ты узнаешь, что напрасно называют север крайним ты увидишь – он бескрайний я тебе его дарю
***
если честно, – а матвей только так и умеет, – он вообще не хотел идти. матвею бы вообще никогда никуда не ходить, глядеть в окно на ревущую метель и грустно слушать песни ддт, а потом умолять знакомых, заботливо интересующихся стабильно хотя бы раз в неделю, не умер ли он от тоски, не вытаскивать его на улицу. о-боже-алиса-я-туда-ни-за-что-не-пойду-у-меня-же-сессия-на-носу-и-вообще-я-не-могу. но алиса не спрашивает, хочешь ты или нет. алиса приезжает в два ночи с упаковкой имбирного чая и целиком и полностью оправдывает звание подруги, которой можно поплакаться в жилетку. у алисы волосы пахнут карамелью, а сама она сахарная-сахарная. если закрыть утомлённые глаза уставшими веками и хорошо постараться, то можно представить, будто голос из трубки осязаем и сейчас отвесит матвею хорошую затрещину, потому что тот потерял нить повествования и упрямо не понимает, о чём талдычит алиса каждый телефонный звонок. — матвей, ты совсем дурак, да? я тебе не в преднамеренном убийстве предлагаю участвовать, а приглашаю на тихую дружественную посиделку. напомни, сколько раз за эту неделю ты выходил из дома? ноль. ноль раз. матвей молчит. — во-от, — тягуче-довольно говорит алиса. в такие моменты она ещё улыбается из-под пушистых ресниц и складывает из мягких салфеток целлюлозных журавликов. — тебе полезно будет. yes, honey. у матвея в голове давно свила гнездо мысль, что полезно будет сходить в аптеку и купить витаминок, но у них с алисой понятия полезности разнятся. алиса мягкая, как молоко, и жёсткая, как камыш, поэтому смято прощается, говоря, что ждёт в десять-одиннадцать вечера тридцать первого и не принимает возражений. матвей глухо угукает в ответ, а потом трёт глаза руками и валится на кровать. пялит в цвета топлёного молока потолок и ждёт, когда он ему подмигнёт. матвей с глубоким, вымученным вдохом одевается тридцать первого, сто часов думая, какие надеть носки; заматывается шарфом, думая, что хотелось бы на нём повеситься; мимолётно и по-воровски смотрит на себя в зеркало, берёт ключи с этажерки и гасит в квартире свет. если в тишине стоять около входной двери, то сквозь толщу слепой комнаты видны чужие окна с гирляндами-эпилептиками, жёлтые кухни с восковым светом и невнятного цвета небо. задвижка дверного замка выверенной комбинацией шепчет о том, что матвей может не беспокоиться: когда он вернётся в квартиру, одиночество будет ждать тут, в невредимости и сохранности. забавно, но оно по-пёсьи верное. подъезд молчит бетонными лестницами и геранями на грязных подоконниках. скрипучий снег под ногами отдаёт в ушах и ударяет в мозг. дурак, ты радоваться должен, что наступаешь не на мерзкую слякоть, а на прозрачные кристаллы льда, переламывая им хребты. алиса словно пряничная в своём платье цвета серого шёлка с белым кружевным воротничком. матвея с алексом знакомят культурно и дружелюбно, как только может познакомить алиса. сводят их очень умело. удивительно, как быстро самоуничтожились они по отдельности и срослись в совместное 'мы'. — алекс, — почти мурлычет, протягивая красивую кисть с длинными пальцами. матвей стоит, как дурак, и тупо смотрит на протянутую руку. — матвей, — своё же имя на выдохе произносится, будто чужеродное, отвергаемое самим собой. а-лекс. а-л-е-к-с. имя во рту покалывает январским морозом и пузырьками шампанского. красивое. произносимое с непередаваемой интонацией, мягко и по-плутовски. алекс чуть голову наклоняет и улыбается. матвей не понимает, алекс уже в хламину, или у него просто пьяный блеск в глазах. они жмут руки, и матвею кажется, что он хватается за него в попытках сцепления. алекс не носит перчатки, поэтому руки у него с раскрасневшимися костяшками, с повреждённой на морозе кожей. алекс приятно тёплый, изнутри жаром наливается – бесята мехами раздувают огонь и прыгают через языческие костры. рукопожатие неприлично затягивается. 