***
Ты в своей семье любимый сын был, а я лишний рот «Ежемесячные»
За окном крупными хлопьями валил густой, совсем новогодний на вид снег. Свет уличного фонаря проходил через облепленное им стекло только кусками и отражался на скинутом на пол покрывале — его зернистые точки, мешаясь с крупицами тени, напоминали манку. Маленький экранный циферблат над квадратиком обложки альбома с языком-пламенем на изумрудно-зеленом фоне, поменяв все цифры разом, обнулился, докладывая, что через месяц наступит две тысячи двадцать второй год. Краем глаза Слава заметил, что кот неумело скользит по гладкости радиатора — прется улечься на батарею. — Ну че ты? — начал Слава. — Уд, что ли, отморозил? — он выключил звук в наушниках, будто и впрямь дожидаясь ответа от пушистого. Кот молчал и не прекращал своих попыток. — Фала-а-афель, — нежно протянул Слава, коверкая Филькино имя. — Ты мой сладкий, — пробубнил он. — Ты моя ловкая булочка. Мой ты красавец, как ты таким уродился. И не сцышь по углам, и обои не дерешь. Ну кто тебя таким вырастил? Кот вроде бы понимал, что с ним общаются — даже он, кажется, осознавал, что лучше бы в пустой квартире Славе говорить с ним, чем с самим собой, — поэтому не закрывал глаза и сонно помаргивал. — Хочешь гренку? — предложил Слава, надкусил хлебный мякиш, взял его изо рта и поднес к морде кота. Тот обнюхал, но не соблазнился. — Ну что ты за мудяша, обсопливил только. И че? Мне, что ли, за тобой доедать? — но доедать он не стал и отложил кусочек на край тарелки. — Фрикаделькин, купить тебе рыбы на Новый год? Солененькой, жирненькой. Хочешь? Ну ты фитилек-то спрячь, я вот при тебе хоть раз яйца лизал? — не унимался Слава, но кот не послушал. Пришлось снова включить музыку, но Филька отдыхал от разговоров с хозяином недолго. — Вот ты своих родителей помнишь? Ну там, мамка была трехцветной или какой? Помнишь хоть что-то? Батя-то был вообще? — иронично допытывался Слава. Ни на один из вопросов кот предсказуемо не ответил. — Каким ебланом надо быть, чтобы на живых родителей гнать, пиздец, — Слава больше не сюсюкал. В его голосе проступила странная обида, адресованная совсем не Филе. Как же маму полюбить и простить отца? Малодушие свое изживи, и будет тебе счастье, едко крутилось в его голове, а если психолог учит тебя, что на четвертом десятке надо начать обижать своих стариков, переставай платить ему деньги. До уважения к семье и без мозгоправов вообще-то можно дойти — своим умом. А раз не допетрил, попробуй посмотреть в зеркало — черствый неблагодарный чушок. Гиперопека ему не понравилась, за нее он отца с матерью грязью поливает. Вот это морально подкованный жид. Вот это тема. Этот заново сотворенный почти сорокалетним мужиком подростковый бунт против мамки с отцом пробирал особенной горечью и, одновременно, неловкостью. Потому что, будь Слава рядом, он бы схватил за руку, предостерег и научил, как правильно? Вероятно. Так тесно, я среди отбросов, прости, мам, твои объятья удушливы. Уж лучше дым, чем шепот твой: «Там одни ПТУшники». Вот же нигилист обоссаный. А если она услышит? Плакать же будет или вроде того. Даже Слава КПСС, у которого в коде прописано класть на все, себе такого не позволял, вот что. Мой отец и бог Отец одно и то же, че шутить, он вроде добрый, вроде есть, но он не может защитить, — под это же впору в запой уходить, если ты в этом спектакле в роли отца. Слава сдвигал брови и терпел зудящее внутри никуда не направленное сочувствие Яну — как бишь его по батюшке — к отцу Мирона, в общем. Дальше «Лифта» он в первый раз не продвинулся — перенасытился, вспыхнул, разозлился — да много всего. Убрал наушники и ушел тупить в кухню. Зевая, выхватывал из сковородки давно остывшую жареную картошку. Твиттер ежесекундно полнился мемами о новом подгоне деда, что вдруг сделало его — Твиттер — невыносимым (сам дед и до этого был несносным). Все твердили: альбом, ну наконец-то! Ну наконец-то, бля, ага, а то было непонятно, что он его после «Мха» дропнет. Ну что за недогадливые соплюшки. Опущенный в подушку нос дышал чуть чаще, чем следовало бы перед сном, как и всегда, когда музыка в наушниках играет слишком громко. Ленивое лето во внутреннем дворе, это не куплет, это оберег. Мягкий