гроза

Стук в дверь не должен вызывать такую бурю эмоций, но ее костяшки словно разбиваются о старое дерево. Резьба еле светится, лицо, вырезанное на двери, скрывается в тени. Деревянные глаза смотрят в пустоту. Она стучит ради профилактики, он ведь все равно не услышит этого отчаянно тихого звука. За окном бушует гроза, молнии разрезают небо, дождь разбивается об окна, а ветер завывает. Природа словно рыдает и кричит о непереносимой боли. Кричит о глубоких ранах и шрамах, которые зажили, но до сих пор болят. О прошлом, которое не забыть уже никогда. Природе так же невыносимо, как и ей, только у нее нет силы ломать деревья или рушить дома. Она может только утирать глаза, стоя у двери в заветную башню. Долго не решается дотронуться до ледяной дверной ручки, переминается с ноги на ногу. А ведь ночью все должно быть проще. Ночью нет уверенности, что завтрашний день настанет. Ночью боль не утихает, а просто притупляется. Дверь открывается с легким скрипом. Девушка бесшумно проскальзывает в башню, надеется, что кузина крепко спит. Та, в отличие от младшей Мадригал, любила плохую погоду, ибо шум дождя заглушал большинство других звуков. Девушка зарывается ножками в песок и на мгновение просто пытается перевести дух. Прислоняется лбом к двери. Ждет, что что-то внутри изменится и вновь появится свет и радость и солнце. Но вместо этого внутри лишь холодная пустота, тишина и болезненный звон апатии. Ее ждут тысячи ступенек. Как иронично. Так долго идешь к какой-то цели, так долго чего-то добиваешься, радуешься, надеешься, а в итоге все как всегда. Все идет как-то… не так. И вроде что-то получается, но… опять-таки. Совершенно не так, как ты об этом мечтал, ты получаешь совершенно не то, чего ты хотел. А ведь ты так долго ждешь, надеешься, молишься. И в итоге, не получаешь ничего, кроме сухих разочарований. А что до истерики смешно, это то, что у всех остальных все идет более-менее гладко, более-менее… ожидаемо. А у тебя? Не так. Потому что ты — это ты. «Ты просто неблагодарна. Ведь ты же что-то получила, разве нет? Так будь благодарна, у других и этого нет.» А ей не хочется быть благодарной за те крохи, которые она получает в разбитой чашке. Впервые в жизни ей совершенно не хочется быть благодарной. Ведь она получает крохи, а другие получают реки, горы и звезды на золотых тарелках… Получают и даже не обращают на это внимания, так, принимают, как должное. И ты смотришь и не понимаешь… За что? Она зло шмыгает носом. За счастливой, радостной улыбкой, за «солнышком» скрывается такая безумная злоба и ненависть, что ей иногда становится страшно. И еще пару минут назад она лежала в постели и глотала слезы боли и обиды, слезы горя и разочарования. А потом вспомнила, что не одна. Не потому что он вновь скрипит за стеной — теперь-то она знала, что значили эти шорохи и скрипы. А потому что кто-то понимал эту боль. Эту злость. Этот горький, горький привкус невысказанных слов, разъедающий язык. Ведь… Кому, как не ему, это знать…? Он просто понимал ее. Не отмахивался от ее мыслей. Не заставлял ее делать вид, что все хорошо. Именно дядя слишком хорошо знал, каково это — быть лишним. Быть ненужным. Быть жалкой обузой собственной семье. И то, что она нашла его, то, что она возвратила его в общество и в жизнь, то, что она его вернула семье, изменило ход событий лишь на пару недель. Первое время они счастливо праздновали то, что все хорошо. Первое время бабушка старалась, нежничала и с горе-сыном, и с горе-внучкой. Однако со временем все вернулось на исходные позиции. Мама и папа вернулись к мнению, что она малышка, которая не отличала хорошее от плохого. Бабушка все так же просила ее не путаться под ногами, Бруно мешал тем, что он был… сам собой. Долорес он был неинтересен, Луизе тоже, а Камило избегал его, как мог, все так же веря в байки о том, что дядя — та неприятная, злая особь, которой его окрестила община. Великолепного дара дяди все так же опасались, он все так же никому был не нужен. Никому, кроме Мирабель. Изгои нашли друг друга. Общие интересы, общие горести. Молчаливый союз, в котором не нужно было притворяться, но и не нужно было резать воздух ненужными словами. Просто тепло другого человека, который в нужный момент гладил руку под столом, когда слова ранили больнее всего. Присутствие дядюшки приносило ей волнительное спокойствие. С одной стороны, она чувствовала себя защищенной. С другой стороны, кровь подступала к щекам, тело сладостно ломило, и хотелось прижаться к худому телу близко-близко. Ее мучали сомнения, странные мысли, наивные догадки, и она страдала. Избегала абуэлу, избегала людей, которые смотрели на нее жалостливо-одобряющими взглядами. Избегала саму себя. Таким образом, болезненно и совсем незаметно пролетели два года. Лестница мрачно подвывает ветром, песок нашептывает старинные предсказания, и Мирабель, вытирая редкие слезы злости рукавом старой ночной сорочки, поднимается вверх. Каждый шаг лишь распаляет дикую злость, каждая ступенька царапает кожу босых ножек острым песком, каждый раскат грома за стенами башни напоминает о том, что природа на ее стороне. От злости она не замечает, как оказывается на самом верху, как перепрыгивает ту ужасную расщелину в старинных камнях, как все-таки останавливается перед простой, деревянной дверью и еле дышит от слез, отчаянья, злости и глупой, по-детски тяжёлой нерешительности. