тысяча поцелуев иглой

I. Это немного странная больница. В ней нет других пациентов, кроме Алисы; обворожительные медсестры, разодетые как волшебницы из аниме, порхают по коридорам и палатам и творят чудеса лечения; из мужчин — только изредка появляющийся психиатр с грустными, похмельными глазами и затхлой аурой фокусника-неудачника; еще есть дантист из подвала, тоже мужчина, но о нем предпочитают не вспоминать — говорят, он безумен, неадекватен, без головы на плечах. Поэтому, когда в больнице появляется второй пациент, причем мальчик, то Алиса сразу оживляется. Ей интересно. II. Мальчик лежит, до шеи затянутый одеялом, идеально гладким и хрустящим. Голова без тела. Серебристые локоны разметаны по белому фону, безжизненные глаза таращатся в потолок, искусанные губы драматично приоткрыты. Алиса сомневается и видит в госте — гостью, свою сестру, разглядывает неизвестное через щель приоткрытой двери и слышит голос: — Ему пятнадцать. Почти твой ровесник. Алиса оборачивается — за спиной стоит фокусник-психиатр. Его кривые, плоские черты лица и усы расплываются, будто размокшие, и кажется, что мужчина вот-вот расплачется и его личина отвалится кусками, обнажив гладь разделочной доски. Алиса почему-то верит, что лицо доктора создано для того, чтобы резать на нем мясо. — Или семнадцать, — неуверенно добавляет врач. — Какое-то нечетное число, я помню. Он точно немного старше тебя. Его голос вибрирует от стыда и неловкости. — И вообще, подглядывать за юношами нехорошо, — шмыгает носом доктор и уходит. Звучит шлепок — кажется, лицо отвалилось; но Алиса занята подглядыванием за юношей. III. Алиса чувствует, как по ее венам течет содержимое капельницы — розоватая жидкость с глиттерным оттенком, похожая на мыло. Медсестренка ласково улыбается, и ее губы — розоватые, с глиттерным оттенком. И глаза очень похожи на мыло. — Тебе, наверное, немного скучно тут? — спрашивает она. — Угу. — Ничего, к нам недавно перевели одного больного мальчика, думаю, вы подружитесь. — Я его уже видела. Медсестра присаживается на стул рядом с кроватью Алисы и говорит: — О как. Шустро ты. И… что скажешь о нем? Алиса задумывается. Ее взгляд цепляется за неподвижную бледнокожую руку, в которую жадной кровопийцей впилась игла-бабочка, — только вампиры сосут чужую кровь, а эта, наоборот, впрыскивает свою, так ненасытно, будто ее тошнит. Не кровопийца, а… крово… крововливательница? В общем, это неправильная бабочка. — Он похож на ангелочка, — наконец, произносит Алиса. IV. В больнице скучно. Вечные осмотры, медицинские процедуры и лежания в постели заменяют Алисе школу, а свободное время занимают три вещи: разговоры, книги и телевизор. Разговорчивы лишь медсестры и психиатр. Сестренки подобны нимфам и феям, всегда готовы выслушать, их речи — птичий щебет. Психиатр же говорит надрывным, плаксивым голосом смертника, с лязгом гильотины в интонациях, и на фоне медсестер кажется таким реальным и осязаемым, как физическая боль. Из книг у Алисы есть только «Муми-тролли» и «Адские ледники». «Муми-тролля» дала медсестренка Гера — та самая, с мыльными глазами и глиттерными губами. «Ледники» Алиса стянула у психиатра: он забыл роман на сиденье в коридоре. «Муми-тролли» были интересными, но блекли на фоне «Ледников» — плотоядной прозы, проникнутой эстетикой патологичности, свежей кровью и холодом пекла… а также дешевой контркультурой. Конечно же, Алиса не может дать книге такое определение, ведь даже не знает словосочетания «эстетика патологичности», но — может его прочувствовать. «…Я осознавала свою уязвленность и свое малодушие, я была жалка и ничтожна, поэтому пыталась залить эти чувства кровью своей суккубы. Кровь липла к пальцам, как анаша, оставалась кисло-сладкими мазками на моей шее, моих ключицах и плечах, и я перетянула себе глотку шарфом Louis Vuitton, ее шарфом, теряя самообладание в удушающем экстазе, сладострастно хрипя над изувеченным телом демоницы: кто сказал, что я заслуживаю дышать?» Алиса увидела в этих линиях нечто, зарождающееся в ее пубертатной душе, и была заворожена текстуальным зрелищем: ее сердечко трепетало от нечетких строк, напечатанных на газетной бумаге. «Муми-тролли» и рядом не стояли. К телевизору Алиса обращается только когда совсем нечего делать. Он висит в комнате отдыха, где обычно никого нет, и показывает нелепые детские шоу, мягко-пастельные мультики про цветных животных, состоящих то ли из пластмассы, то ли из плюша, и рекламу хлопьев, которые Алисе нельзя есть. Скука. Заполнитель эфира, чтобы не сойти с ума от больничной тишины, не более. Но теперь у Алисы есть четвертый вид досуга. Долли. V. Долли — очень неопределенное в половом плане существо. Вдобавок к феминной внешности у него еще и женское имя, точнее, прозвище. Долли — это не Долорес. Долли — это трамадол. Трам. Трамал. Уменьшительно-ласкательное от названия аптечного опиата — нежность в блистерной упаковке на десять капсул. Красиво звучит. Красивее, чем Фентанил. Красивее, чем Кодеин. Красивее, чем Оксикодон. Прозвище Окси вообще нелепое и уродское, не думаешь? Слишком шипучее. Зато Долли хочется глотать горстями. VI. У Долли перебинтована нога на уровне икры кроваво-розовым бинтом. Больничный мальчик лежит в постели, запрокинув голову на большую подушку, одетый в одну белую рубашку до бедра и трусы. Алиса сидит рядом, на краю кровати, нежно касается раны и гладит. Спрашивает: «Болит?» — Немного, — отвечает Долли. — Ты лежачий? — Ходить могу, но лень. Не встаю без повода. Алиса подцепляет бинт ногтем и хочет снять, чтобы посмотреть на травмированную плоть, но передумывает и интересуется: — Ты где так поранился? — Сам себя ножом проткнул. Алиса вздрагивает. — Зачем? — Я был в ярости, но не мог ударить другого. Слишком совестно. Слишком тяжело. — А… тогда я понимаю, наверно… я никогда не была настолько злой, но я бы тоже не смогла кому-то сделать больно. — Угу. Они сидят в тишине. VII. — Можно я поцелую, чтобы побыстрее зажило? VIII. Во время очередных медицинских процедур Гера говорит, что по уставу Алисе нельзя встречаться с Долли, но тут же по-сестрински успокаивает: «Я тебя не выдам». Глиттерные губы, мягкие и припухлые, как игольницы, улыбаются. — Я понимаю, что тебе интересно, — говорит Гера. — Только будь осторожна. Не позволяй ему… приставать к тебе. — В каком смысле? Гера не отвечает. Алиса слегка морщится и прикрывает глаза — бабочка еле ощутимо впивается в вену. IX. Героини песен про любовь изнывают в истоме от бабочек в животе — ах, чувства, страсть, экстаз! Герои ублюдских репрезентов крутят бабочки в руках, пока запястья плачут красным — ах, безумство, злоба, ярость! Аутоагрессия изъедает желудок и выходит литрами свинцовой желчи на лица вокруг — массовое убийство. Алиса же дает бабочкам опылять свои вены — и, наверное, это тот тип романтики, который должен нравиться Долли. Жертвенный и аптечный. X. Но Алиса, конечно же, не думает о романтике и любви. Она дружит. XI. — Долли, а чем ты болеешь? То есть… чтобы в больнице лежать? — Я болен мерзостью. — Ой… а… а это как?.. — Ну, ты почему в больнице лежишь? — Я… я не знаю, честно. Но врачи говорят, что я какая-то хрупкая, слабенькая… а мама говорила, что меня надо оберегать. Мама очень сильно заботится обо мне. — Значит, ты больна хрупкостью. Ты слишком звонкая и ломкая для этого мира, как хрусталь. — Значит, ты слишком мерзкий для этого мира? Но это не так! Ты милый. Милый-милый-милый. Как котенок. — Я как раз таки достаточно мерзкий для этого мира. Но слишком мерзкий, чтобы мое тело выдержало это. Я тоже хрупкий, Алиса. Я… будто бы игрушечный, что ли. XII. — Я ненавижу себя, — шепчет Долли и утыкается носом в волосы Алисы. В коридоре бьют часы — двенадцать, новый круг циферблата. XIII. Новый круг циферблата — и Гера смотрит таким скользким взглядом, будто глаза ее — гель-смазка. Долли чешет бинт на одной ноге пальцами другой. — Сегодня у тебя овсяная каша, две оладьи и горячее какао, — говорит Гера с подносом еды. — Я не голоден, — блеклым голосом отвечает Долли. — Уберите это. — Не хочешь? Совсем-совсем? — Не хочу. Гера отставляет поднос на прикроватную тумбочку и садится на неубранную кровать рядом