и поэтичный тречок, ленивый и ласковый. А голос Мирона вдруг оказался неожиданно вкрадчивым и какой-то любящим, что ли. Слава почти возненавидел производимый этим эффект. Трепетные воды — дорогой клад. глупая панамка, совсем не похожая на те, что носят сейчас подростки, советская такая, отцовская. мирон хлюпает текущим соком нектаринки и с мычанием улыбается, извиняясь за это чавкание и чмакание. все его пальцы уже липкие, по ним ползут капли. довольный, как ребенок. слава тоже улыбается, пытается открыть вино, купленное днем у местных: сказали, что домашнее, может, наебали. сейчас и попробуют, проверят честность итальянцев. в воздухе пахнет вереском и морем, другими какими-то травами, но слава отличает только вереск — его он сегодня нюхал целенаправленно, и этот запах теперь узнает в густой дымке стоящих в спавшей жаре ароматов. — сладкое какое, попробуй. густое. — у меня руки грязные, — мирон держит их перед собой, не хватаясь за старомодный бокал. слава аккуратно подносит свой, наклоняет. пара капель слетает по уголкам рта, но задумка в целом себя оправдывает. мирон пьет из его рук. — кислое после нектарина, — описывает он и морщится, утирая рот тыльной стороной ладони. — ну они-то вообще медовые. дай закушу, — слава приподнимается, упираясь бедрами в столешницу, мирон понимает и не отдергивает руку. дает облизать указательный палец. это не похотливый жест, скорее игривый, но брови под панамкой все-таки слегка сдвигаются, от славы это не укрывается. — «закушу» страшно звучит в этом контексте, — заключает мирон и сдавленно смеется. — ты поливал? — теперь он кивает на кадки, вразвалочку стоящие у крыльца. хозяйка их дома ни на немецком, ни на русском не говорит, а английский выдает на уровне: «хэлло, йэс, йэс, ю а вэлкам». но мирон, оказалось, знает четыре-пять фраз на испанском: «мэ йамо Мирон», «куанто коста?» и «но сэ». наверное, у своего португальца научился. португальский близок испанскому, испанский чем-то похож на итальянский. но с хозяйкой они изъяснялись все равно больше на языке жестов. сильнее всего она упирала на лейку и цветы в кадках: это ее дом, цветы жалко, просила поливать. это они выкупили и дружно кивали, как собачки на торпеде машины. — с утра поливал, — говорит слава. утро было ленивое. мирон спал, задвинув одеяло в ноги: дома здесь каменные, за знойный день они прогреваются не так чтобы сильно, но спать все равно жарковато. слава оставил его в кровати, приоткрыл форточку и тихонько вышел. за окном уже разгуливалось солнце — без панамки не покажешься. он набрал воды из крана во дворе и залил в кадки так, что полилось из поддонов — с избытком. здесь все через край. и солнце, и море, и это спокойствие. мокрые пятна на земле высохли и впитались за считанные минуты. на газовой плитке слава приготовил кофе в турке. был и растворимый, но ведь у них каникулы, нет больше никакой беготни, хочется тратить время на такие вот вещи. зачем они вообще купили бич-пакет из лапши быстрого приготовления, растворимого порошка и нарезки? боялись, что не выйдет жить размеренно? но вышло же как-то. кажется, само собой. — мирон, — окликнул слава, потоптавшись у двери. — скоро запечет, ты вставай, а то купаться не пойдем, — он ухватился за чужие пальцы на ноге, потеребил. — а сколько сейчас? — десять почти, — сообщил он и оставил мирона с кофе, в телефоне. в итоге, они пошли и купаться, и за фруктами. а в самый солнцепек валялись за каменными стенами, читали «метаморфозы» овидия. что еще читать в италии? потом потопали гулять и вдоволь надышались пылью среди выжженной травы. но пыль эта не городская, ее густо сдабривал морской воздух. мирон сокрушенно сетовал на красоту итальянок, на которых слава якобы заглядывался. слава не заглядывался, мирон это знал. но ему нравилось в шутку бухтеть, потихоньку выбивая признание за признанием, что никто другой ему вообще-то не нужен. они вернулись во двор, когда на высоком куполе неба уже показались звезды. и вот теперь мирон хлюпает текущим соком нектаринки и с мычанием улыбается, извиняясь за это чавкание и чмакание. — небо такое высокое, — говорит слава, задрав голову. — открой мне кран, — просит мирон, — а то руки грязные. слава чувствует студеный