Спой мне, Гамаюн

Ночь стоит глухая, но неспокойно в тереме княжеском, суетливо. Разумир князь места себе не находит, а девки-прислужницы бегают с вёдрами да тряпками: четвёртым дитём жена княжеская разрешается, да тяжко в этот раз, и долго, и сил у неё уж нет. — Скоро второй рассвет на родильном ложе встречать Милослава будет, — воевода и друг князя, Варг из варягов, сидя на ступенях крыльца, обтачивает ножом острым дерева кусок, вырезая фигурку из него. Волк он на своём наречии, и Волче на нашем, да и похож на зверя матёрого: поджарый, сильный, волосы, что шерсть чёрная, сединою тронутая. — Богов просить надо. А у князя желваки по скулам ходят и брови нахмурены. — Рода с Рожаной и так вон бабы молят, — он вздыхает глубоко. — Если Милослава и ребёнок роды переживут — богам младенца обещаю, даже если сын будет. Воевода кивает. — Мудро. А Рода всё равно проси, отца голос всяко громче тёток для него звучать будет. А я за жену твою Фригг попрошу. За свою жену просил и за твою попрошу. Заря занимается на небе, окрашивая его золотым и алым, когда, наконец, младенца крик слышен из горницы. Вбежав, кидается князь к постели жены, за руку берёт, губами прижимается. Та, веки приподняв, улыбается слабо. — Мальчик, княже. На Ярилино утро родился, солнышком поцелованный. Принимает отец сына на руки, прижимает к себе, по волосикам рыженьким, едва коснувшись, гладит, а тот кричит, ножками-ручками сучит. — Богам его пообещал, чтоб жизни спасти. Сдержу слово. Как возмужает — к волхвам уйдёт. — Пустое посулил, князь, — тётка Лада, что роды принимала, смотрит на него, руки рушником вытирая. — Они уж сами его себе выбрали. Глазки у него светло-карие, янтарные, словно мёд. Так-и-так богам служить ему, а не людям. *** Годы проносятся, словно стрелою пущенные. Сергей, младший сын княжеский, юноша уже. Высокий, красивый, в волосах пламя играет, а глаза его всё же как лёд на зимнем озере — серо-синие. Девки заглядываются на него, вздыхают, а он смеётся, да на поля травяные бегает. И верно сказывала тётка Лада: одно ему — богам служить начертано было, выткано Макошью. С младых годков сны ему снятся, вещие, правдивые, и тогда-то янтарь под веками его. И зверьё всякое к нему тянется, даже дикое, а людей он сторо́нится. Братья старшие с детства с мечами деревянными бегали, так то не любо Сергею было. Сейчас ж Ярослав с Ярополком дерево на сталь сменяли, да вместе с отцом и дружиною его в походы ходят. И Олег тоже. Олег, варяга Волка сын. Плечи широкие, руки сильные, волосы что смоль, а в глазах лазурных небо летнее безоблачное. На пару лет старше, верный единственный друг. Да друг ли? Сергею уж вторую весну кажется, что не друг больше, а другое. Ближе, роднее, так, что сердце от одного взгляда, словно пташка в силках трепещет. Глупое, неразумное. Сергею к волхвам уходить вскорости, мудрости набираться, да с вороном во снах своих ладить учиться. Вот и молчит он, лишь смотрит иногда подолгу так, что Олег в ответ глядит с прищуром хитрым. — Дыру во мне прожжёшь. А сам улыбается, словно знает всё да тоже слов не молвит. У него ведь тоже своя судьбина: сын воеводы, в дружине княжеской, походы да сражения. Вот и сейчас нет дома их никого, уплыли на ладьях — ещё лёд не встал, да всё не воротятся. Уж снег вновь сошёл, а ни весточки. Волнуется матушка, хоть не показывать старается. Сергею с сестрой Станимирой, Олега ровесницей, остаётся матушку только поддерживать да помогать ей посильно. Но Сергею неспокойно. Сны одолевают тревожные. Все ночи напролёт последние огонь снится, вороньё крыльями хлопает, да волчий вой в ушах не смолкает: одинокий, тоскливый. Но невнятный сон, нечёткий, расплывчатый да сумбурный весь, не разгадать его никак. Дела попеределав, сбегает княжич в поля травяные, от снов да от людей. Земля непрогретая да трава ещё малая, но ложится он и смотрит в небо высокое. В лазури небесной, в вышине птицы летают, ласточки быстрые да воробушки, солнце светит, облаками прикрытое. Смотрит княжий сын в высоту небес и мысли его, словно река текут, течением уносимые. Знает он, сердцем чувствует, что живы и в здравии князь с дружиною, да где ветер ладьи их носит — то неведомо. Что или кто задержал их на столь время долгое да когда ж воротятся? Уж посевная скоро, к капищу родом идти, богам дары относить, об урожае молить. Старший в роду вести должен, да и людей хлеб сеять мало без воротившихся. Поднимается с земли Сергей, когда уж вечереть начинает, домой не спеша идёт, да едва через ворота проходит, как дозорный кричит: — Князь с дружиною скачет! И подхватывают тут и там: — Князь едет! — Возвращаются, наконец! На улицу все высыпают из домов, родных встречать. Вздрагивает Сергей, когда Станимира рядом внезапно оказывается да за руку хватает. — У меня как сердце чуяло — весь день в окна глядела! А юноша лишь улыбается на слова сестры. Пыль поднимая копытами, въезжает дружина, князем ведомая, сразу за ним княжичи да воевода с сыном. На крыльцо терема княгиня выходит, в глазах слёзы радостные. Подходит к жене князь, обнимает крепко, целует жарко. К людям своим оборачивается. — Удачным был наш поход, хоть и вернулись мы позднее, чем планировали, — кивает он на мешки да сумы, к бокам лошадей привязанные. — Свою долю берите, остальное в казну снесите. И отдыхай, дружина! Заслужили. *** Шумно да весело в гриднице княжеской: возвращение празднуют князь с дружиной. — Отчего задержались так? Сергей рядом с братьями сидит, пока сестра им мёд в кружки наливает. — Князь киевский вече собирал, — Ярослав в несколько глотков мёд выпивает, рукавом