Ртутная амальгама

Белело утро. Под камни забивались лягушки от надвигающегося солнца. В пыли закопошились муравьи, от росы пригнулась трава. А огромное светило тянуло щупальца из-за гор, припекало и мешало глядеть, искорками отражаясь в снежных вершинах. Серые камни тихо нагревались, привлекая ящериц. Поразительных размеров комары сдали пост слепням и мухам. Трепетали, раскрываясь, лепестки нежных цветов, а среди них лежала гнилая туша осла – праздник живота. Тащились по небу пышные, всбитые тучи, однако были совершенно бесполезны: обходя стороной яркое и жаркое светило, они не желали дать пыльной, глинистой земле хоть каплю дождя, и просто пучились, роняя нечеткие тени. Стоя на склоне, защищая рукой глаза от длинных лучей, древняя старуха надрывалась на пол Королевства: — Акчоба-а-аб! Ты куда подевалась, негодная девчонка?! Кто будет лепешки печь?! Эхо игралось с ее голосом и в конечном итоге топило его среди ковра полевых цветов. Назревала дневная жара. Трепетная вода, более чем наполовину затянутая ряской, беззвучно омывала края фонтана и, искажая, отражала бледное лицо Китсаволога. Фонтан был такой же, как вчера или позавчера. Даже, вроде бы, точно такая, как пару дней назад, лягушка осторожно поглядывала на человека, сидя на мраморном шаре в углу фонтана. Было противно тепло, влажно, и Китсавологу казалось иногда, что он задыхается тяжелым воздухом. Не желая более видеть окружающую действительность, Китсаволог прикрыл глаза рукой. Маменьке снова хуже. У маменьки ужасные головные боли, она худеет и слабеет с каждым днем. И все, все, что окружает Китсаволога, напоминает о ней! К примеру, этот позеленелый фонтан. Китсавологу было лет пять, не больше, когда он, воображая, будто идет по краю пропасти, дефилировал по его бортику, крепко вцепившись в теплые, мягкие материны пальцы. Мама смеялась над сосредоточенно напряженном лицом сынишки и медленно двигалась с ним в такт по периметру фонтана. А еще маменька обожала сад. Даже не брезговола своими ручками сажать цветы и строго следила за каждым движением садовника, подстригающего кусты. В особом углу сада чуть ли не круглый год зрели какие-то ягоды – специально для Китсаволога... Давно это было. Как будто тысячелетия назад. Сейчас сад вовсе не похож на сказочную страну, как в детстве и отрочестве Китсаволога. Батюшку вовсе не интересует эта растительность, из пяти садовников он оставил лишь одного, дабы тот следил за деревьями у главного входа – ради приличия. А то сад вовсе превратится в жуткий лес из рассказа о Спящей Красавице. Правда, принцессы в поместье не будет – все сестры Китсаволога уж давным-давно вышли замуж и родили ему уже более десятка племянников. На праздники приезжали семьями в гости, и Китсаволог обожал такие дни, когда поместье, чересчур большое для трех господ и двух дюжин слуг, наполнялся вдруг гомоном, приятными хлопотами, запахом в изобилии готовящихся блюд и топотом самых разных ног по коридорам. Китсаволог обожал детей, а дети обожали его, и молодой мужчина непременно приглашался шаловливой ребячей стайкой в любые игры. Китсаволог не смущался: он мечтал о такой же ораве счастливых румяных детей в перепачканных парадных костюмчиках, но только чтоб те именовали его не «дядюшка», а «батюшка». Размышляя об этом, Китсаволог даже на секунду улыбнулся. Неотъемлемой частью мыслей о собственной семье стала прекрасная Анидаг. Который раз воскрешая в памяти ее очаровательное лицо, Китсаволог задохнулся. На секунду улыбка исчезла с его уст, однако снова появилась через пару мгновений – еще более широкая и простодушная. Он не мог ни улыбаться, думая об Анидаг. Даже о тех моментах, когда она демонстративно вздыхала, закатив глаза, и с треском сворачивала веер, показывая