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Не дай им увидеть, как больно. Они не поймут. Вдох, выдох. Но он… Он точно поймет. Костяшки горят, стук еле слышен. Она ждет. Впивается зубами в губу, глотает слезы, дабы не показаться слабой. Дверь открывается, и она забывает как дышать. Дядя выглядит устало, разбито. Мешки под глазами темнее, чем обычно, глаза бесцветны, он убито смотрит на нее. Не удивленно, не раздраженно. Он смотрит повержено. Из комнаты веет теплом и тяжелым запахом шалфея. Зажжены свечи (дядюшка не верит в электричество), в комнате не убрано, но безумно и, как-то, по-родному уютно. — Мирабель, — устало говорит дядюшка. Это не вопрос, не удивление. Он просто произносит ее имя, мягко и тихо. И она не знает, что сказать. Не знает, как открыть рот, чтобы не обрушить на него словесный поток боли. Не знает, как успокоить яро бьющееся сердце, которое словно пробивает грудную клетку насквозь. Не знает, почему забыла, как дышать. Измученный взгляд Бруно напоминает ей о том, что все-таки надо что-то сказать. От тяжести его взгляда злость на мгновение отступает. На ее место приходит невыносимая нежность. Хочется провести кончиками пальцев по щеке, хочется запустить обе руки в густые, темные волосы, прижать мужчину к себе и успокоить. Понимание того, что это невозможно, что этими мыслями она может разрушить последнее счастье, которое у нее есть, возвращает злость. Уголки глаз неприятно покалывает, Мирабель сглатывает солёный комок слез. — Просто… — голос срывается. — Просто гроза. Дядя кивает. Понимающе. Он всегда все понимает. Ей-то и говорить ничего не надо, это так, семейная формальность. Ведь он, наверняка, понял, что дело-то совершенно не в грозе. — Я тоже не могу спать. — тихо признается мужчина. — Кошмары. Мирабель прикусывает губу до крови, клянется самой себе, что не заплачет. Переминается с ноги на ногу и ежится от холода. От искренности в глазах дяди слезы вновь щипают глаза, и она держится из последних сил. — Можно, я посижу с тобой.? — Мирабель умоляюще вглядывается в такое красивое, но усталое лицо дядюшки. Примечает каждую морщинку, каждую родинку, каждый локон. — Прошу… Тот грустно рассматривает ее, оглядывает с ног до головы. Долго молчит, словно ему нужно провести обряд прорицания, дабы узнать ответ, а затем отступает в сторону и пошире открывает скрипучую дверь. — Проходи. Запах дядюшки охватывает со всех сторон, как только она проскальзывает в царство легкого безумия. Грустное спокойствие болезненно сжимает грудную клетку. Она оглядывает комнату. Повсюду были разбросаны старые книги, пыльные подушки, скомканные записи на — вырванных из блокнота — листах бумаги. В углу, прижавшись к каменной стене, стояла неубранная кровать. Отчего-то именно вид дядиной кровати заставил щеки Мирабель вспыхнуть словно костер. — Прости, что так не убрано… Не ждал, что кто-то придет, — застенчиво говорит Бруно, прикрывает дверь и медленно подходит ближе к племяннице. Девушка тщетно пытается расправить плечи, дабы не казаться слабой. Мирабель грустно усмехается и чувствует, как слезы предательски щиплют и без того уже уставшие глаза. — Это ты меня прости… Свалилась тебе, как снег на голову. — Нет, нет, что ты, — быстро говорит дядя и подходит так близко, что сердце начинает биться быстрее. — Я… Я рад, что ты пришла. Его рука замирает на полпути к ее плечу. Мирабель видит конфликт у него на лице, словно он обдумывает, уместно ли к ней прикоснуться. Мгновение, и рука медленно опускается, он грустно смотрит в пол, словно сделал что-то не так. И Мирабель не выдерживает. Делает шаткий шаг вперед, всхлипывает, утыкается дяде в худое плечо. Бруно вздрагивает, но не отстраняется, а Мирабель не плачет. Лишь стоит, уставившись в пустоту, куда-то вниз, куда-то далеко. Ткань пончо — ветхая и потрепанная, как и сам хозяин. Она внезапно понимает, почему он не меняет его, почему он не носит красочную одежду. В этом, как и во всем остальном, просто нет смысла. Безумно хочется разрыдаться. Безумно хочется упасть на колени и беззвучно плакать, проклинать все, что тебя привело к этому моменту жизни. Безумно хочется стать грозой за стенами башни. Бруно не обнимает ее, не гладит по спине, но она замечает, как его рука вновь инстинктивно вздрагивает вверх. Он снова останавливает сам себя, тело напрягается, и он тяжело выдыхает. Ей так безумно хочется плакать. — Прости… — голос настолько тихий и жалкий, что она сама себя не слышит. — Мне не за что тебя прощать, девочка моя. Мирабель замирает. Сердце ускоряется до бешеного темпа, и