Молоко с медом

***

      альбом бестактно вышел в 11 вечера, ведя за руку обсуждение, хвалу и осуждение, первые рецензии, комментарии, солд-аут четырех, а нет, уже шести концертов в москве и спб — оглянуться не успел. жизнь приветливо давала все новые и новые поводы выпить. ну наконец-то — спустя шесть лет и повод есть, можно себе позволить.       дурные пиздец, угашенные в ноль, кто за кого платил, где и кто спал, сколько пальцев видишь? не больше десяти. так прокуролесили дня три-четыре-пять, — хватило, — а то зазвенело в ушах, и малолетки предлагали лин, от сладости которого горло будто слипалось и немело.       а помнишь в эссене, на неудобной койке, носом в стену уткнувшись, мечтал управлять летающим пепелацем? и в голове говорил по-русски, потому что больше было негде? улететь теперь можно разве что от содержимого пепельницы, все пепелацы повыдохлись, вышли из строя, были списаны в утиль.       или помнишь, рида перечитав, скакал во сне на пегой лошади так быстро, что ее бока покрывались пеной? кого-то спасал, кажется, разбойничал и имел вещей столько, что могло поместиться в заплечном мешке. кто б самого теперь спас.       а еще, помнишь-помнишь, уже в англии, когда границы фантазийного мира разрослись, пережив коней и пепелацы, вышла «Восьмая миля» с остроносым молодым маршаллом? вот это была тема. ты таскался с ним по каким-то черным гетто, ставил к стенке всех несогласных, а потом засыпал. умора. и маршалл казался таким заебатым поцем, что на него хотелось равняться, быть похожим; таким красивым, что иногда мечта доводила до непозволительного. и тогда стыдливо кривились брови.       что с этим сталось? где теперь это все? ковер на стене, который убаюкивал и… по ковру соскучился, серьезно, что ли? мысли все еще пачкали мозги, как в пятнадцать пачкались простыни. на носу сидел четвертый десяток, а в голове был все тот же полный пепелац.       а так ведь хотелось, чтобы ученье заменило свет, как обещало, чтобы в голове все ожило, а цветущее словоблудие выросло во что-то большее, реальное, ощутимое. но это выдумка, миф, вымысел, мироновский мир, в который никогда не убежать на деле. и сколько не намусори там, внутри, о воображаемых даже по меркам сна сюжетах, это нисколечко не удовлетворит.       по ковру все-таки соскучился, поехал к родителям. а они занавески эти с дверей не сняли — из бамбуковых палочек. или не бамбуковых? которые шелестят и стукаются, если зайти в комнату. может, уже и снимать было не надо, прошелестят над ними в последний раз, когда — нескоро. еще очень и очень нескоро. но было в их старости что-то такое. что и вот поменять бы, модернизировать, но нет — там каждая кружевная тряпка на столике хранила свою память. хотел выкинуть всю посуду из серванта, что громоздится в гостиной? так ведь ее мама своими руками собирала, протирала каждый год, жалко. и просить не стоит.       в доме теперь пахло старостью. в детстве мирон не любил дома, где пахнет старостью. потом, уже взрослый, решил, что это просто пахло сыростью и какими-нибудь старыми затхлыми тряпками. а теперь и в доме родителей пахло старостью: хотя за чистоту всех тряпок он готов был поручиться лично.       техники к ним натащил — она стояла по шкафам, и даже при нем мама мяла картошку колотушкой, не изменяя себе. может, радовалась, что суставы позволяют. не нужен никому этот блендер, зачем купил. а что им вообще нужно? чтобы появлялся чаще. встречают с ахами и охами, а потом горой причитания: то детей не нажил, то сигаретами пахнет, то футболка мятая — нехватка женской руки в доме. обычные мамины переживания.       и вдруг как-то щекотно внутри становилось. стыдно, что с ними больше неинтересно. с самим-то кому интересно все еще? и когда перестанет? перед стариками ведь вроде молодым себя должен был чувствовать, а загоны в обратную сторону двигались.       похмелье еще пульсировало в голове, и слова изо рта — нестройные, колченогие. все валилось из рук. все было из рук вон плохо, вероятно. и ничего не понятно, сколько ни старался себя убедить. зачем вот к родителям приперся, когда еще запашок не выветрился? мама ведь обнюхала, как ищейка. будет теперь с подружками шептаться: курит, пьет, отца не уважает.       