***
Что будет завтра, расскажи мне, я посмеюсь «Еже»
Слава на втором этаже то хохотал, то прикрикивал — опять с кем-то по телефону. Мирон под эту шарманку думал, что сам никому не звонил за последние две недели — к его затворничеству все давно привыкли и тоже не навязывались. Такой вот одинокий и скрытный, а Слава — ни стыда, ни совести. Мирон ведь догадался, о чем там разговор. И спустя десять минут затишья это лохматое чучело появилось на лестнице, подняв телефон так, что понятно — он держал лицо в кадре. А потом молча начал подзывать Мирона ладонью. Трансляция, стрим, что он там вытворял? — Да иди ж сюда, — настойчиво повторил Слава. Мирон прикрыл глаза от злости, но шагнул, встал за плечом. На экране — по фейстайму — кот жрал красную рыбу. И Мирон случайно подплюнул от взорвавшейся улыбки. — Филюш, обрати внимание, Филя, Филимон Антипыч, — обращался к питомцу Слава. Кот поднял голову, вертикальные зрачки вперились в экран. — Это Мирон Яныч, знакомься. — Фи-и-иля, — хрипло потянул Мирон и переглянулся со Славой, будто побоялся, что что-то уже испоганил. А дальше на повестке оказались главные вопросы к этому часу: кто такой сладенький, кто самый пушистый, кто любит дорогущую рыбу и кто главный пирожок. Ваня Светло, державший телефон перед котом, ни в одной из номинаций не победил. А хотел бы, наверное, в рыбной. — Я тебя с лучшим другом познакомил, — отрапортовал Слава, и тут в дрожащий кадр вернулось дежурно возмущенное лицо Ванечки. — Ну и с этим пушистым пидрилой, конечно, — дополнил Машнов. — Здаров. Мирон Яныч собственной персоной, нихуя. — И тебе не хворать, Вань. С наступающим, — ответил Мирон, улыбнувшись. — И вас, ребзь, с наступающим. Чтоб не бифились больше, — пробормотал Светло и отвлекся на кота. У Мирона за внешним спокойствием прятался перебор фраз, начиная от «Чем ж вы тогда будете зарабатывать?» и заканчивая «Славе это внушай почаще, разрешаю применять гипноз», он глотал их, как таблетки без воды, потому что одно оказывалось глупее другого. — Это не ко мне вопросики, — наконец ответил он. — Хули делать, надо думать. Обещаю, — простецки сказал Слава, как будто Ваньке и правда сдалось то обещание. Затем они обсудили завтрашнюю баню: выяснили, что среди них нет того мужика, который всегда есть в компаниях числом больше трех, — того, кто знает, что делать с поддувалом, когда ветер дует не так, как надо, не вытягивает или вытягивает слишком сильно, ну и вообще того рукастого, у которого еще в багажнике всегда с собой шампуры и розжиг. В Славиной компании это Андрюха, в Мироновой — Рудбой. А тут безрукие собрались, гляньте только. Зато оба представляли, как в 23:30 вернутся в дом краснолицые и потные, будут пить пивчик с креветками, высмеивая поздравление Путина. сестрорецкий вечер, окруженный косыми заборчиками соседских дач. вдалеке за высокими соснами осколком советского ампира торчит военный санаторий. здание-книжка — окошки маленькие, тюремно-военные. а у мирона — живая изгородь, малинник. он должен тянуться здесь линеечкой, прикрывая убогую железную сетку, которой отгородились соседи, но кусты разрослись метра на три, их первоначально ровный строй расклячился. по обгоревшим плечам ползут цепкие колючки кустов, ветки проезжаются и сдергиваются, с шорохом стегают друг друга потрепанными от частых захватов листьями. все руки уже липкие и розовые — спелые ягоды сочно сползают с белых ножек. слава собирает больше в рот, а у мирона бидончик, повязанный через плечо, уже полный. ничего готовить они не собираются, просто он брезгует есть немытое. чудной, а хорошо с ним. мира славный двор крепкий. под ногами яркими точками на темной земле горят упавшие переспелые ягоды — лежат, как рыба в спущенном пруду, уже ни на что не годные. под сжимающиеся зубы попадают елозящие во рту мелкие косточки. и слава жмурится от колючек, когда выбирается, перешагивая скрюченные корни, подходит к чужому бидончику, ковыряет пальцем, ищет побольше. — ну не воруй. — ну не жадничай. — ты-таки учишь жида не жадничать? не жадничать, не малодушничать, видеть бревно в