она чувствует, что Бруно замирает тоже. Словно он сказал последние два слова, не думая. Что-то в воздухе меняется, свечи отбрасывают их тени на старые, грубые стены, мозг лихорадочно пытается осознать, что это было, но тщетно. Они безумно долго стоят в вязкой, солено-сладкой тишине, и девушке отчего-то кажется, что сердце дяди тоже бьется быстрее. Где-то за стеной визжит ветер, заставляя их вздрогнуть. Ее взгляд падает ему на пальцы. Длинные, аккуратные. Точная копия бабушкиных. От этого хочется выть. — Мирабель… — дядин голос тихий и мягкий, пропитаний грустью и болью. — Что случилось?.. На мгновение природа замирает. Звенящая тишина хуже любого грома, девушка обреченно качает головой, и дядюшка понимает. Понимает, потому не наседает, не заставляет говорить. Мирабель выдыхает и медленно отстраняется. Смотрит в сторону кровати и тихонько шмыгает носом. — Ты хоть немного спал в последние дни? Она аккуратно переводит тему, заставляет вопрос тяжелым грузом зависнуть в воздухе, но ей плевать. Она не уверена, сможет ли выплеснуть всю злость на мир, не испугав его. И пусть он поймет… Она не готова говорить о детской тупости разбитых мечт. Куда уж там… Ему наверняка сейчас было и так достаточно плохо, ведь последнее предсказание дяди снова не было воспринято семьей, а в особенности, абуэлой. Когда Бруно неуверенно положил зеленое стекло на стол и, встав в стороне, сказал, что Долорес и Мариано не следует спешить с детьми, ибо они могут родиться больными, на предсказателя обрушилась буря, в прямом и в переносном смысле. Бушующую Пепу пришлось вывести из кухни, так как женщина чуть не разбила брату нос, Долорес разрыдалась, и пока Камило успокаивал сестру, абуэла холодно попросила его выйти из кухни на разговор. О чем они говорили, Бруно не сказал, но с того дня дядя больше не ужинал с семьей. Привычное место рядом с Мирабель пустовало, от стула веяло холодом. Она вновь сполна прочувствовала, что это такое — быть одной. Бруно молчаливо качает головой, чем заставляет Мирабель вздохнуть. — Ясно. — Я просто заранее знаю, что не усну, — говорит дядя с нервным, но грустным смешком. — Видишь ли, я вообще не особо часто сплю, так что… ну, смысла нет, наверное… Зачем что-то делать, если заранее знаешь, что ничего не выйдет. Бруно горестно завершает свою тираду, и Мирабель тяжко вздыхает. Нежность к мужчине зашкаливает — так и тянет взять его за руку, погладить по волосам, успокоить как-то. Но нельзя. И от этого так невыносимо, так невыносимо от всех чувств, злости, дикого желания посмотреть Богу в глаза и задать все те вопросы, которые мучают ее по ночам, что Мирабель чувствует, как ногти сами по себе впиваются в нежные ладошки. Зубы сводит от по-детски наивного вопроса, который она произносит, не подумав. — Можно я посплю с тобой? Лицо Бруно искажается в удивлении, и Мирабель на мгновение становится страшно. Перспектива собственной ледяной кровати пугает. Ведь там не было свечей, тепло-пыльного уюта, старых стен, от которых веяло былыми предсказаниями. Там не было его. Она никогда не простит себе, если она снова все испортила, ведь, Бог знал, она слишком много чего испортила на своем коротком жизненном пути. — Со мной?.. — тихо дядя спрашивает и слегка наклоняет голову. Смотрит так искренне, так настороженно, что девушка внезапно понимает, что этот вопрос дяде доселе не задавался. — Зачем? Мирабель грустно улыбается и растерянно пожимает плечами. — Чтобы уснуть? — от потерянности ее улыбки даже уголки губ мужчины слегка поднимаются вверх. — А даже если не уснем, может, хоть не будем думать о разной… тупости. И Бруно поворачивается, оглядывая собственную кровать. На мгновение замирает. Обдумывает ее слова. Гроза за стенами вновь бушует, Мирабель слышит характерный скрип веток, которые еще пытаются противостоять ветру. — Просто спать, — тихо уточняет Бруно, и она кивает, хотя дядя Бруно все так же смотрит на кровать. — Ты уверена? Он оборачивается, вновь разглядывает племянницу, и Мирабель чувствует, как все тело скручивает от усталости, остаточной злости и дикой тоски по теплу чужого тела. — Уверена. Бруно выдыхает так, словно он не ожидал такого ответа. Странная, натянутая тишина повисает в теплом воздухе, а в низу живота медленно сгорает сахарная вата. Она заставляет себя двинуться, заставляет себя подойти к постели, на которой лежала груда подушек и одеял. Останавливается. Ждет. Когда проходит слишком много времени неуверенно оборачивается на дядю, страшась того, что тот передумал. Но он не сдвинулся с места. И только когда глаза дяди, словно невзначай, скользят по ее телу, Мирабель осознает, что на ней надета лишь старая, практически прозрачная, ночная сорочка. Щеки вспыхивают огнем. Оправа очков тяжелеет, хочется сорвать с себя все лишнее. Его взгляд настолько тяжелый, что она невольно вспоминает тот вечер, когда вся община собралась на праздник, а они с дядей, во избежание невыносимых вопросов, сбежали в сад и на двоих распили