теперь это дом, где даже щелчок двери звучал немым укором. о дивный новый мир без самоцензуры, каково? это нельзя — моя семья читает меня часто, а это нельзя — это небезопасно. отказался от этой парадигмы. вслух сказал все то, что внутри живет. полегчало? в погоне за символизмом забывал о полезности. замашки высококультурного задрота.       мирон хмурил брови и ждал такси. размышления путались, разбегались: зима будет морозной, дверь напротив — облупившаяся, и тогда была то ли среда, то ли суббота. попроси пройти тест, не робот ли, усмехнулся он, не сможет, выберет квадратики без автобуса. системная ошибка, а разум — негодная нейросеть. кто это сказал? да гнойный, кажется, кто еще.       в голове кто-то перебрасывался комком идей не в состоянии попасть в корзину, и ее ширина с каждой минутой скользит все ниже по шкале, приближаясь к размерам игольного ушка; мирон дышал в скрещенные пальцы, прилипнув взглядом к точке на окошке машины. в грязной ванной извилин барахтались мысли, непредвиденные и антропоморфные — с руками и ногами, составлявшиеся в армию, численности которой хватило бы, чтобы предать остракизму, и черепки, на которых написано имя приговоренного, твердили одно и то же — «мирон». он просил судей о милосердии, позволившем бы уйти. но главные ворота по-прежнему были закрыты. что-то шептало: ты навсегда в проклятом горгороде, а когда гор переставал работать, мысли подводили за руки головную боль, и она усмиряела сознание.       патологическая неспособность перестать ныть, ну надо же. это бесило, но дальше-то что?       — яныч, ты на этой неделе будешь? привет.       — привет. приеду, если надо, а что?       — нужно подписать шестьсот пятьдесят открыток.       — это считается за стимминг?       — а что это?       — когда люди с окр одинаковые действия повторяют. типа выключения света… или шестьсот пятьдесят автографов, например, не знаю.       — но ты сделаешь? до четверга надо.       — раз надо, — он вздохнул. — это ты тут начальница. прикачу.       oxxxy oxxxy oxxxy oxxxy oxxxy — и так шестьсот пятьдесят раз. oxxxyoxxxyoxxxy — поиск идентичности, происки коммерции? oxxxyoxxxyoxxxy — глаза уже в кучку, кисть устала. от руки давно писать отвык, из рабочих запчастей остался только большой палец — по клаве мобилки клацать. сидел один.       тошнотворный комок мыслей бился в голове, скоро бы через рот полез, а сказать некому. пойти бы выпить. взрослый он или нет, не может один пойти в бар, что ли? или это уже пьянство. весь декабрь мнился как-то так: хотел уйти на пенсию, а получилось в запой. хотя сколько еще таких, кто все душу хочет излить, но больше за воротник закладывает — найдется какая-нибудь компашка, подфартит.       город уже полнился развалами новогодних безделушек. дешевые кустарные фигурки и елочные игрушки теперь продавались там, где летом была зона тетских халатов и мужских носков. странные потребительские потребности обозначаются к праздникам: остальные одиннадцать месяцев в году всем хватает халатов и носков, а тут тебе и расшитые варежки, и стеклянные тигрята, и сверкающие шарики.       хотя мило это все, по-домашнему, не на алиэкспрессе заказанное. мирон приостановился у одной барахольщицы: выбор немного другой, винтаж времен ссср, мирон и у своих в квартире такого добра мог набраться. но кое-что зацепило взгляд.       — здравствуйте, а вот это за сколько? — спросил он. тетенька пахла несвеже, несмотря на мороз.       — фигурка-то?       — да, статуэтка, — мирон кивнул.       — да за семь тыщ отдам.       — семь?       — ты иди к другим, если брать не будешь, — она как будто обиделась.       — ну хоть за пять, может? а вы знаете, кто это?       — за шесть пятьсот, дешевле не отдам, раритет, — на второй вопрос она не ответила, не знала значит.       — да никто ее не купит больше, давайте за шесть, — мирон торговался из интереса. статуэтка была и правда нетиповая, ширпотребной не выглядела, может, повезет, — окажется дореволюционной.       — шесть двести.       что сейчас можно купить на двести рублей? пару пакетов молока, да и все. мирон согласился. тетенька стала услужливее и завернула статуэтку в газету, мирон кое-как сунул ее в рюкзак. килограмма четыре, не меньше. хорошая вещица, думал он, найдет, куда пристроить. и среди хлама, не ведая стыда, попадаются милые диковинки.