бороду светлую промокая. — Хочет княжества в одно собрать, племена объединить, Русь единой сделать. — Не выйдет у него ничего, — Ярополк ухмыляется, головой качая. — Он Перуна выше всех богов ставит, мы Роду поклон держим, в Ростове — Велесу. Каждый князь в своей земле правит — и так правильно. Но мы Владимиру с печенегами помогли, и он за то с нами дружбой заручился, а это не лишним будет — чай почти соседи. Кивает Сергей, да ничего в ответ не говорит. Дружить — не воевать, да у такой дружбы короткий век. За власть да за злато дружба забывается, и за добро злом платят частенько. Но не омрачает он умы братьев своими мыслями, лишь улыбается слегка, и, поднявшись, на крыльцо выходит. Ночь опустилась, но небо всё светлое от звёзд высыпавших, хоть и луны не видно. — Опять от людей сбегаешь? Оборачивается Сергей на голос хрипловатый. Олег, на перила облокотившись, рядом становится. Губы его улыбкой тронуты, но глаза серьёзные, Сергею кажется, что печаль в них глубоко плещется, но не может наверняка сказать: то, что Олег показывать не хочет — трудно увидеть. Сергею лишь улыбнуться остаётся в ответ мягко. — И только ты один это замечаешь. Олег усмехается. — Плохой бы я был следопыт, если б не замечал столь явного. Сергей взгляд отводит, на небо его вновь звёздное возвращая. — Завтра с рассветом на капище идём. И так уж задержались, но матушка не позволяла вас не дождаться. Олег хмыкает словно бы недоверчиво. — А ты без отца пошёл бы? — Не пошёл бы. Я знал, что вы воротитесь. То советники уж предлагать начали. Молчание меж ними опускается лёгким кружевом, но привычное, уютное. Никогда не нужно было им говорить что-то, когда они рядом друг у друга были: во дворе ли, когда Олег концы стрел обтачивал, а Сергей перья к ним приматывал; в поле ли, когда сор убирали; на лугу ли, под солнцем летним, лёжа рядом да шелест трав слушая. Двери гридницы распахиваются, дружинники хмельные выходят, по домам расходятся. Олег отца под руку подхватывает, мельком на Сергея взгляд бросая, а Варг, по ступеням крыльца спускаясь, песню заводит. Голос его, хрипловатый, но звучный и сильный, ещё долго расходится меж домов в ночной тиши. *** Не смотря на то, что почивать легли все поздно, с рассветом собирается толпа возле ворот — от каждой семьи по люду иль по паре, с дарами богам в корзинах иль в узлах. Князь старшего сына Ярослава дома оставляет, с собой Ярополка да Сергея берёт. Пока отец впереди идёт с Вышатой — их волхвом — беседу ведя, Ярополк, отстав чуть, с Будимиром рядом вышагивает, да нет-нет — на сестру его Бажену взгляд кидает. Та замечает и улыбку довольную прячет, но в ответ не смотрит. Улыбается Сергей легонько — знать, по осени свадьбу ждать можно, коль отцы дозволят. — Будимиру за сестрой на Купалин праздник глаз да глаз теперь не спускать. Олег рядом оказывается, в бороде короткой ухмылку прячет, на княжича с девушкой хитрым глазом глядит. — Бажена сама за себя постоять может, а коли не против будет — так отец разрешит брату свататься, против его выбора не пойдёт. Сергей на Олега взгляд бросает и тот кивает, соглашаясь с ним. В руках у него узел небольшой, и один он идёт, без отца. Варг в Тора и Одина верит, а сын его — матери своей богов принял, да земли́ в которой родился, хоть отцовых тоже почитает. Шутит частенько, что потому на нём ни от стрел, ни от мечей, ни от когтей звериных ни царапины за все годы, потому что за ним в два раза больше богов присматривает. — Мне отец тоже уж говорит невесту искать, — задумчиво Олег проговаривает, и словно бы нехотя, не то сетуя, не то жалуясь, не то просто в разговоре роняя. — За сестру твою вон сказывал. А у Сергея сердце вскачь пускается. — А ты что же? — осторожно, да словно без интереса спрашивает. — Да как ж я Станимиру в жёны возьму, когда сам её за сестру считаю, — головой коротко мотает. — Не, стрела — жена моя, и меч в руках — друг мой. — А я? — Вырывается быстрее, чем остановить себя Сергей успевает. Смотрит на него Олег взглядом внимательным, и закрыться от него хочется, ибо ещё чуть — и до костей долезет. — И ты мне друг. Солнце с неба припекает, пока через поле луговое проходят: трава зелёная-зелёная молодая, душистая. По тропе протоптанной в лес заходят и вскорости на поляну капища выходят, солнцем залитую, в зелени купающуюся. Сергей не любит на капище ходить: ему всегда кажется, что лица богов с идолов деревянных на него и впрямь смотрят, присматриваются к нему, а ветер в ветвях шепчется с ним, да только тихо и непонятно. Вышата вперёд выходит, к обнесённому частоколом невысоким кругу капищному, перед входом становится, поклон низкий даёт и все за ним кланяются. Волхв под балкой прохода проходит, ленты на внутреннем круге, вокруг алтаря поставленном, на ветру колышутся слегка, он минует их, остальным нельзя туда — во внешнем круге остаются. Весь обряд подношений Сергей думает, каково это — во внутреннем круге стоять, с богами говорить, требы им даровать. Он узнает это, пусть и не вскорости, но не понимает, что внутри него на это знание отзывается: не то радость, не то страх. Назад они без Вышаты возвращаются: он к святилищу пойдёт, к другим волхвам, через несколько дней воротится только. Сергей отстаёт, в самом конце плетётся, только Олег снова рядом идёт, косится пару раз. — Ты чего понурился? Он руку ему свою — большую и горячую — на плечо кладёт, и только тогда Сергей замечает, что идёт, ссутулившись и голову к земле повесив. Вздыхает глубоко, распрямляется. Олег руку-то не убирает, и Сергей на него оборачивается, в глаза голубые смотрит. — Мне всегда