бутылку рома. То, как дядя смеялся в тот вечер, она не забудет никогда, однако когда их пьяный смех стих, его взгляд отяжелел. Он взглянул на нее с диким голодом, заставил алкоголь забушевать в юных венах. Однако прежде чем что-либо успело произойти, Долорес позвала их внутрь, и они больше никогда не возвращались к тому инциденту. Дядя трясет головой, заставляет темные кудри метнуться со стороны в сторону, растерянно смеется и смотрит куда-то в пол. — Прости… Я просто задумался, — бормочет мужчина, прежде чем неуверенно ступить к постели. Он, как и племянница, неуверенно останавливается перед кроватью, приклеивается взглядом к матрасу и растерянным жестом убирает волосы со лба. Ни Мирабель, ни дядя не решаются сделать первый шаг. — Ты… эм, ты с какой стороны… предпочитаешь спать? Бруно не смотрит на девушку, но этим самым он немного разряжает раскалённую до предела обстановку. Мирабель застенчиво пожимает плечами. Улыбается. Садится на край постели. Смотрит на дядю снизу вверх, и у того в глазах словно что-то меняется. Зрачки расширяются, а щеки розовеют. Но он снова отворачивается. — Ложись пока, я только свечи потушу. Девушка послушно кивает, пытается не растворяться в непонятном ей разочаровании, которое только распаляет притупившуюся злость. Пуховые одеяла старые, пыльные, но мягкие. Они, словно кокон, укрывают от мира, и Мирабель немного морозит. Кожа пылает, хотя ледяная кровь не согревает вообще, и девушка отчаянно закрывает глаза, волнуется, что заболела. Всё, всё, всё вокруг пахнет дядей. Пахнет мятным чаем и кофе, старой бумагой, пылью, бессонными ночами и его кожей. Постепенно свет исчезает, Бруно неслышно двигается по комнате и задувает свечи, пока не остается лишь одна. Слабое пламя и свет, просачивавшийся сквозь трещинки в стенах, освещает его лицо, когда он вновь подходит к кровати и неуверенно останавливается. Они молча смотрят друг другу в глаза, девушка чувствует напряжение, исходящее от дяди даже сквозь тяжелое одеяло. Проходит вечность, прежде чем Бруно решается. Берется за края пончо и она моментально отводит взгляд, чувствует, как все тело загорается подобно лесному пожару. Дядя стягивает с себя старую ткань, бросает ее куда-то поодаль и уже через мгновение осторожно ложится рядом. Не движется. Не дышит. Мирабель ужасается от того, как быстро бьется сердце. Ветер завывает, даже старые камни не могут скрыть ужасающего скрипа и скрежета урагана за окном. Они стараются не отводить глаз от потолка. — Ну и погодка. Голос Бруно режет тишину, словно ржавый нож. По телу бегут мурашки от легкой хрипотцы. — Завтра Луизе снова надо будет дома чинить, — задумчиво шепчет Мирабель и наконец, позволяет себе посмотреть на дядю. Глаза скользят по профилю. По дядюшкиному носу, по маминой родинке на щеке. По ресницам длинным-длинным, пушистым, темным. По редким морщинкам, расцветающим вокруг глаз. По волосам, которые каскадом распались по подушке. Взгляд падает к губам, комок подступает к горлу. Во тьме не было видно бледно-розового цвета, и она понимает, что дышит слишком громко. Дядя поворачивает голову, смотрит на нее бездонными глазами. Тело наполняется свинцом, не хочется двигать даже кончиками пальцев. Хочется лишь утонуть в матрасе. Хочется зарыться носом в подушки и навсегда забыть о той злости, которая ждет ее за дверью башни. Хочется остаться в его постели навсегда. Она все-таки заставляет себя двинуться. Поднимает край одеяла и замирает. Вглядывается в огромные, умные глаза дяди и еле дышит. Но дядя понимает. Подвигается ближе. Позволяет их телам соприкоснуться. Он теплый, словно печка, такой родной, такой желанный. От этого морозит еще сильнее, у нее зуб на зуб не попадает. — Замерзла, — тихо спрашивает дядюшка и, не дожидаясь ответа, прижимается ближе. И в этот раз он не робеет, не позволяет мыслям о том, что ему не стоит прикасаться к людям, омрачать сознание. Он мягко оплетает плечи худыми, но сильными руками, и девушка утыкается мужчине в острые ключицы. От него настолько великолепно пахнет, что она моментально чувствует, как костер, бушующий внизу живота, превращается в настоящую стихию. Словно та, что за стенами башни. Мирабель прикрывает глаза, прикусывает губу и сжимает бедра. Пытается со всех сил избавиться от тягучего, сладостно-ленивого меда, который постепенно заменяет кровь. — Если захочешь все-таки рассказать… — его голос мягко вибрирует в груди, раздается в девичьем теле. Ей хочется попробовать его кожу на вкус. — Если захочешь рассказать, о чем ты думаешь, то знай, я всегда готов тебя выслушать. И Мирабель поднимает на него глаза. Всматривается в лицо. Понимает, что расстояния между их лицами практически не существует. Ее взгляд падает ему на губы. Он точно это видит, точно знает, что это означает. Но ничего не говорит. — Спасибо, тио Бруно, — шепчет девушка и тоскливо вздыхает. — Я просто… Наверное, я взрослею. Я не ожидала, что в мире будет столько боли. Столько… разочарования. Столько