'тихая дружественная посиделка' превращается в кабачную вписку с едким сигаретным дымом, заливистым смехом и алкоголем. марго с графом спорят о том, что является главным новогодним фильмом, который пререпременно надо смотреть накануне праздника. граф говорит о том, что 'ирония судьбы' – культовый фильм, и его каждый раз пробивает на слезу, на что марго отвечает, что это фильм с отвратительной моралью про безответственного пьяницу, портящего нервы девушке и рушащего все её планы, а по-настоящему новогодний и любимый фильм – 'иван васильевич меняет профессию'. алекс беспардонно в их беседу врывается и с горящими алым светом ушами и вещает о чём-то настолько пламенно, что успешно заливает шампанским свитер матвея. матвею бы плакать, а он хохочет совершенно непростительно. алекс его экспроприирует из общей кучи. — пойдём, мотя, мы чужие на этом празднике жизни. алекс в глухой кухне намешивает жуткий коктейль-пятновыводитель, а сквозь стенки с цветочными бежевыми обоями доносится нарастающий гул голосов и звон бокалов. вот так радуются все, отмечают праздник, пьют и веселятся, и ты вроде смеёшься, да только дереализация каждый раз накатывает сногсшибающей волной. матвей невольно впадает в уныние, а алекс ведёт его в ванную и толкает внутрь. алекс щурится на матвея и ждёт, когда тот снимет свитер. матвей тупит нещадно, пьяный и взъерошенный, как воробей, и не сразу врубается, что от него требуют. в состоянии нестояния он обычно тоскливый и очень-очень искренний. стягивает свитер и глядит из-под кудрей, да так ласково и грустно, будто зимнее солнце. матвей смотрит в чужие глаза, и ему кажется, что они совсем не чужие. матвей обожает праздники настолько же, насколько их ненавидит. за опьяняющим весельем следует экзистенциальная невыносимая печаль, и каждый раз одно и то же. взгляд у алекса острый, цепкий: один раз на удочку попадёшь, а потом не выпутаться, не выбраться. зацепит, зараза, железным крючком, так что либо глотку рви и вырывайся с горем пополам, либо помирай; но так умирать не жалко. *** снег рассыпается пеплом в руках, сгорая чужим прошлым. в этом городе метель завывает старыми колыбельными. этот город прошит трамвайными путями и застывшими каналами. у матвея щёки горят ягодным цветом. у матвея ресницы на морозе минус пятнадцать белые. он ими хлопает, глядя щенячьим взглядом на алекса, и выдыхает клубы пара из малиновых губ. матвей звонкий, как морозный воздух, и бесцветный, словно февральское небо. матвея к алексу приговорили, и непонятно, когда это случилось: то ли на шумной новогодней посиделке у алисы, – оттого и не заметили, как им вынесли приговор, в суетной круговерти, – отпечатавшейся клеймом где-то между лопатками и спинными позвонками, то ли гораздо раньше, когда-нибудь в прошлой жизни. у алекса в глазах моря и океаны, зачастую замёрзшие и льдом покрытые. у алекса в глазах глубокие омуты; у алекса в глазах иногда можно захлебнуться в тоске. небо сумеречное, цвета ламантина, со снежными хлопьями и загорающимися фонарями. трубы на крышах дымятся и клубятся. чайки белые, чайки крикливые. чайки быстрее ветра и шумнее вод. матвей похож на падшего ангела из картины кабанеля. — иди домой, — ледоколит алекс. — я тебя люблю, — невпопад отвечает матвей. матвей – открытый, честный и белый до такой степени, что почти прозрачный: сквозь свод чутких рёбер можно увидеть трепыхающееся сердце. матвей смотрит в лёшины глаза. а у него в глазах моря и океаны опять растаяли.