так диковинно после капища. Всё кажется, что не домой я возвращаюсь, а из дому. Но и средь идолов богов у меня всё внутри дрожит и тревожится, — отворачивается, тише молвит. — И отец меня богам обещал, и сны мне они послали эти чудны́е, и надобно мне их понимать научиться да растолковывать… Замолкает Сергей растерянно, а Олег плечо пальцами сжимает, поддержку дарит безмолвно. — Боишься? И Сергей просто кивает. — Боязно, — говорит тихо. — Хоть с детства знал, что моя судьбина, а теперь боязно. Останавливается княжий сын, и Олег тоже рядом становится. Уж отстали они прилично от всех, за ворота крепости все зашли, а им идти ещё до неё ой-ли сколько. Олег руку с плеча снимает, но не отходит. Сергей не смотрит на него — на клык волчий, на верёвку амулетом повязанный, глядит. — Отец утром сказал, что по осени проводят меня. Вышата говорит — срок подошёл. Молчит Олег, не говорит ничего. А потом за руку за запястье берёт — легонько так, осторожно. И от этого сердце в груди замирает испуганно. — Кабы можно было, я б с тобой пошёл, знаешь же? Чтобы не страшно тебе было. Смотрит Сергей в лицо друга своего возлюбленного, и взгляд его серьёзный словно ножом его режет. Слёзы вдруг жгучие в горле комом встают. Ладонь свою из рук чужих высвобождает, и, развернувшись, быстро по дороге к воротам крепостным идёт, знает, что Олег за ним последует. Ночью во сне его папоротник цветёт цветами дивными огненными… *** Земля прогревается под лучами солнца и поля саженкой засеивают, а через пару дней первые грозы весенние приходят. Огонь Перунов небо расчерчивает, дождь землю моет, а воздух яркий, свежий и острый — во всю грудь его вдохнуть хочется. Все в дома попрятались, а Сергей, наоборот, на крыльцо под навес тихонько выбирается, на пол деревянный опускается, о стену спиной прислонившись. Нравится ему гроза. Нравится грома раскаты да ворчание слушать, как капли дождевые по лужам да крышам стучат. Думается ему под этот перестук спокойнее и яснее. После капища времени не было, а сейчас вспоминается ему рук касание, да взгляд серьёзный. Пошто Олег так? Шутит? Нет, он, когда шутит, у него морщинки гусиными лапками у глаз собираются и плечи от смеха неслышного подрагивают. А то не шутка была. И в глаза его как в небо бескрайнее Сергей падал. Да что ж ему думать теперь только? А ну как… а ежели он Олегу тоже… люб больше, чем друг или брат? *** Но молчит варягов сын, не говорит ничегошеньки. Только смотрит задумчиво иногда, когда думает, что Сергей не видит. В остальном — как прежде всё меж ними, да и не так в то же время. Работают ли, за столом ли вместе сидят — коснётся вроде бы случайно, да мягко и ласково, мурашки пустит, да и всё на том. А Сергею терзаться: вдруг не то всё вовсе? Вдруг надумывает, вдруг видится то, чего нет? Две луны почти проходят, Купалы ночь наступает. Станимира младшего брата уговаривает с ней пойти, через костры прыгать, жалейку слушать, песни петь. — Ярослав с Ярополком без меня уйдут, а матушка одну не пустит. Да и Олег, может, тоже у костров будет. Смотрит на него, а сама улыбается, косы медные распуская, гребнем расчёсывая, рубаху до пят белую надевает да бусы рябиновые. Сергей свою рубаху поясом подвязывает, на неё не смотрит, а самого в жар кидает — неужто поняла сестрица, что на сердце его? Что взгляды их друг на друге не просто так задерживаются? — А что он мне? Говорит, а у самого щёки теплеют против воли. А сестра хихикает. — Да ничего. Из дома выбегают, с парнями да девушками по лугу сквозь траву высокую бегут, к берегу реки спешат. Там уж костры горят, смех над водой отражается да поленьев треск. Девушки венки на головы себе и парням плетут из цветов и трав, да ветвей молодых берёзовых. У Сергея тоже венок на волосах рыжих, а в груди огонь поднимается, весельем окружающим зажигаемый. В реке плещутся, хороводы вокруг огня с песнями водят, через костры прыгают, мёд да брагу пьют из кувшинов по очереди. В салки играть зачинают, смех и визг девичий разносится, барабаны да свирели мелодией льются. И кажется, словно сам Купала между ними веселится, что Лель на флейте своей играет, что Лада меж ними смеётся. И небо в ночи — ясное, безоблачное, непомерное, звёзд полно и месяц молодой светит. Бежит Сергей меж деревьями, смеётся, в крови радость опьяняющая бурлит, да хватают его вдруг за руку, тянут в сторону резко, к дереву спиной прижимают. Не успевает он вскрикнуть от неожиданности, как Олега перед собой видит. В грудь ладонью ударяет не сильно. — Ух, леший, напугал! Ты чего здесь? У Олега в волосах венок зелёный из берёзы да трав, без цветочка единого, а глаза блестят в звёздном свете, что омуты тёмные. — Так в салки ж играем. Считай, поймал тебя. А после вперёд подаётся, к губам губами припадает жарко да коротко, всем телом прижимается, шепотом горячим опаляя. — Мочи уж скрывать нет всю нежность к тебе мою. Богам ты обещан, богам и достанешься, но на сегодня украду тебя у них, позволь только. А у Сергея сердце заходится, да не от бега быстрого, а от слов сказанных. И не верит он, боится, вдруг морок кто навёл, вдруг чудится. — Ош-шалел? — в удивлении запинается. А Олег голову ему на плечо роняет, в рубаху куда-то шепчет. — Ошалел. Давно ошалел. Всё отговаривал себя, что нельзя желать себе то, что богам принадлежит. Желать волосы твои перебирать, ярче огня пылающие; желать уста твои медовые целовать да стоны с них пить, тело твоё стройное да сильное к себе прижимать, в руках держать, дороже любого золота, — поднимает он голову, в глаза Сергею заглядывает. — Откажешь мне сейчас, разгневаешься — не посмею даже взглянуть в твою сторону боле, коль не разрешишь. А княжий сын стоит, дышит часто, в глаза чужие вглядывается в темноте ночной, не находит в них ни лжи, ни шутки. И знает, что богам он обещан, а боги жадные да гневливые, но сегодня ночь Купалина, а он их не выдаст. — Разрешу, — выдыхает шепотом еле слышным, что трава прошелестела. Олег выдыхает шумно, да вновь вперёд подаётся и целует жадно, словно дорвавшись. Сергей моря не видал никогда, но чудится ему, будто его волной с ног сбивает, да ошпаривает всего. В волосы тёмные пальцами зарывается, а Олег его к себе ближе прижимает, и горячий он весь: рот его горячий, руки его горячие, весь он жаром пышет. Смех и возгласы совсем близко раздаются, друг от друга оторваться заставляют, хотя и не слышит Сергей ничего, кроме гула в голове, словно ветер там гуляет. Берёт Олег его за руку, тянет за собой, и бегут они куда-то через лес. И мелькает мысль у княжьего сына: а вдруг то и правда леший прикинулся, да в чащу сейчас его заведёт? Но не останавливается он, бежит за Олегом мимо деревьев. На поляну лесную выбегают вскоре, с травой высокой да, как на перину, на неё падают. Над головой звёзд — что росы рассыпано, не счесть, месяца серп тонкий светит. Нависает Олег над княжичем, небо собой заслоняет, да только всё равно Сергею звёзды видятся — в глазах Олеговых сверкают, поблескивают. Склоняется вновь варягов сын над княжичем, но целует так мягко, словно пёрышко губ коснулось, по щеке да по скулам острым спускается, по шее губами ведёт, в волосы рыжие рукой зарывается, перебирает их. А Сергей дышит часто, пальцами рубаху на Олеговой спине стискивает, к себе ближе прижимает, словно боится, что морок рассеется, что растает наваждение, словно туман рассветный развеется. — Олежа, Олежа, — шепотом сбитым с губ срывается. — Ты же не чудишься мне? Не сплю я? Отрывается Олег от поцелуев, в лицо чужое вглядывается, и в слабом свете звёзд и месяца всё равно различает Сергей на губах его улыбку. — А что же, снился тебе? — Нет, ни разу. — Ну, так и сейчас явь всё. Целует мокро и жарко, обнимает крепко, прижимается близко, и горячий он весь, словно печка. И самому Сергею жарко немыслимо и внизу тянет так сладко, что стонет он в поцелуй. А Олег лишь распаляет, словно масло в огонь льёт: руки его будто везде, гладят, сжимают. Штаны с рубахой с себя быстро стягивает, а с Сергея медленно, словно бы трепетно, и опомниться не даёт — зацеловывает его всего. Цепляется княжич за плечи широкие, как за соломинку последнюю, в волосы чёрные зарывается, пока Олег ниже поцелуями ведёт, и охает громко, когда рот горячий на плоти его смыкается. Стоны с губ срываются вместе с именем любимым, пальцы траву по бокам рвут, цепляясь, а глаза жмурятся, и кажется Сергею, что хорошо ему так, что аж плохо. Сердце стучит как заполошное и кровь бурлит, а внутри словно солнце растёт — горячее, обжигающее, а когда переполняет его, переливается через край, то перед глазами словно солнечные зайчики вспыхивают. Ртом Сергей воздух ночной ловит, чувствует, как медленно сердце успокаивается, а Олег по бёдрам его да по животу ладонями оглаживает, чуть шершавыми, мозолистыми, но не грубыми. — Поцелуй меня, — на выдохе княжич просит, и Олег тянется сразу, губ касается нежно, но телом прижимается близко, потирается о него, словно волк. Сергей вновь по плечам руками проводит, на грудь сильную спускается, ниже, до живота ведёт ладонями, плоть чужую пальцами обхватывает, гладит, чуть сжимает, и с губ Олеговых стон рычащий срывает вскорости. Рядом на траву Олег падает, дышит глубоко, а когда дыхание ровным становится, молвит в вышину неба: — Отчего богам всё самое лучшее достаётся? Голову поворачивает, а после и сам весь, на бок ложась, рукой обнимая. — Себе бы тебя забрал, никому из живых не отдал бы. Сергей лишь молча ближе прижимается, и у счастья его привкус полынный. *** И был бы Олег верен слову своему, не гневил бы богов, что то, что им обещано — себе присвоил, да Сергей сам не удерживается, в сенях его ловит — и пары дней не проходит, да целует порывисто, а сердце у самого от страха стучит. — Убежать надо было от тебя в ночь Купалину, — шепчет в чужую грудь сильную, да близко так прижимается, словно боится, что оторвут его от Олега. — А теперь уж поздно: и разум, и сердце, и всего себя — тебе отдал. Обнимает его Олег крепче, что почти больно, в макушку рыжую говорит негромко: — Не останешься же. — Не останусь. Отец слово давал перед богами, мне его держать. Но до той поры, — голову княжич поднимает, в глаза чужие небесно-синие заглядывает. — Не гони меня. Олег лицо его в ладони свои берёт, в глаза глядит, и брови над его очами хмурятся, словно больно ему. — Не смог бы. Ты меня можешь прогнать, как пса, а я не смог бы. — Ты не пёс, — на цыпочках Сергей поднимается чуть, лбом ко лбу прислоняется. — Ты — Волче. *** Сидит Сергей на крыльце, на его коленях волк дремлет, шкура его под пальцами жёсткая и лесом пахнет, да вдруг прямо под ноги шапка с длинным хвостом куньим падает. Вскакивает волк, скалится, Сергей через ворота бежит за всадником: быстро бежит, не догоняет, но и не отстаёт, над головой ворон летит, крыльями шуршит, а волк рядом несётся. Мимо лугов скошенных проносятся, снопы вязанные к верху смотрят, а всадник останавливается резко, коня на дыбы поднимает, стрелу натягивает огненную, да прямо в поле ржаное пускает, но вместо одной — сотни летят, дождём огня с неба чёрного ночного сыпят. И вдаль всадник пускается, но стук копыт — что полчище скачет. Открывает глаза Сергей, на постели