тупости. Столько… всего. Я не ожидала, что… Она замолкает. Замолкает и прикусывает губу. Чувствует теплое, мятно-кофейное дыхание дяди на коже. Бруно задумчиво рассматривает ее. Не говорит и слова, просто позволяет кончикам пальцев прикоснуться к мягкой, девичьей щеке. И Мирабель тает. Мирабель млеет от этой невесомой ласки, еле слышно издает звук счастья, и дядя замирает. — Милая, милая Мирабель, — выдыхает Бруно. — Конечно, ты взрослеешь. Осознаешь, что многое в мире приносит боль и ужас. Я помню этот возраст. Эту боль и постоянное отчаяние. Только мне жаль, что ты не делишься этим с семьей… — Они, — Мирабель перебивает, запинается, прикрывает глаза от ощущения того, как дядя нежно забирает темные пряди волос со лба. — Они меня не понимают. Они просто приняли, что все осталось так, как есть, но… Ты же понимаешь… Злость растворяется словно пыль в воде, ей не хочется говорить ни о семье, ни о боли. Ей хочется забросить ножку дяде на талию, притянуть его ближе, выдохнуть ему в шею. Посмотреть, куда же все это ее заведет. Однако ростки неуверенности все так же разъедают ее изнутри. Ведь иногда тетя Пепа тоже с ней нежничала. Тискала за щеки. Тоже убирала волосы со лба. Тоже вглядывалась ей в глаза. Вдруг она все совершенно неправильно понимает, и дядя ужаснется от ее действий. Новый раскат грома заставляет ее вздрогнуть. Пальцы дяди вновь замирают у нее на коже, и он выдыхает. Забирает пальцы от ее щеки, и она сама не замечает, как перехватывает его запястье. Бруно смотрит на нее глазами колодцами, и низ живота скручивает сладостной тягой предвкушения. — Не… Не забирай пальцы. Прошу, ты не должен бояться коснуться меня. Она возвращает руку к ее лицу, прижимает ладонь к щеке. Дождь снова усиливается, стучит по крыше как по барабану. Дядя судорожно выдыхает. — Малышка Мирабель… — его голос пропитан хрипотцой. — Да ты вся дрожишь. Жалобный звук покидает ее губы, сорочка прилипает к телу, а тело сводит от дикого желания. Ее безумно раздражает дядина рубашка, которая скрывает столько горячей кожи. — Тио, помнишь ты говорил как-то, что ошибки — это часть юности, — отчаянно шепчет Мирабель, решаясь на прыжок с вышки. Бруно не отвечает, лишь тихо кивает в знак согласия. Облизывает губы и еле заметно прижимает племянницу ближе к себе. — Я… Я сейчас сделаю глупость. И она решается. Подается вперед. Целует горячие, обветренные губы и отстраняется так же быстро. Ее трясет, одновременно и жарко, и холодно. По всему телу расцветают мурашки, сердце разрывается, не справляясь с потоком крови. Она силой воли заставляет себя открыть глаза и посмотреть на дядю. Тот неверяще разглядывает лицо. Не брезгливо. Не отторженно. Не зло. Понимающе. Даже с легким восторгом. — Девочка моя… — тихо говорит Бруно. В его глазах она различает тот самый голод. — Что ты делаешь? Мирабель не слышит и капли укора в его голосе. Наоборот, хриплость лишь усилилась. — Не знаю. От жгучего ощущения чужих губ Мирабель чувствует как растекается, как принимает волну дикого, опустошающего желания одну за другой. — Вот и я не знаю, — горько усмехается дядя и мягко гладит племянницу по волосам. — Ты очень молода, поверь мне, все то, что ты чувствуешь, иногда сбивает с толку. Особенно, чувства к другим людям. Мирабель видит легкую улыбку на дядиных губах, и ее трясет. Жар в теле требует немедленного действия. Чего угодно. — Но… это же просто ошибка юности, — невинность в ее голосе убедила кого угодно бы, только не его. Бруно коротко смеется. — Ошибки юности, милая моя, это неудачная прическа или позднее возращение с вечеринки. Это — уж точно покруче. Мирабель становится безумно легко. Злость, обида, горечь… Все исчезает. На замену приходит легкость и дикое желание повторить поцелуй. Тело ломит от сладостной тоски по ей еще незнакомым ощущениям. Она прижимается к острым ключицам и позволяет языку попробовать мягкую, тонкую кожу на вкус. Дядя вздрагивает. Его пальцы дрожат у Мирабель на спине, и она отчего-то точно знает, что он улыбается. — Нам нельзя. — Ты хоть сам веришь в то, что говоришь? — интересуется Мирабель, внезапно чувствуя легкомысленную уверенность. — Конечно, верю, — говорит Бруно, и девушка улавливает, как бушующая за стеной буря словно подбадривает ее громом. — Никогда не поддерживал инцест. Мирабель закатывает глаза, тянется пальцами к пуговицам на дядиной рубашке. — Это не инцест, — тихо мямлит она, сжимает бедра и целует мягкую кожу дядиной шеи. — А что это тогда, — с усмешкой в голосе спрашивает Бруно. Длинные пальцы находят подбородок племянницы, и та вновь поднимается выше, смотрит ему в глаза. — Это был бы инцест если бы это был… Феликс. Или Камило, или, не дай Бог, — она брезгливо кривит носик, — папа. Но это не инцест. Это просто… мы. И Мирабель знает, что это не ответ. Это вуаль, которая прикрывает собой что-то, что не сулит добра. Что-то похлеще расколотой магии. Что-то, что когда-то может отразиться ужасом и омерзением на лицах, еще скрытых за