холод воды, бьющей из-под земли. руки под нее сует мирон, но в фантазиях разделение на свое и чужое весьма условно. благодаря той же условности они как-то поняли, что местные продали им «домашнее» вино, хотя на итальянском общались жестами. у славы все волосы пропитаны солью: сегодня он нырял с головой. мирон вытирает руки о шорты, а потом так мягко смотрит, что от нежности сосет где-то под ложечкой. или от того, что этой нежности слава никогда в жизни на деле не увидит. — уже забыл, когда в последний раз время только по солнцу определял. помнишь, в детстве на каникулах не знаешь, какой день недели и число? — спрашивает он. мирон кивает. слава жмурится от удовольствия, от растекающейся кругом беспечности. и обнимает крепко, сжимает с силой, проникнувшись приливом благодарности и умиления. стискивает зубы от этих эмоций, как бывает, когда он старается не удушить фильку от желания потискать и большой любви. — давай термосочек вынесу, постелимся и на звезды будем смотреть? — предлагает он. — ой на звезды ли? — мирон хмыкает. — че, подозреваешь меня в том, что я предпочту тебя целому небу над пантеллерией? какой ты, — слава наигранно цокает. и когда он все-таки предпочитает, мирон посмеивается и говорит: — слав, если соседи увидят, что два мужика на лужайке у дома сосутся, хозяйке скажут, а та, знаешь, какими жестами нам будет это объяснять? — мы тихонечко. за этим следуют размеренные ленивые чмоки. у мирона эта рыжеватая бороденка… она немного мешается. он сонно моргает, прямо как филька на батарее. вечерняя усталость после долгого дня. такая незаебанная и правильная. как в детстве, когда проносившись на открытом воздухе, к десяти начинаешь валиться на подлокотник, ухая, как в воду, в дремоту. а ведь хотел устроить себе испытание и не спать всю ночь — слава почему-то в детстве мечтал не спать всю ночь, и это испытание проваливал раз за разом. он лежит на чужой руке. татуированные пальцы, едва дотягиваясь, перебирают его слипшиеся от морской воды волосы. бандана жмет лоб, и он сдвигает ее, снимает. и так хорошо, что хочется прирасти к земле. за плечами нет ничего, никакой жизни и прежнего опыта. слава прихватывает насмешливые губы своими и благоговейно смотрит. мирон показывает ему на звезды, пытаясь объяснить созвездия. этого слава не может представить в подробностях: созвездия он и правда не знает. но мирон, должно быть, знает — это же мирон. его рука оказывается под футболкой. пальцы горячие или живот холодный — слава улыбается, подвигаясь бедрами ближе, подставляется. так безопасно, что не хочется ершиться и отшучиваться. — нам хватит в бойлере воды, чтобы обоим помыться? — нет, соленым спать ляжешь, — предостерегает мирон и смеется. — да я не про спать. Это не куплет, это оберег. Все остальное Слава представлял эпизодично. Вспыхивали какие-то сценки, но уже не такие линейные. Воображение будто не могло вывезти постельную сцену от начала до конца, в подробностях. Что-то перепредставлялось дважды, что-то, наоборот, отсутствовало. Он проваливался в сон, в обнимку с котом, не успев дойти до липкого стыда, который обычно окатывает его после подобного. Нет никакой Пантеллерии, звездного неба, побега от всех и душевного тепла. Нет, все это было — у Мирона уж точно. Вот только не с ним. Декабрьская питерская ночь смежила Славе веки, а завывающий за окном ветер был совсем не итальянским.***
От окон неприветливо тянуло холодом. Филя лежал, завернутый так, что торчала только голова. Одеяло смотрелось на нем воротником, и Слава улыбнулся. — Ебать ты барон-макарон, — сказал он. — Пойдем пожрем. Идем, — он поскреб пальцами по пушистой макушке и поднялся с кровати, мучаясь разобравшим ознобом. Но кот не шелохнулся, пока Слава на кухне не начал шуршать его паучами. — О, явился. У тебя на завтрак кролик, а у меня вчерашние гренки, ну, — в ответ Филя вымаживающе замяукал и потерся о ноги. Дав ему обещанное, Слава нехотя взялся за наушники. Но есть антидот — завалить еблет и доделать работу. Да что ты делал-то шесть лет, вопрошал он в пустоту. Господи. Бред недоученной нейросети. Потом он остановился и с ухмылкой подумал: если шесть лет нужно, чтобы завалить еблет, тогда да, все сходится. Где только раздают