подскакивает, чуть не падает, да пошатываясь в родительскую почивальню идёт. За столько лет научился он сновидения свои знать: какие — просто Сон послал, а какие — вещие, Велесовы, Чернобожьи. Не мог бы он объяснить, как их теперь отличает, но последние годы ни разу почти не ошибся. Лишь часто не знает, что значат они, но сейчас ясно как день, что будет. Стучит в дверь, да не дождавшись ответа отворяет. — Серёжа? — Жмурится со сна отец, но слетает дрёма с него в мгновение, как сына видит. — Что? — Печенеги нападут. Скоро. Сенокос уж пройдёт, но рожь в поле ещё стоять будет. Огня много видел и стрел. Охает матушка, отец хмурится, с постели вставая, за плечи сына берёт, на кровать усаживая. Потряхивает Сергея, сердце колотится да испарина на лбу — после снов всегда так, словно хворь прихватил. — Ложись, поспи ещё. До сенокоса есть ещё время. Успеем всё подготовить — встретим степняков, как полагает. Уходит отец за двери, а княжича усталость тяжёлым покрывалом накрывает, чувствует он, как тянут его на постель, матушка волосы его перебирает, по голове гладит, да тихо напевает что-то. Смарывает сон его вскорости, но ничего ему не снится больше в ту ночь. *** Накануне дня Перунова являются степняки, ватагой прискакивают. Но дозорные их ещё далеча привечают, и встречает их князь с дружиной на дальних лугах своих, от ржи урожайной неубранной подальше. Не ожидают печенеги приём такой тёплый, да больше половины своих потеряв, убираются восвояси. Сергей всё время это возле ворот туда-сюда ходит: не любит он, когда предскажет беду какую, а сам помочь в ней не в силах. Отец говорил бывало: «Макошь каждому свою нить Судьбы плетёт, и твоя — не мечом махать». Да и Сергей с детства оружие не любил, но как подрос — Олега научить попросил, как с мечом управляться, согласился тот, и умеет княжич сталь в руке держать, но знает, что против воина не выдержит на самом деле. И знается это всё, да ожидание всё равно нутро изводит. Распахиваются ворота, въезжает дружина устало, не хватает нескольких, и раненные есть, но всё же потери то — малые, если бы не сон вещий, больше полегло бы. Князь с коня прихрамывая сходит, у Ярослава стрела в плече, у Варга-воеводы лицо всё в крови, но живы все, а Олег и вовсе снова лишь царапинами да синяками отделался. Мимо Сергея когда проходят, по плечу хлопают, «молодец» говорят, а у сына княжьего камень с груди валится: он уж боялся, что они с Олегом богов разгневали, беду навлекли. Но видать, напрасно тревожился: и дар вещий при нём остался, и людей близких не забрали к себе боги. Может, и обойдётся всё. *** Перунов день проходит, всю рожь убирают, снопы сена в сенники сносят, да и осень подбирается на порог. Ярополк к Бажене сватается, и родители согласие дают, начинают к свадьбе готовиться. Над старшим Ярославом друзья подшучивают, что мол, младший брат обскакал, быстрее женится, но старший лишь в бороду светлую усмехается. Разумир князь к себе Сергея зовёт, говорит, что на утро новолетия проводят его в святилище волхвов. И всю жизнь Сергей этого дня ждал, но как узнаёт, что близок он — печаль и тоска в его сердце закрадываются. Княжич перед отцом не показать то старается, кивает только и уходит, да не видит уже, как отец ему в спину смотрит с прищуром задумчивым. *** Дни оставшиеся проносятся, словно кони кнутом подстёгнутые. Олег с Сергеем украдкой сбегают, да сколь могут, вместе проводят. Даже не за ласками больше (хоть и за нею тоже), а просто — за разговором да близостью. Не говорил княжич, сколько им ещё времени отпущено на свидания тайные, не хотел заранее прощаться, да когда до свадьбы Ярополка с Баженой несколько дней остаётся, Олег сам его спрашивает: — После свадьбы братьевой уйдёшь? Сергей кивает, на широкой чужой груди головой умостившись, вокруг сеном пахнет да сенника полутьма. Олег молчит, лишь объятия его крепче становятся. А после шепотом тихим в макушку: — Сердце моё с собой заберёшь. Сергей жмурится и ближе льнёт, хотя, кажется, что и некуда, и отвечает еле слышно: — А своё у тебя оставлю. *** На Лады праздник четыре свадьбы играют в княжестве, и главная — князя среднего сына. Народ веселится, песни шумные поёт, мёд с брагой рекой льются, да от снеди столы ломятся. Под ночь все расходятся, и лишь Станимира замечает, что брат её младший украдкой сбегает куда-то, да воеводиного сына нигде нет. Вздыхает она тяжко, да не говорит о том никому. А варягов сын с княжичем в сеннике прячутся вновь, на сене душистом в объятиях друг друга забываются, Олег с уст княжича стоны пьёт, телом горячим прижимаясь, чужое лаская, проникая, беря целиком, но и отдавая себя всего. Нависает сверху, двигается, но сам глаз не спускает, любуется: волосами рыжими разметавшимися, глазами зажмуренным с ресницами дрожащими, губами алыми закушенными, щеками румяными. Чужую плоть ладонью обхватывает, в такт ласкает, и распахиваются у Сергея глаза и уста, а когда изливается в ладонь, в сине-сером омуте словно искорки янтарные вспыхивают. Отмахивается Олег от наваждения, да со стоном утробным рядом валится. Сено спины колет даже сквозь плащ брошенный, да дыхание шумное и ветерок по коже взмокшей. В дрёму уж проваливаясь, Сергей шепот слышит: — Больше жизни тебя люблю, сердце моё. В объятия крепкие ближе прижимается, да засыпает, стук сердца родного слушая. *** На утро князь, как обещал богам семнадцать лет назад, так и отводит сына к волхвам в обитель, в ученики отдаёт. Сын варягов угрюмо древки стрел точит, да перья к ним приматывать некому. *** Осень охровые одежды свои сбрасывает, деревья голыми