пеленой. Но ей все равно. То, с каким напором дядя ее целует, заставляет ее моментально застонать ему в губы. Его руки оглаживают спину, моментально находят мягкие бедра, прижимают ближе, и она охает от твердости, которая вжимается ей в живот. — Ты, — выдыхает дядя между поцелуев. — Ты — маленький манипулятор. Их поцелуй совершенно неумелый, неправильный. Девушка проводит языком по нижней губе мужчины, а тот приоткрывает рот, позволяет ей пройтись по довольно острым зубам. Их языки сплетаются, она растворяется в мятно-терпком вкусе дядиных губ. Наверняка, целоваться нужно по-другому. Более умело, более ловко. Но ни дядя, ни она не целовали прежде других людей. Голова кружится от этой мысли — она его первая. Ее пальцы, наконец, разделываются с пуговицами его рубашки, и дядя, не отрываясь от губ племянницы, скидывает ненужную, старую ткань на пол, обнажает худой торс. — О Господи, — шепчет Мирабель, еле держа себя в руках. Хочется всего сразу. Хочется так много чего, что непонятно, с чего начать. А руки дядюшки не помогают. Наоборот. Каждое его движение вызывает пожар, бурю, ураган, грозу. Его пальцы обжигают, словно песок в пустыне, и Мирабель осознает то, что они скрыты грозой и песком. Что их никто не услышит. Что она может мягко выдыхать ему тихие стоны в губы. Ее руки ложатся ему на грудь, проводят по рукам, по плечам. Она еле отрывается от его губ, и то, только дабы исцеловать хрупкую шею. Дядюшка позволяет ее пальцам запутаться в темных волосах, позволяет ей потянуть за густые пряди, позволяет ей провести губами вниз по щетине. Серебро в черных прядях затягивает ее в свой плен, девушке хочется запомнить каждую деталь, каждый момент этой волшебной ночи, этой волшебной грозы. Жар между бедер заставляет на мгновение остановиться. Мирабель смотрит жалобным взглядом на дядюшку, который тяжело дышит. Бруно облизывает губы, проводит ладонью по нежному плечу. Разглядывает ее, словно она божество, словно она самое лучшее пророчество, которое он когда-либо видел в жизни. — Мирабель… — его голос шаткий, напоминает пламя одной свечи. Но огонь остается огнем. И неважно — пожар ли это или одинокая свеча на полу. Дядя берет ее за плечи, мягко укладывает на спину. Ищет сомнение в глазах, но Мирабель сходит с ума от желания. Пытается припасть к таким желанным губам, но дядя ее останавливает. Целует в шею, пока его рука медленно тянется вниз, под одеяло. Пальцы находят край старой сорочки, собирают ее складками вверх по бедрам. Мурашки бегут по коже, когда пальцы дяди обжигают кожу живота. Она нетерпеливо перехватывает сорочку и стягивает ее с себя, оголяет упругую загорелую грудь, мягкий живот. Не решается посмотреть вниз, когда дядя робким движением тянется к ее ключицам. Он движется по наитию. Судя по тому, как девушки его сторонились, как избегали, вряд ли у него был опыт в таких вещах. Бруно мягко проводит кончиками пальцев по нежной коже, движется вниз, нежно, словно перышко, гладит грудь. Неустанно следит за ее реакцией. А Мирабель еле дышит. Сердце стучит так сильно, дядя, наверняка, чувствует, как кровь бьется под кожей, словно волны о скалы. Она неуверенно останавливается, поднимает темные глаза, и Мирабель пытается облизать внезапно слишком сухие губы. Бруно судорожно выдыхает, как тогда, когда он впервые проводил ритуал предсказания в ее присутствии. Он осторожным движением проводит горячими пальцами по нежному соску, и Мирабель слегка выгибается навстречу пальцам. От его прикосновения, словно молния пробивает позвоночник, дядя следит за ее реакциями, не останавливается. Мужские губы припадают к пульсу, пока пальцы ласкают сосок и мягкую кожу груди. И ей так, так хочется, чтобы он прикусил кожу, оставил свое клеймо — темно-багровый синяк, который бы ей еще неделями напоминал о том, что она его. Но Бруно, наверное, в силу возраста, не поддается настолько безрассудным желаниям. Дядя мягко сжимает упругую грудь в своей широкой ладони и оставляет дорожку поцелуев на шее у племянницы. — Моя малышка Мирабель, — рвано шепчет Бруно. В его глазах девушка замечает легкую вину, но это его не останавливает. Его пальцы то рисуют узоры у нее на коже, то дразнят соски. Горло словно стягивает толстой веревкой. — Моя, моя, моя… — Твоя, только твоя, — судорожно кивает Мирабель. Руки дяди обладают магическими способностями. Тот участок кожи, к которому они прикасаются, словно обжигало зеленым солнцем. И ей безумно хотелось бы найти силы двинуть хоть пальцем, но она лишь стонет и шумно выдыхает слишком горячий воздух. Горячие пальцы движутся ниже, оглаживают живот. Она задерживает дыхание. — Господи, это так неправильно, — хрипло говорит Бруно, прежде чем позволяет пальцам плавно опуститься еще ниже. Еще ниже… Ниже… Мирабель выгибается с глухим стоном, когда он внезапно проводит подушечками пальцев по чувствительному клитору. Невольно вспоминает, как часто просыпалась с жаром во всем теле и насквозь промокшими трусиками. Как невзначай читала