такое самомнение, чтобы задранный нос никогда не опускался? «Нон-фикшн», «Иностранный агент». Содержания — ноль. К тридцати шести годам дойти до того, что в России пиздец — ну вот молодец же, куда б мы без него. Хотя нет, поправил себя Слава, как «куда» — еще ведь Фейс есть, а там и Нойз… Нашлись пророки. Или жиду уже стоит попускать косяки в счет деменции? Змей Горыныч шесть лет в пещере боролся с умом, которого на три башки хватит, а все-таки ничего дельного не вышло, огонек вылетел и потух струйкой едкого дыма. «Кто последний останется на свободе, тот лох», — да в этом твите мысль и то более наглядная, чем во всем этом БДСМ-клубе аббревиатур. Можно говорить о сложном просто, а можно ни о чем и сложно. Остались бы в Питере ларьки как явление, Слава бы Мирона в них носом ткнул. А раз их нет, то хоть в магазинцы подвальные, где пьяный батя гостинцев мелким покупает в час ночи, в МФЦ бы сводил, на рынок за помидорами, по барам дешевым. А то от настоящей России у него только вжик остался, ни одного верного слова. Какое еще вот цветет гиацинт, идет геноцид? Для кого ты выдумал это, думал Слава, разве что эго свое побаловать? У нас говорят «пропаганда ЛГБТ», «бездуховщина», «от загнивающего запада», «природой так не задумано», «штраф», «дети увидят», кому нужен ебанный гиацинт? Решил поддержать русское ЛГБТ-сообщество, так говори на родном языке. Или зассал? Этот вопрос, конечно, тоже повис в воздухе неотвеченным. У нас тут притеснения, шкаф, гомофобия, страх, блять, угрозы, люли и извинения. Для кого ты пишешь это, кому нужны твои эвфемизмы? Тут «за хуй тебя помацать, что ли?», а по телику геи с подставными женами. В маршрутке прокатись ради разнообразия, за ручку с Рудбоем подержась. Ты в своем мирке столько всего упустил, горько заключил Слава. Бля. Все в пустоту, все бестолку. Слава и сам не знал, чего тогда слушает альбом: снова сначала, опять по кругу. Этот Мирон… он ведь, как заколдованный. И Слава цеплялся за него, как липучка на куртке к новому шарфу. Вечно хотел узнать, понимает ли Мирон, что творит. Может, он и правда такой непробиваемый? Иногда Слава казалось, он один видел эту стену невменяемого высокомерия и за нее на пробу поплевывал, потому что свой замок этот звездочерт не оправдывал. Так многое о себе возомнил: Слава вот был готов, ждал, что восхитится. А там прежний коленкор, ну и дальше по тексту — боже, господа, как же страдал Оксимирон. Полтора года без соцсетей и терапия — прежнее русское затворничество на новый лад. Мирон, должно быть, сам о себе так не думал, а все-таки вокруг него это множилось. Некоторым нужно запереться на год, чтобы соприкоснутся с чем-то — с шизой — один на один. И неприкосновенный ореол глубины духа, что сам с собой может провести такой срок, обывателей восхищает. Славу, если честно, немножко тоже, но только в общем смысле. Жид-то ведь вбросил это, как что-то западное — из области selfcare, сам в себе не разобрался. А стоило бы. Слава задумчиво глотнул остывающий чай. В зеркале лифта профиль горбит библейская скорбь. Слава прогуглил: «Предаст же брат брата на смерть, и отец — детей; и восстанут дети на родителей и умертвят их», — в таком случае да, начало великой скорби положено. Миленько. — Че, Филюш, миленько? Мирона Слава привык сам винить и сам оправдывать. За душу задевало, какой он… душный, ошибающийся, запутавшийся, высокомерный. И одновременно с этим цепляло — как же много в нем еще неразгаданного, сложно собранного и правильного. В один мотив смешались чувства вины и жалость к себе, — и в этом, в общем-то, всё. Эгоизм борется со своими же последствиями. Но где грань между маскулинным добросердечием и слабостью? Почему одному простить лещи — это поинт, а другому — бадибэг? Кому еще зачли бы рамс на родителей при возвеличивании себя любимого в «Улете» и «Празднуй»? Слава думал об этом, раздавливая косячок на балконе. Вниз летело много этажей — так сразу и не понять, где начинается земля. Ну ничего-ничего, утешал себя он, на пару месячишек Мирон захватил его голову, но потом Слава снова его выдворит, забудет. Не так уж это низко, он сможет себя простить. Ну не в самом же деле он в жопу долбится? Нет. А в своей голове не запрещено, не считается.