тем самым, как сильно не желала общества сына господина Абажа. — Батюшка, а как вы познакомились с матушкой? — Мы... не сказать, чтоб знакомились. Я пару раз видел ее на балах краем глаза, да после – уже на свадебной церемонии. – Абаж пожал округлыми плечами и тронул пальцем сидящую на бортике фонтана лягушку. Та недовольно переставила передние лапки, усаживаясь удобнее, но вскоре прикрыла глаза и даже позволила тронуть себя еще раз. С лягушками у семейства Абажей всегда складывались наилучшие отношения. — Но ты ведь полюбил ее? – тихонько уточнил Китсаволог. Абаж прерывисто вздохнул, явно не желая давать прямой ответ. — Любовь, сынок, это дым. Она приходит и уходит. Дружба меж мужем и женой куда важнее всякой страсти. – наконец пророкатал он, косясь на свое трясущееся в воде бледное отражение. – Если удастся сойтись мыслями, стремлением, характером – так лучшего и хотеть грешно! Не даром говорится: муж и жена – одна сатана. — Ваши доводы очень разумны, батюшка, но все же... А может так случится, что Анидаг во благовремении полюбит меня? – Китсаволог тронул воду кончиками пальцев. Наиглавнейший министр чинно кивнул: —Конечно, сын мой! Пока что она глядит только на твое внешнее выражение, и, вероятно, не считает тебя достаточно... кхм... равным себе по красоте. Однако что с нее взять? Она – женщина, а женщины склонны симпатизировать пустому и внешне блестящему. К тому же, гордость на границе переносимости является фамильной чертой семейства Нушроков. Но я уверен, дорогой Китсаволог: узнав тебя ближе, Анидаг будет положительно очарована! Китсаволог невольно усмехнулся. — Вы утешаете меня, батюшка, и, хоть я вам за то и благодарен, но все же не хочу подпитывать сердце пустыми мечтами. Сами понимаете: с высоты больнее падать, а надежды... Но завершить свою безусловно мудрую мысль о надеждах сыну наиглавнейшего министра не было суждено: получая хлесткие удары тонких ветвей, сквозь заросли вишневых деревьев продирался слуга. — Госпожа отходит! – закричал он, едва завидев траурные хозяйские фигуры. – Госпожа отходит!.. Когда привыкшие к полумраку зрачки Оли почуяли яркий солнечный свет, пробивавший и мешковину, и закрытые тонкие веки, она не выдержала и крепко зажмурилась. Совершенно расслабив тело, она словно старалась привести в полное бездействие все органы чувств. Особенно – обоняние. Если с запахом собственного немытого тела девочка уже свыклась, то сладковатый запах трупного гниения и непередаваемый аромат закостеневшего от мочи мешка, куда ее сунул охранник, вызывал упрямо накатывающее приступы тошноты. Однако проклятое солнце ухитрялось продираться сквозь изрешеченную старую ткань, и девочка с непривычки чувствовала, как у нее расширяются зрачки. Болела спина и тянуло шею – такова была плата за проезд на плече охранника вместе с парой других узников, не дождавшихся казни. В тот момент именно плотное соседство с трупами более всего страшило девочку: вдруг сейчас закостеневшие чресла двинутся, из-за спины вынырнет ледяная сухая рука и, признав в девочке чужачку, сделает что-то ужасное... Охранник шел, кряхтел и ругался. Чувствуя очередной приступ дурноты, Оля не выдержала и перевела дух. Носильщик прошел еще пару шагов, замедлился и вдруг вовсе остановился. У Оли часто-часто заколотилось сердце; казалось, охранник прислушивается к его биению, слишком, наверное, громкому для той, кто недавно умерла. Однако, сплюнув под ноги и встряхнув для удобства мешки с костями, мужчина продолжил путь. Солнце заволокли тучи, откуда-то потянуло ветром, и Оля мгновенно покрылась гусиной кожей. Зябко. Помимо мыслей самых поверхностных и напрямую сопряженных с внешними обстоятельствами, в давно не мытой головке девочки вертелись две, если