Токийская история

      Сегодня было пасмурно – впервые с тех пор, как Чон оказался в Токио. Солнце весь день плыло в лёгкой дымке, хотя по-прежнему радовало теплом. Теперь на город опустился мягкий спокойный вечер, и все звуки казались одновременно далёкими, манящими, и в то же время очень ясными, близкими.       «Сейчас я скажу Чимину…» – думал Чон. Что именно, он, правда, никак не мог сообразить. Однако сказать ну точно было надо, и после нескольких минут усиленных раздумий решение было принято. «Скажу так: Чимин, ты очень хороший…» Он набрал в грудь воздуха, повернулся и начал:       – Чимин-хён…       – Чон-а…       Поскольку они заговорили одновременно, Чон тут же вежливо и смущённо замолчал, чтобы выслушать, что скажет ему старший. Чимин внимательно посмотрел на него.       – Чон, можно попросить тебя кое о чём?       – Конечно! – Чон дал ответ не раздумывая, и Чимин улыбнулся. Но всё же мягко попенял:       – Да ты ведь даже не знаешь, о чём речь.       Чон был готов исполнить любую просьбу Чимина. И тут же его романтичное воображение нарисовало, что придётся совершать что-то очень сложное и героическое. Вроде как младшему сыну в сказке про крылатого коня Чхоллима – правда, тот скакал верхом на тигре, добывал волшебный меч из пещеры на горе Девяти Драконов и сражался с морскими разбойниками, но…       – Я хотел попросить тебя отвезти и передать кое-что моим родителям домой, в Пусан. Сможешь?       Чон даже немного растерялся оттого, что просьба так проста. Но его мгновенно осенило, что благодаря этому можно будет легко завести знакомство с семьёй Чимина – вот здорово, на будущее! На какое именно будущее, Чон не задумывался, но очень обрадовался. И заверил, что обязательно доставит в Пусан в целости и сохранности то, что Чимин передаст.       – Понимаешь, я не смог в этом году навестить семью на Чусок… А они, конечно, очень хотели меня увидеть, узнать, как мои дела. Я ещё и денег собирался им отвезти, из тех, что заработал в Токио. Если ты возьмёшься передать их моей семье…       – Я обязательно всё сделаю, Чимин-хён, можешь не переживать.       – Спасибо, – Чимин слегка поклонился Чону. – Я тогда всё подготовлю и письмо напишу. Родители наверняка тоже захотят мне какой-нибудь подарок отправить, и если ты снова поедешь в Токио…       – Конечно, следующий рейс будет вскорости, – Чон искренне радовался, что между ним, Чимином и его родными начинают налаживаться настоящие тесные связи.       – Мои родители и тонсэн живут в Тоннэ-гун, в Сомёне… Отец держит там харчевню, называется «Янбан».       – Так мой дом не так далеко – в Купомёне… Сразу же схожу и навещу твоих родителей и брата. А какого он возраста?       – Он твой ровесник.       «Подружимся», – тут же про себя решил Чон, как бы подводя черту под хорошо написанным стратегическим планом.       – Я думал с родителями Тэхёна передать, они как раз должны были приехать в Токио навестить его, – продолжал Чимин. – Да что-то вот задержались.       – А они тоже родом из Пусана? По говору Тэхён-хёна вроде нет…       – Нет. Поэтому даже неловко было бы обременять их просьбой – в Пусане они будут лишь проездом, и пришлось бы ещё искать мою семью… Но ты-то земляк, всё у нас знаешь.       – Откуда же родом Тэхён-хён? – поинтересовался Чон.       – Иногда мне кажется, что вообще с луны, – улыбнулся Чимин. – Мы долго не могли от него добиться вразумительного ответа. Это Юнги-хён нам потом сказал, что по говору сразу понял – они с Тэхёном земляки. Кто-то из его родни в Тэгу даже знаком с родителями нашего Пу-и.       – Юнги-хён?       – Ты его заметил наверняка. Он за столиком у стены, недалеко от тебя сидит каждый вечер – его любимое место.       – Парень в чёрном? Который курит?       – Ну да, он. Юнги-хён действительно предпочитает чёрный цвет…       – А кто он? – Чон поймал себя на том, что голос непроизвольно напрягся и прозвучал как-то неуместно жёстко. Поэтому попытался исправить ситуацию, чтобы ни в коем случае не обижать Чимина: – Я понял, что тоже из наших… Чин-хён и Наму-сэнсэй с ним всегда заговаривают.       – Поэт и писатель. Пишет под именем Акума Сюга.       С пониманием японского слова «акума» – «дьявол» – у Чона проблем не было, частенько доводилось слышать в порту Иокогамы. А вот что дальше за имя? Дьявол… кто? Или дьявольское… что?       – Как-как? Акума… Сюнга?..       – Да не сюнга, а Сюга, дурак! – на щеках Чимина вдруг проступили пятна румянца, а Чон понял, что сморозил что-то не то.       – Прости, я не понял… Слова такого не знаю.       – Сюга – это сокращение от английского, «стреляющий защитник» значит! – Чимин торопливо принялся объяснять младшему, явно сам смутившись своей вспышки.       – Ааа… – английские слова «shoot» и «guard» Чон знал, и в этом плане кое-как срастил, что к чему. – А в кого он стреляет? И кого защищает?       – Да ни в кого он не стреляет, вот же… Стрелять ведь не только из ружья можно! Он просто очень метко слова подбирает, понятно?       – Понятно…       Чимин постарался втолковать ещё доходчивее:       – Ты ведь слышал нашу с Тэхёном песню про корейских парней, приехавших в Токио?       – Конечно! Очень хорошая песня!       – Ну вот! Слова к ней Юнги-хён написал.       – Да? Но они же будто про вас с Тэхён-хёном…       – Ну да. Просто мы объяснили Юнги-хёну, о чём хотим в песне рассказать, а он уже написал всё в рифму. Потом Канхё-ним к этим стихам музыку сочинил.       – Здорово… – Чон был впечатлён, но и немного пришиблен тем, с какими личностями его столкнула судьба. Парень в чёрном оказался неожиданно силён. Действительно стреляет и попадает в цель, хоть и не из ружья. Чон уточнил: – А к японским песням тоже Юнги-хён слова пишет?       – Нет, обычно отказывается. С японскими песнями нам чаще Мон-хён помогает, и если на английском куплет есть – тоже он сочиняет. Ну, конечно, иногда мы исполняем уже известные песни, написанные другими поэтами и музыкантами…       Они подошли к «Цветам и птицам». Чон снова отправился помочь с декорацией, Чимин – готовиться к выступлению. Оказавшись в зале, Чон первым делом глянул – тут ли Юнги-хён. Да, он был тут, сидел за излюбленным столиком. Чтобы занять своё, тоже уже ставшее привычным, место, Чон прошёл по залу очень медленно, пытаясь старательно рассмотреть и получше изучить хёна-поэта с необычным дьявольским именем. Ничего особо нового увидеть не удалось. Тем более, что почти тут же пришлось поклониться, отвечая на поднятый взгляд Юнги, и скорее усесться за столик. Однако кое-что Чона всё же удивило. Чёрный шёлк верхней одежды поэта на мгновение блеснул в свете ламп так, что Чон разглядел и понял, что именно на ткани изображено. В тех местах, где на одежде у японцев располагаются фамильные гербы-моны, у Юнги чёрным по чёрному, лишь сменой направления стежков, были вышиты тхэгыкки. Со стороны незнающий человек легко мог принять их за обычные узоры. Но Чон чётко увидел двухчастный символ Великих Начал и триграммы вокруг него, так что даже оцепенел на мгновение. Хотя потом решил, что, неверное, можно вышивать и такое…       Был и ещё один момент, который волновал сейчас Чона. Поразмыслив, он решил, что лучше всего спросить об этом у Наму-сэнсэя. Однако Мон только-только вошёл в зал и располагался за столиком, беспокоить его пока было неловко. Тем временем Чин-хён уже поприветствовал публику, вечер начался, и Чон в очередной раз засмотрелся на волшебное выступление Чимина. Но позже, после того как помог убрать декорацию и вернулся в зал, всё же решился подойти к сэнсэю. Тот, правда, был так увлечён чтением газеты, что не услышал приветствия, которое заглушил оркестр, исполнявший весьма бравую и шумную джазовую композицию. Так что Чону в конце концов пришлось привлечь к себе внимание Мон-хёна, по-детски потянув его за рукав.       – Чон?       – Наму-сэнсэй! – Чон поклонился. – Я хотел у вас кое о чём спросить, можно?       – Конечно. Ты присаживайся!       Чон подцепил ближайший стул и сел рядом.       – Наму-сэнсэй, что значит «сюнга»?       Хён помолчал несколько секунд.       – А почему ты спрашиваешь?       – Я случайно ошибся и произнёс это слово, а Чимин-хён, кажется, немного обиделся…       – Гм… Сюнга, весенние картинки… Видишь ли, это один из жанров традиционной японской гравюры укиё-э…       Чон благоговейно внимал. И Мон, мучительно подбирая слова, продолжал:       – Жанр, посвящённый определённому виду отношений между людьми…       Он замолчал, а Чон, преданно смотревший на сэнсэя, был весь внимание и явно ждал дальнейшего рассказа.       Наму кашлянул.       – Слушай, Чон… Давай-ка я тебе лучше покажу – так ты сразу всё поймёшь, – Наму наклонился к своему портфелю, покопался в нём, извлёк коричневую картонную папку и вручил Чону.       – Спасибо, Мон-хён! – Чон поклонился и собрался направиться к своему столику.       – Эй, только не здесь! – торопливо добавил Наму. – Иди-ка лучше на задний дворик, знаешь ведь, где это? Посмотри там, и чтобы никто не видел.       