оставляет, всё вокруг чёрно-белым становится, зима хозяйкой приходит. Князь с дружиной в поход снаряжаются: Владимир киевский на греческое царство идти хочет снова, но не на Царьград, а на Корсу́нь. С дружиной своей да с варягами наёмными идёт, но от помощи не отказывается и трофеи богатые сулит. Сергей в обители волхованию у старцев учится: как отвары делать да мази, чтобы от хвори люд и зверьё исцелять, как растения полезные отличать, как небо читать на дождь да на засуху, как амулеты да обереги делать, как обряды разные проводить. Мелей — главный волхв — говорит, что как этому всему Сергей выучится, так к волшбе перейдёт: гадать станет да сны толковать правильно, а там и в зверьё, может быть, сможет оборачиваться, коли дано. Сам Мелей, говорят, в коршуна перекидывается: летает да смотрит с высоты глазом зорким, потому знает всё, что в округе творится. *** С капелью первой учится Сергей в будущее смотреть: по костям заговорённым, по пламени всполохам, по воде чистой в чашу налитой, по нутру да крови птиц и зверей обрядовых. И тем жальче их жизни короткие Сергею оттого, что не видится ему ничего. А вот сновиденья чаще и чётче стали. Приснилось, что две куклы изо льда в лесу нашли — двух деток-потеряшек спасли, отогрели; приснилось, что мышь огромная погреб развалила — двух котов туда спустили, так те и впрямь множество грызуний переловили; приснилось, что дуб старый листья сбросил да засох весь — Дубомир-старец к предкам ушёл. Женщина ещё снится ему. Красивая, статная, в одеждах дорогих, золотом да жемчугами украшенных. Воин высокий её себе, как подарок берёт, заместо неё свите её меч свой отдаёт. А женщина в пояс ему кланяется, а распрямившись, колодки на руки его надевает, а на голову — венец золотой. А Перуна идол за спиной воина слезами кровавыми умывается. Мелей, сон услышав, не говорит ничего, но задумывается крепко. *** Река ото льдов освобождается, снега отступать начинают, возвращается князь и дружина с трофеями богатыми, богам дары за возвращение благополучное подносит. Вышата с капища в обитель после приходит, долго с главным волхвом разговор ведёт. Провожает его Мелей, хмурится, в след смотря. *** А в Киеве свадьбу играют, да такую, что знают о ней все княжества соседние. Владимир киевский себе принцессу греческую в жёны берёт, и все, кто видел её, говорят, что красы такой не сыскать. Ради неё князь девок своих распускает, жёнам свободу даёт, да и веру греческую берёт, как бабка его когда-то. Но не только он, а и вся дружина и весь люд знатный киевский крестится, а как посевная проходит, так велит князь и остальному народу своему новую веру принять, а богов идолы с холма в реку спустить да утопить. — Дико то, гнева богов боязно, да князь уж прям так нового бога своего принял, что гнев Перунов ему нипочём, — Кукша, ученик волхвов из обители киевской, похлёбки миску уминает, а сам рассказывает всё, что видел да слышал. — Много кто народу киевского сами в реку вошли, да греки в одеждах белых пели над ними диковинно. А капище с землёй сравняли, святилище спалили, дочиста спалили, я еле ноги унёс, а верховного нашего в огне том и сожгли. — А ты о том ещё кому говорил? Мелей рядом за столом сидит, на посох свой опёршись, глаз с парнишки не сводит. — Ну как же, к родичам своим сунулся, да через пару деньков варяги князевы явились, с их этим… ну который обряды по их вере новой проводит. Речи-то у них были ласковые, да варяги с топорами да мечами: поди наперекор слово молви — вмиг головушку потеряешь. Ну, родичи мои и согласились, этот их верун головы им помочил, пропел что-то и вот, мол, говорит, в новой вере вы теперь. — А ты что же, тоже в воде мок? Кукша головой мотает. — Не, я таился. Веру предков не предам, но и к ним попасть вскорости не слишком хочется. Вот сюда пошёл. Мелей кивает коротко. — И что же, прямиком? Кукша рукавом утирается. — Через Черниговскую землю напрямик шёл. В пути купца встретил, рассказал всё то, что сейчас говорю, он меня накормил в ответ. И вот уж после к вам пришёл, крова искать. Мелей снова кивает мелко, бороду гладит, щурится, ещё кивает, да и встаёт, на посох опираясь. Остаться парнишке позволяет, а сам уходит надолго. *** В Даждьбога день на капище род пойдёт, Сергей тоже с ними — обряду учиться, волхву в помощь. Волнуется юноша, первый раз ему обряд доверят. Да к тому же — вдруг Олега увидит? Ведь родом снова придут все, просить защиты для посевов да урожая хорошего. Не знает Сергей, то ли от волнения, то ли ещё от чего, но накануне снова возвращается к нему сон огненный, но теперь больше видит, больше запоминает, да страшится больше, ибо грядущее то, неминуемое: небо горит, и земля горит, и на реке вместо воды — пламя бушующее. И крики да вопли, стенания в ушах звенят, вороньё каркает, а воздух — шерстью палёной пахнет. Смотрит он — а к деревьям чёрным обугленным волхвы обители его привязаны, помочь им дёргается, а глядь — сам спиной к дубу могучему верёвкой притянут. Да чувствует: ослабляются путы, рычание слышит, а как на землю верёвка падает — видит волка знакомого перед собой, тот в лицо его лижет, да скулит жалостливо. Смотрит в глаза звериные Сергей — и лазурь в них небесную видит, до боли знакомую, до трепета любимую. Как утро Даждьбожье наступает — разбитым Сергей себя чувствует, словно плошка из чьих рук выпала да на черепки разлетелась. Солнце за облаками спряталось, да ветер волосы ерошит, под рубаху забирается. Лес уже зелёный-зелёный от листочков молодых, да трава пахнет сладко. К капищу подходит когда — Вышату видит, и остальных. Отец ему