возможно так выразиться, идеи. Первая – это, разумеется, догадка о том, куда ее, как труп, сейчас денут. Хорошо, если сложат в какую-нибудь мерзкую кучу, от которой круглый год кормятся разжиревшие хищные птицы, или закопают – но совсем неглубоко, а так, для приличия присыпят землей. О вариантах с сжиганием на костре или о скидывании в обрыв, как в мусоропровод, Оля старалась не думать. Второй же навязчивой идеей были судьбы Адварпа и Гурда, которые в воображении девочки вполне закономерно сливались в какую-то одну безрадостную кашу. Наиболее сообразным было бы прийти к выводу, что обоих уже благополучно сбросили с Башни – сначала зеркальщика, потом, в порядке живой очереди, метельщика. Но детские мечтания, накормленные сказками, отчаянно пытались создать иной, более утешительный вариант. Например, после ухода неуклюжего провокатора Кероха господину министру могли донести, что Адварп не виновен, и его в последнюю минуту отпустили на волю. А Гурд сумел наконец разбить камнем свои цепи и хитростью выбрался на волю. Ах, вот бы все так и было... Оля даже почти вздохнула, размечтавшись, когда стражник вдруг без всякого уважения сбросил с себя мешки с телами на твердую утоптанную землю. Скатившись с закостеневшего соседа, девочка довольно ощутимо ударилась и крепко закусила губу, чтоб не зареветь. Охранник кряхтел и явно был занят чем-то физически сложным. «Сбрасывает! В обрыв!» – в ужасе подумала Оля, а в следующую секунду ее уже схватили за ноги и... После четверти мгновения полета она приземлилась на что-то отвратительно мягкое и (это ощущалось даже сквозь мешок) скользкое. В нос ударил такой ни с чем не сравнимый запах, что Олю мгновенно и без всякого предупреждения вывернуло. Вслед прилетел мешок с последним «товарищем», и Оля отчетливо услышала стук закрывшейся сверху крышки. Наступила тьма. Не желая долго таится в гадком мешке, девочка постаралась поскорее сбросить его с себя. И обмерла от ужаса. Она находилась в яме, заваленной трупами разной степени разложения. Какие-то были в мешках, какие-то – без, одна коленка девочки вовсе провалилась в разбухший почерневший живот абсолютно голого тела. Оля взвизгнула, уже совершенно не заботясь о том, мог ли ее кто-нибудь услышать, и попыталась встать. Рвотный позыв снова скрутил ее, но желудок был уже совершенно пуст. Зажмурив глаза, стараясь не дышать носом, она прислонилась к влажной глинистой стене ямы. Даже взрослому человеку было бы непросто выбраться оттуда: над поверхностью земли возвышалось что-то вроде деревянного короба с крышкой. Сквозь рассохшиеся доски сочился свет и, кажется, свежий воздух. Оля взглянула вверх, сглотнула вязкую слюну, чувствуя, как по щекам обильно текут слезы. — Я выберусь... Я непременно выберусь. – прошептала она, стараясь не думать о скользком гнилье под ногами, когда-то бывшем людьми. – Мне повезло... Действительно повезло. Хоть на несколько лишних минут, но она выкроила бесценное время жизни. Уверенно впиваясь ногтями в глинистую почву, Оля нарочно не замечала червей и пыталась лезть вверх. Пусть, пусть там ее встретит стража! Все уже нипочем! Оля воткнула носок стоптанного башмачка в скользкую землю и для поднятия собственного боевого духа пробормотала под нос заковыристые непристойные комбинации, которых наслушалась от солдат и других заключенных (в отличие от школьной программы, такое девочка запоминала на раз-два). Шаг, еще шаг, вот уже близко основание деревянной надстройки... Ком земли отвалился, оставшись в крепко сжатом кулачке, и Оля, с секунду помотавшись туда-сюда, снова полетела вниз. Гниль внизу приветливо чпокнула, принимая свежее тельце обратно. От отвращения у Оли закружилась голова. Не имея сил встать, она в голос разрыдалась.