с Долли. — Ты какой-то грустный, — говорит медсестра и кладет руку чуть выше бинта. — Может, тебя пожалеть? Как мама? Как медмамочка. XIV. Гера кладет голову несопротивляющегося, кукольного Долли себе на колени и перебирает платиновые волосы. — От меня приятно пахнет? — спрашивает Гера. От нее пахнет медициной, лекарствами — и этот запах дразнит дырявый желудок, как плеть дразнит мазохиста с изодранной спиной: предвестие боли и наслаждения. — Да. Приятно. Медсестра прижимает Долли к себе поближе, скользит ладонью от выступа кадыка — он ведь мальчик — к низу живота — он ведь мальчик — и шепчет: — Ну чего же, чего же ты хочешь, ангелочек? — Я… — выдавливает из себя Долли, подгибая колени к животу. XV. — Мне нужны лекарства. Больше. Лекарств. XVI. У него дырявая голова — он заткнет ее таблетками, законопатит, как окна. У него хрупкое и в то же время омерзительное тело — он не будет чувствовать мерзость своей плоти, расплываясь в опиатной эйфории, растворяясь в тепле, и не ощутит боли, даже когда его разломают на звонкие куски хрусталя. Его руки жаждут ласки — он зацелует их шприцами. XVII. Тысяча поцелуев иглой вместо нежных губ. XVIII. Ладонь Геры спускается по плоскому животу Долли и останавливается на границе в виде резинки трусов, а он говорит: — Мне нельзя напрягаться. Его взгляд — на изувеченную ногу. — У меня ножка. Долли смотрит в глаза Геры, поправляет платиновые локоны одной рукой, уперев другую кулаком в кровать, и говорит: — Можно лекарство? Хочу принять и лечь спать, что-то в сон клонит. XIX. Алиса сидит на краю постели и мотает ногами, попутно рассказывая о том, как она случайно напугала психиатра и тот, схватившись в порыве отчаяния за фикус, рухнул вместе с ним на кафельный пол. Долли невнимательно слушает — его мажет. Голос Алисы звучит приятно, и сама девочка так контрастирует на фоне больницы — самая белая в этом белом царстве. — Не хочешь обняться? — спрашивает Долли. — М? — смущается Алиса. — Ой, ты как-то неожиданно… А можно? — Если ты хочешь — то да. Помедлив пару секунд, Алиса кивает и лезет обниматься. Теплая. Они лежат вдвоем, хрупкие, и осторожно греются — лишь бы не разбить друг друга. — Тебе тоже делают капельницы? — спрашивает Алиса, глядя на исколотое предплечье Долли. — Бабочки? — Нет, — отвечает Долли. — Это поцелуи. XX. Так хорошо. Это немного странная больница, но сейчас все хорошо. XXI. Алиса заплетает Долли косички. Гера ставит инъекции и приносит лекарства. Иногда еду. XXII. Воспоминание. В комнату заходит психиатр, сделанный будто бы из воска, и лепечет: — Н-ну, молодой ч… человек, меня назначили курировать ваше лечение. — Как? — безынтересно спрашивает Долли, лежа в кровати. — Я не знаю, — с кислой миной отвечает психиатр. — Вообще, простите меня за наглость, но тут или казнь, или лоботомия, другого я не вижу. Простите еще раз. — Прощаю. Доктор плачет восковыми слезами, пока его лицо тает от внутреннего жара: «Спасибо». XXIII. Долли лежит в душевой под препаратами — так долго, что за ним приходит Гера с двумя медсестричками рангом поменьше. — Не смотрите на меня, я голый, — лениво сопротивляется Долли, прикрываясь. — Знаешь, странно было бы, если бы ты принимал душ в одежде, — язвит Гера. — Впрочем, в твоем состоянии… Две медсестры-помощницы обтирают Долли махровыми полотенцами, пока он плавает взглядом где-то в больничных стенах. — Думаю, надо сообщить об этом случае доктору, — давит Гера. — Лекарства не помогают тебе. Надо менять лечение. Долли чувствует укол тревоги сквозь опиатную пелену и с еле уловимым волнением говорит: — Не надо, мам. Пожалуйста. Гера ахает и улыбается глиттерными губами: — Да я же шучу, ангелочек. XXIV. Ангелочек. Судорожное ломкое существо, платина в волосах, кожа цвета препаратов — ангел смотрит пустыми глазками и растекается, нагой, в медицинской эйфории, как настоящее дитя рая. Ангел, что сам осознает свой вид. Ангел, что ненавидит себя, ведь непорочная форма не соответствует подгнившему содержанию. Аптечный агнец. Мажет так сильно, что Долли видит себя со стороны — и ему это не нравится.