кланяется, и так непривычно это, да теперь он боле не сын его — он богов глашатай, внутрь круга капищного теперь вход открыт ему. Сергей взгляд отводит, да вдруг чует, как мурашки по телу проходят, и, голову подняв, с глазами лазурными сталкивается. И сердце вскачь пускается да дыхание перехватывает от взгляда чужого: смотрит Олег так, словно впитать в себя хочет, словно, если б мог — схватил бы его в охапку сейчас да и за тридевять земель унёс. Отворачивается Сергей, в круг капищный за Вышатой входит, богам слова молвит. Как требы все приносят, заканчивается обряд, так и в обитель юноша спешит, не оглядываясь боле. *** Снится Сергею река полноводная, да вместо воды в ней — кровь алая плещется, а над рекой человек в белых одеждах стоит да песнь поёт странную, распевную, а в реке утопленники плавают. Дурно на утро Сергею от сна, а к закату весть приходит, что в Новгороде воевода Владимира насильно люд весь в новую веру перевести хотел, да воспротивился народ, за что Добрыня-воевода и выкосил множество мечом, так, что улицы кровью умылись. А обитель новгородскую дотла сожгли. *** Трибогов день занимается только, когда Олег на коне взмыленном вдруг прискакивает: на щеке его порез неглубокий, корочкой крови запёкся уже. Сергей травы, что под навесом сушились, в корзину складывает, но на стук копыт оборачивается только, как варягов сын уж перед ним с коня соскакивает да, ближе ринувшись, к себе прижимает, губами виска касаясь, да молвит тихо: — Спешил так, что коня, словно Слейпнира, гнал. Чувствует Сергей, как сердце чужое громыхает в груди, но через силу отталкивает от себя, да тревогу за рану глушит и не смотреть пытается — знает, что ежели глянет, то пропадёт. Как раз Мелей из дверей выходит да щурится грозно на гостя незваного. — Ты что делаешь? А Олег глаз с Сергея не спускает. — Владимир из Киева с дружиной вчера приехал, да не в гости пожаловал, — у Сергея, услышь он то, всё внутри леденеет, и вскидывает он взгляд испуганный, с чужим вмиг сталкивается. Олег его за локоть берёт успокаивая. — Мечи обнажили, да кровь не пролили в тереме княжеском. — А как же… Тянется княжич к щеке любимой, да руку отдёргивает, так и не дотронувшись. Олег руку его перехватывает, в своей сжимает, и не может Сергей вырваться, не находит сил в себе, даже чуя, как волхв верховный смотрит на них, прищурившись молчаливо. — Они вначале мирно пожаловали, хоть и нежданно. Князь Разумир в гридницу к себе всех гостей пригласил, мёду налил, мясо подал, князья хлеб преломили за встречу. Да вскоре начал Владимир речи говорить о том, что одно великое княжество собрать хочет, что не отказался от затеи этой, и что от всех врагов вместе биться легче будет. Разумир не возразил против того, сказал лишь, что боги теперь разные за нами следят, так Владимир и за это уцепился, мол, «я как раз с тем и пожаловал, чтобы предложить тебе и всему люду твоему веру новую принять, чтобы объединить нас всех и богом единым». Разумир, вестимо, отказался и спор затеялся. Жаркий, да уж и дружинники повскакали с мест. Разумир тогда молвил, что подумает и уж утром ответ даст, а потом всю ночь с отцом моим да с братьями твоими и с советниками беседу вёл долгую. — И что ж решил княже? Мелей, на посох опёршись, дыру взглядом буравит в воеводином сыне. — Киевское княжество большое да сильное, да и Новгород ещё под Владимиром, хоть и бунтовал против веры новой. Война со Святославичем погибельна будет, — переводит взгляд Олег, наконец, на старца. — Разумир согласиться решил. Греки Владимира обряды свои проведут, капище разрушат, но слово князь взял, что обитель вашу не тронут. Хмыкает Мелей. — А ты на слово им не веришь? Медленно качает головой воеводин сын, в глаза старцу глядя. — Дружина его из варягов почти вся, а отец меня языку своему учил, так что я весь разговор их подслушал. Как только обряд в крепости кончится, и Владимир якобы домой поедет — сюда явятся и перебьют всех. Молчание опускается, только на дереве пташка какая-то щебечет, стрекозы шуршат в траве, да недалеко переговаривается кто-то. Опускается Мелей тяжело на лавку, вздыхает глубоко. — А зацепил тебя кто? Олег усмехается было, да морщится чуть. — Глупо вышло — спешил через лес, веткой стегнуло. Кивает Мелей мелко. — Понятно. А что ж спешил? Олег теряется на мгновение. — Так… предупредить же. Мелей снова кивает, да щурится. — Хитрец. Если б я не вышел — ты б его, — на Сергея кивком указывает. — В охапку схватил бы и был бы таков, без рассказа своего. Олег глаза отводит, и ясно становится, что он и впрямь поступил бы так. Потом снова на волхва смотрит. — Что делать будете, ведун? — Что-что…– Мелей бороду густую чешет, словно бы задумавшись, а после на Сергея смотрит. — Чурилу сыщи, расскажи всё, да соберите всех и в тайное место в лесу идите — Чурила знает, какое. Там переждёте пару дней и воротиться сможете. — А ты что ж? Усмехается старец, но нет в том веселья. — Я за хозяина здесь. Негоже хозяину дом бросать, надобно гостей встретить. Молчат Олег с Сергеем, да слова против не говорят, уходят люд собирать. Суета в обители начинается, снедь в дорогу взять быстро надо, да самое ценное, что в руках унести можно. И уж в путь трогаются, да стрела первая в дерево вонзается. Олег княжича в спину подталкивает. — Поспешите! Отворачивается было, из ножен меч достаёт, да Сергей его за руку хватает. — Олежа! Перехватывает чужую ладонь варягов сын, пальцами сжимает, да подавшись ближе, коротко да крепко к губам губами прижимается. — Найду тебя, сердце моё. И кидается к воину ближайшему, сталью о сталь звеня, а