Чон ещё раз поклонился и послушно направился из зала через боковую дверь на галерею и на задний двор, хотя и не совсем понимал, зачем это. Увидев у стены пустой ящик, он перевернул его и уселся под окном кабинета Чин-хёна, где электрический свет выхватывал из темноты яркий прямоугольник. Развязав плетёные тесёмки на папке, Чон заглянул внутрь. Там ровной стопкой лежали листы с цветными гравюрами. Всмотревшись в первую, Чон вдруг почувствовал, как к щекам начинает приливать краска. На гравюре были изображены обнимающиеся мужчина и женщина в ярких нарядных одеждах. Но кое-какие места были совсем без одежды, и именно они-то и были смысловым центром всей картинки. Чон торопливо, но аккуратно принялся переворачивать листы. На всех были мужчины и женщины за одним и тем же занятием, хотя и в самых разных позах и антуражах, с детально, иногда даже гипертрофированно, изображёнными интимными местами. Юный моряк был в смятении даже не столько от картинок, сколько оттого, что умудрился ляпнуть подобное слово, называя Юнги-хёна, а ещё от удивления, что Мон-хён неожиданно хранит у себя такие вещи. Ему, конечно, было невдомёк, что в папке собраны оригинальные работы Судзуки Харунобу, Китагавы Утамаро, Миягавы Иссё и других выдающихся мастеров укиё-э периода Эдо. И что они были старательно разысканы и куплены ценителем искусства Моном в лавочках, торгующих старинными книгами и гравюрами. Чон хотел лишь поскорее вернуть папку владельцу, хотя теперь даже не знал, как смотреть Наму-сэнсэю в глаза. Но одна гравюра вдруг мимолётно привлекла его внимание. Сначала Чон подумал, что показалось. Но нет. Он присмотрелся и убедился – на гравюре были не мужчина и женщина… А двое мужчин, о чём недвусмысленно говорили те самые обнажённые места, видные из-под отвёрнутых подолов кимоно. Чон сморгнул и оторопело перевернул лист. Быстро пролистал всё до конца, закрыл папку и некоторое время молча посидел, уставившись в темноту.       А потом осторожно, с трепетом и замиранием сердца, словно крадущийся вор, вновь раскрыл папку и нашёл тот самый, особенный лист. На гравюре была японская комната, удивительно похожая на жилище Чимина. Живописный свиток висит на стене, пол традиционно застелен циновками, стоит какое-то угощение в красивой коробочке. А на циновках расположились двое. Один – миловидный юноша в нарядном кимоно с цветочными узорами, с причёской из длинных волос, украшенных гребнем. Он опирается маленькой ручкой о пол, рядом лежит полураскрытый веер, а хорошенькая головка повёрнута и губы сливаются с губами другого мужчины. Второй же, более мужественного вида, в одежде сдержанных тонов, обнимает нежного юношу сверху, и то, что он делает с ним…       Конечно, Чон слышал о таком. Но в моряцкой среде разговоры на эту тему бытовали только в виде грубых шуточек и даже издёвок. Да и никогда не воспринималось всё это юным пусанцем всерьёз. Мало ли каких чудачеств на свете не бывает? Но сейчас… Сейчас подобные отношения впервые показались ему… неожиданно красивыми… притягательными и… и… желанными?       Несмотря на вечернюю прохладу, Чону стало горячо. Сердце заколотилось, и в ушах вдруг шумной приливной волной запульсировала кровь. Прилила она и к другому месту, и Чон, судорожно дыша, почувствовал полнейшее смятение. Он всё же сумел встать, закрыл и аккуратно положил папку на ящик и метнулся в уборную за зарослями бамбука. Где торопливо, с прорывающимися сквозь сжатые губы стонами, помог себе выплеснуть напряжение, после чего в бессилии привалился к стене. «Да что же это такое? Что я? Почему?» В голове всё плыло и почему-то хотелось плакать. Постепенно он заставил себя собраться, как мог успокоил дыхание и сердцебиение и вернулся за папкой. Забрал её и поплёлся в зал. К счастью, Наму-сэнсэй, снова углубившийся в чтение, просто кивнул, когда Чон, слабым голосом поблагодарив, положил папку на скатерть.       Чон вернулся за свой столик, но был сам не свой. Он смотрел на музыкантов, на публику и никак не мог прийти в себя. Тут до него дошло, что сейчас Чимин наверняка выйдет выступать с очередным номером. Но смотреть его выступление – это было сверх сил. Чимин будет парить, такой изящный, прекрасный, манящий, на сцене, а он, Чон… Он никак не может выбросить из головы ту картинку… Акума сюнга! Позору не оберёшься…       Мимо проходил Су с подносом, Чон окликнул его и поскорей расплатился. А затем тихонько выскользнул из зала и направился к себе в пансион. Там даже не успели ещё закрыть ворота на ночь, и он вошёл через главный вход. Направился прямиком в свою комнатку-шкаф, хлопнулся на футон и затих. «Завтра приходит «Каыль Тэян». Я вернусь на корабль. Помогу с разгрузкой. Потом выдраю всю палубу, я так виноват перед Гёмом и командой… И отправимся в Пусан. Ну его, этот Токио…» Чон засыпал, а в глазах у него стояли необъяснимые слёзы.