об этом, о жаркой, томной любви между мужчиной и женщиной в старых любовных романах Изабеллы. И как она боялась признаться самой себе, что ей хотелось, чтобы к ней прикоснулись именно эти руки, пальцы, губы. Дядя не сводит с нее глаз, его взгляд тяжелым грузом вжимает ее в матрас. Мирабель чувствует, как его твёрдая плоть, все еще скрытая под старой тканью штанов, трется о ее бедро. От мысли, что она была причиной его возбуждения, она слегка расставляет ножки, разводит коленки. Заставляет дядю довольно улыбнуться. Он медленно проводит пальцем по влажным складкам, всматривается ей в лицо, ибо совершенно не знает, что делать. Наверное, у него было смутное представление о женской анатомии. Абуэла позаботилась о том, чтобы у деток было хорошее образование, накупила груду книг, учебников, блокнотов. Мирабель сама по ним училась и хорошо помнит страницы о половом акте. Но теория на то и теория. На деле, она не лежит в постели с каким-то деревенским парнем, который неумело мацкает ее тело, словно она тесто в миске. Нет. На деле все совсем, кардинально, до дрожи в пальцах не так. Дядя осторожен. Нежен. Робость исчезла, он прислушивается к ее стонам, поглаживает влажные складки, прижимаясь ладонью к клитору. Сводит ее с ума. Она заставляет себя силой воли двинуть рукой. Он настолько возбужден, рука сама собой тянется к твердости в его штанах. Он охает, скрипит зубами и легонько толкается ей в руку. И он… он такой большой. Мирабель внезапно чувствует себя безумно пустой, тело требует чего-то, по венам жужжат пчелы, и она не знает, как описать это чувство. Девушка стонет и утыкается дяде в шею. Тот мгновенно останавливается. Не забирает пальцы, но замирает. Мирабель снова хочется выть. — Все хорошо, малышка? Его голос более низкий, более грубый, такой хриплый и такой родной. Девушку трясет от дикого желания… чего-то. — Прошу, — хнычет Мирабель, хватается дрожащими пальчиками за плечи дядюшки и жалобно смотрит ему в глаза. — Прошу… Мне нужно… Еще. Еще, еще, еще… И дядюшка, вечно усталый, угрюмый, мрачный дядюшка, как всегда все понимает. Он внезапно садится. Отбрасывает одеяло и резкими движениями развязывает шнуровку на штанах. Позволяет колену расставить ножки племянницы, ложится сверху, опираясь на локоть, проводит свободной рукой по женскому телу. Мирабель понимает, что еще чуть-чуть, и она просто упадет в обморок. Что-то гладкое, атласное скользит по ее влажным складкам. Дядя глухо стонет ей в шею, хрипло повторяет ее имя, а затем медленно позволяет раскаленной головке войти в ее горячее тело. И Мирабель больно. Ужасно больно. Она зажмуривает глаза, кривит личико и пытается совладать с дрожью в теле, но дядя успокаивает. Дядя останавливается и нежно гладит по лицу, пока девушка не решается открыть глаза. — Девочка моя, посмотри на меня, прошу, Мирабелька, — дядюшка шепчет, и она видит искренний страх у него на лице. — Хочешь прекратим, ты только не волнуйся, я же- Он не успевает досказать свою разволнованную тираду, девушка подается вперед и вновь целует родственника. Прикусывает нижнюю губу и чувствует, как боль немного притупляется. — Прошу… продолжай… Дядя плавно толкается вперед. Он заполняет ее настолько глубоко, что перекрывает воздух. Бруно сам останавливается, не дышит, зато тихо матерится, и отчего-то именно это заставляет щеки Мирабель вспыхнуть. Ведь дядя обычно так сдержан. Никогда не кричит, не ругается, не стукает кулаком по столу… А сейчас он лежит на ней сверху и матерится от ощущения ее тела. — Ты в порядке? — натянуто шепчет Бруно. Ему это наверняка стоит безумно много сил, не двигаться, ждать пока девушка привыкнет. Поэтому Мирабель просто кивает. Ей хочется той сладостной боли, которую приносят его толчки. Боль — это хорошо. Ведь боль означает то, что она жива. Видно, что дядя смакует каждое движение, каждый медленный толчок. Он растягивает ее под свой размер, позволяет раскаленной плоти обжигать ее изнутри, и Мирабель выгибается, стонет. — Господи, Бруно- Дядюшка затыкает ее громкий рот поцелуем, нежно и лениво позволяет их языкам сплестись. Его пальцы вновь находят ее клитор, все на мгновение чернеет. Мирабель хнычет, всхлипывает его имя, и ей так хорошо, так безумно хорошо. Дядя помогает ей забросить одну точеную ножку ему за спину. От изменения позиции он проникает еще глубже, и Мирабель больше не сдерживает громкие, жалобные стоны. Благо, она точно знает, что их не услышат — песок и гроза их укрывают от чужих глаз, ушей и суждений. — Ты — моя, — вновь шепчет дядя. Его глаза настолько потемневшие, что в них можно потеряться. Он рвано, тяжело дышит, толкается в тело племянницы то быстро, то медленно, не хватает навыка, не хватает сил держать темп, но им обоим на это плевать. — Ты — моя, слышишь? Девушка яро кивает, обхватывает дядю за шею, прижимает его голодные губы к ее шее. Она чувствует, как что-то нарастает, как узел в низу живота стягивается. Сердце бешено бьется в груди, и она позволяет ноготкам