Сергей в другую сторону, в лес, в чащу бежать. Сердце в груди грохочет, страх едкий внутри расползается. Бежит Сергей, куда глаза глядят — давно уж от Чурилы и остальных отбился, отстал. Сам уж назад дороги вряд найдёт, но Олег — следопыт, он его по следам легко отыщет, только б боги его уберегли. И не хочется Сергею думать, что Волче его там один, а пришедших — не ведомо сколько. Впереди дуб большой, древний, раскидистый, словно дом широкий. До него добегает, боком приваливается, отдышаться не может. Да слышит вдруг: следом сквозь лес пробирается кто-то. Сердце у Сергея в пятки прыгает, взгляд метаться начинает — с собой только нож короткий, да разве ж сможет он им защититься? С земли палку длинную поднимает, да в руках сжимает, когда воина перед собой в десятке шагов видит. Варяг, точно варяг: рослый, крепкий, на голове волосы сбриты и рисунок чёрный, да борода в косе светлой заплетена, и глаза смотрят так, что поёжиться хочется, стереть с кожи взгляд этот. Княжич перед собой полукруг концом палки чертит. — Переступишь черту — сгинешь. Варяг только улыбку тянет, но глаза не улыбаются его, в них тьма, жадность. — Я тебя знаю. Ты не вёльв, ты — князя младший сын. Ничего ты мне не сделаешь, rävunge. Шагает варяг ближе, как зверь крадётся к добыче, а княжич спиной к дереву прирос, да всё равно не рыпнуться никуда. Когда «за круг» варяг уж заступает, жмурится Сергей против воли, и слышит вдруг свист короткий, и воин до него пары шагов не доходит. Приоткрывает Сергей глаза, смотрит — у варяга кровь из уголков губ стекает, и через мгновение валится тот на земь ему под ноги. Вскидывается Сергей, дышит часто, а из-за деревьев Олег выходит. У княжича даже глаза от облегчения слезятся, кидается он к возлюбленному своему, в объятия падает, обнимает крепко, да стон болезненный над ухом раздаётся. — Олежа? Поднимает взгляд на лицо любимое, а глаза у Олега словно пеленой подёрнуты. — Обещал же, что найду тебя. И голос его тихий, а улыбка подрагивает, словно несмелая. И только тогда замечает княжич, что бок чужой мокрый весь от крови тёплой. — Не боись, сердце моё, не больно уже, — у Сергея внутри обрывается всё, а Олег щекой к щеке прижимается, на ногах стоит нетвёрдо. — Отдохну чутка сейчас, в святилище вернёмся, там меня подлатаешь. Научился ведь? Сергей угукает только, потому как голос подведёт его, дрогнет, и знает он, понимает всё, и на речи не покупается, не ведётся. Воеводин сын выдыхает устало. — Ну, вот и хорошо. Под дуб садятся, Олег спиной о ствол облокачивается, ладонью от крови скользкой чужую ладонь накрывает, пальцами сжимает слабо, глаза прикрывает. — Посидим чутка, и пойдём. Там никого сейчас нет, кто уцелел — сбежал. С десяток их было, это мало. Я в походах с отцом твоим больше рубил. Сергей слушает голос тихий, а сам слёзы глотает. В два раза больше богов за воеводиным сыном присматривали, ни от стрел, ни от мечей, ни от когтей звериных ни царапины не было на нём никогда, да сегодня, видать, забыли боги про него все разом. Щекой к чужой груди Сергей прижимается, сердце слушает, стучит то тихо, да редко. И все звуки сейчас для княжича — только этот стук тихий, да вскоре тишина страшная наступает, а ладонь чужая пальцы его не сжимает больше. И не сдерживается княжич боле — плачет навзрыд, воет, что зверь раненный. Сны его Чернобожьи всё равно сбылись, и огонь не тело его сжигает, а изнутри утратой пылает он весь, выжигает скорбью и горем внутренности его. Оборвала Макошь не одну нить жизни, но две разом. *** Закат на лес опускается, когда слёзы со щёк княжича высыхают. Но внутри у него — что поле выжженное, черно всё да обуглено. На ветку берёзы ворон садится, крыльями шелестя, смотрит, клювом щёлкает. Княжич голову поднимает, в ответ на него глядит. Ворон с берёзы на дуб перелетает, да каркает. Смотрит на него Сергей, хмурится. — Что хочешь от меня? Ежели живую воду на крыльях не принёс — так улетай. Вновь каркает в ответ ворон. Чернобога птица, повелителя Нави, во снах его летал, вещими силами их наделял. Ему и в Навь, и в Явь дорога открыта. И с Перуном-громовержцем дружбу водит, а дуб — Перуново дерево. Старый дуб, древний. Давно растёт, многое видел, многое знает, корнями далеко уходит. Облизывает Сергей губы пересохшие, от слёз солёные. Вновь на ворона взгляд бросает, а тот голову наклоняет, глазками-бусинами в ответ глядит. — Улетай. Не выйдет у меня. Сил да знания не хватит. Каркает ворон, на месте остаётся. Поднимается Сергей, садится ровно, нож свой короткий из сапога достаёт. Сглатывает сухо, облизывается, сомнение его берёт. С птицы на Олега взгляд переводит: глаза закрыты, лицо спокойное такое, словно спит, да только бледный до серости, да грудь широкая не вздымается. — «Найду тебя, сердце моё», — повторяет слова чужие, а сам на ладонь свою смотрит долго, смотрит да решается — кожу разрезает, кровь пуская, тёмную при солнце садящемся. И не день уже, и не ночь ещё. Каркает ворон, на ветвь ниже перелетает. — Выйдет-не выйдет, всё одно мне сейчас пути нет никуда. Ладонью кровавой на лице себе знак рисует, и такой же — Олегу; по коре проводит, багровым пачкает; на ладони чужой холодной как себе надрез делает, да хоть не идёт кровь уже — всё равно в своей сжимает, пальцы переплетает. К дереву спиной садится, облокачивается. На ворона взгляд поднимает — тот только крыльями хлопает. Отворачивается от птицы княжич, на возлюбленного своего глядит. Древний обряд, страшный, да не боязно ему. — Сколько б времени ни прошло… Найду тебя, сердце моё… Шепчет, да и в грудь свою остриё вонзает.