осторожно царапнуть по плечам родственника. — Я твоя, только твоя, клянусь… Его толчки немного ускоряются, в нем бушует кровь Мадригал, и Мирабель точно знает, что он сдерживается только ради нее. И она точно знает, что никогда больше не сможет думать о грозе без мысли о дяде. Они вновь целуются, дышат друг другом. Густые локоны падают ей на лоб, она чувствует, что вся покрыта испариной. Девушка облизывает обветренные губы, на мгновение прикрывает глаза. Он сделал ее женщиной, она уверена, что это изменит все. Она уже чувствует, что совершенно по-другому движется, смотрит, дышит. Подается навстречу его толчкам, вскидывает бедра, обвивает дядю ножками. Заставляет его быть еще ближе, хотя, куда уж там. Бруно стонет, хрипло и глухо, ей в шею. За стеной башни басит гром. А еще через мгновение Мирабель выгибается и не слышит больше ничего. Ярко-белые молнии ослепляют. Рушатся здания, города, целые страны. Тонут корабли, падает небо, земля исчезает из виду. Мирабель не может описать, что чувствует. Ей так безумно хорошо. Это — та разрядка, которой она ждала. Все нервные окончания словно оголены, а она лишь открывает рот в немом стоне, выгибается дугой, дрожит и истерично сжимается вокруг раскаленного ствола, который продолжает толкаться в ее тело. Бруно не останавливается, лишь прижимает ее поближе, позволяет своей руке стиснуть загорелое бедро. Видимо, он сам на пределе, и Мирабель с бешено бьющимся сердцем ждет, что будет дальше. А затем дядя замирает. Судорожно выходит из тела племянницы, сжимает пальцы вокруг блестящей головки, и через мгновение Мирабель чувствует, как горячие, густые капли падают ей на живот. Белесые капли скатываются по коже, блестят, словно мамины бриллиантовые сережки на свету. Мурашки в последний раз расцветают по коже, а потом… Потом ей отчего-то становится безумно спокойно. Тело расслабляется, голова падает в подушки, и она довольно, сыто, выдыхает. Она — словно не она. Волосы, глаза, руки — те же, но уже другие. Кожа горит от фантомных ожогов мужских пальцев, которые так нежно, но так настойчиво, присваивали ее себе. Губы слегка опухли от ласки, по шее легкое раздражение — нежная кожа не привыкла к щетине. Она дышит глубоко и свободно. Впервые за долгое время просто ни о чем не думает. Просто дышит. Пару минут они вот так вот просто зависают во времени. Бруно пытается уравновесить дыхание, гладит ее по плечу. Голова постепенно пустеет, она уже и не помнит, о чем только час назад страдала. Ведь, что может быть не так, когда дядя рядом, когда он нежно проводит носом по линии шеи, а затем резко встает с кровати. На мгновение Мирабель становится страшно, что он куда-то исчезнет, но дядюшка лишь шарит по столу, находит более-менее чистый носовой платок и возвращается к кровати. Садится на край постели, осторожно вытирает племяннице живот, после чего отбрасывает квадратик ткани куда подальше. Облегченно выдыхает и заглядывает девушке в глаза, а та лишь расплывается в обворожительной улыбке. — Ты в порядке? — тихо спрашивает Бруно и уже не думает дважды, не робеет, не останавливает руку на пол пути. Уверенно, но нежно гладит племянницу по голому плечику. — В полном порядке, — лениво тянет девушка и потягивается, словно кошка, у дяди на кровати. Ей не хочется двигаться. Не хочется думать. Она еле держит глаза открытыми. — Обними меня… Бруно нащупывает одеяло на конце матраса и натягивает его на племянницу, прежде чем самому лечь рядом. Девушка устраивается поудобнее, прижимается спиной к дядиному торсу и упоенно выдыхает. Сильные руки обвивают ее мягкое, податливое тело, дядя зарывается носом в ее волосы. И Мирабель улыбается, смотрит в пустоту. Разглядывает трещинки времени, старые камни стены и уже больше не слышит раскатов грома. Интересно, что будет завтра. Осталось ли хоть что-то от их милой общины, сколько домов придется спасать и отстраивать? Вышла ли река из берегов? Как завтра сесть за стол, как взяться за чашку пальцами, которые ночью еще исследовали чужое, но такое родное, тело. Как посмотреть папе в глаза, как улыбнуться маме? Она не чувствует ни капли вины, ни капли сожаления. Это лишь ленивые мысли, которые перетекают по уставшему мозгу. Завтра они снова будут помогать общине, завтра потянутся люди, которые наперебой будут требовать предсказателя, даже если он приносит несчастья. Мама будет неустанно готовить у плиты, считать выпечку, чтобы точно хватило каждому. И она вновь будет путаться под ногами, ведь она — Мирабель. Завтра все будет как всегда, но завтра все уже будет по-другому. До нее доходит, что грозы более не слышно, и она чувствует, как ее глаза закрываются, как темнота — мягкая и родная, завлекает ее в царство Морфея. Легкая морось смывает остатки стихии. — Гроза прекратилась, — задумчиво говорит дядя и целует ее в висок. Гроза прекратилась. Она чувствует, как дядя засыпает. Мирабель выдыхает остатки разочарования и боли. Позволяет искреннему счастью заполнить легкие. — Я знаю.