собственном глазу, — да много чему учит. не жаться, не сбегать, не бродить у своей самодовольной крепости вечно поддатым часовым. смотреть на мир не из метафизического далека, а прямо тут — под ноги. На тумбочке под телеком горела ароматическая свечка, и ее новогодний густой молочный запах напоминал о креме от загара. Когда мажешь его — прохладный — на красную кожу, он пахнет тоже чем-то молочным и сладким. Слава держал подбородок на ладони, но проваливался в дремоту — сказалось почти полное отсутствие сна сегодня ночью и прогулки на морозе: сначала к Ваньке на станцию, потом с Мироном в магазин. Он притулился в углу дивана, щека стянулась вверх от того, как голова валилась на грудь, но пока что он держался, смотрел на экран. На нем мелькали «Петровы в гриппе» Серебренникова, Мирон уже смотрел, а теперь решил показать Славе. Но хороший фильмец, казалось, никто из них не замечал — а сколько ведь было споров. Видимо, присутствовало ощущение, что пора бы вскрывать карты: слейся их мысли в один интертекст, обоим пришлось бы проще. Так, правда, не бывает. Слава отключился первым, заломив шею, как спящий гусь. Из его разжатых рук на диван сполз мобильник с раздутым от напиханных под него чеков чехлом. Мирон лениво поднялся, со вздохом размял поясницу, выключил телик. Стало почти совсем темно, только цветными всполохами мигали гирлянды. — Слава, — позвал он, теребя чужое плечо. — Я не сплю, — ответил тот, едва успев распахнуть глаза. — Ну конечно, — Мирон засмеялся. Слава увидел, что фильм уже не идет, и осмотрелся. — Ну может, малясь сплю, — он вытянулся в струну, закинув руки за голову, и. помычал. — Оставь меня здесь. — Не, в спальню иди. Тут от камина душно, угоришь. Слава все равно закрыл глаза, но подглядел — Мирон никуда не делся. — Не уйдешь, пока не встану, так, что ли? — Ты боишься щекотки? — вдруг спросил тот. — Нет, я че, лох, — ответил Слава, а у самого улыбка проскользнула. Ясно. Мирон резко шлепнул ладонью по своему бицепсу, потом по внутренней стороне предплечья — чуть ниже ладони, сложил все подушечки пальцев на большом. И шипящим «тссссс» ознаменовал превращение руки в змею. Тычок под ребра выбил из Славы весь пиздеж, с визгом он резко вскочил — до головокружения быстро. Остановился, чтобы поймать равновесие. — Почему ты такая врушка, Машнов? С каким-то странным финтом в воздухе рука снова ужалила его кожу на боку. — Отъебись-отъебись, — Слава отпрыгнул, — больно, блять, — из-за спины он достал сложенные в козу пальцы. — А ее знаешь? Как там активировать? — Мирон снова показал, но, не теряя возможности, ткнул в живот. — Вот ты сука, — Слава напрыгнул, как фехтовальщик, но реакции было ноль. Ткнул еще раз. — Серьезно, что ли? Ты?.. — начал он. А Мирон только победно рассмеялся. — Да ты, в натуре, ебанный рептилоид. Щекотки не боишься? Мирон бы продолжил — но тогда слишком явно обнаружилось бы желание помацать и зажать — так не пойдет. Слишком уж он мнительный для очевидных намеков и дешевых предлогов к близости. Слава тем временем бочком двигался к столу, выставив вперед оказавшуюся бесполезной козу. Федоров в халате и шортах и так, как сутер на отдыхе, а еще и руки распустил. — Что, думаешь, в угол загоню? — Мирон припугивающе выбросил ладонь, но прошел мимо и убрал тазик с креветками в холодильник. — По совести, есть опасения. Дай одну. — Не, это на Новый год, — ответил Мирон. Не всерьез, конечно, но дверцу холодильника он закрыл. — Да там целый таз. Ты про щедрость-то хоть у знакомых поспрашивай, лупень. — Кто? — Олух, балда. Ты, — объяснил Слава. — Реальное слово? Я думал, что-то типа Пупы и Лупы. — Ну, за Лупу уже с девяностых никто не поясняет. В комнате сухо трещал камин, а мигающие гирлянды делали мир покадровым, как в амфетаминовых клипах. То красные, то синие пятна выхватывали мелькающую в глазах Славы неуверенность. Рука сжимала уголок ткани внутри кармана, сердце колотилось. Затем они переглянулись, как будто оба уже знали, что говорят совершенно не о том, о чем думают. От переклички лучей на лице Мирона не покидало ощущение, что мир вокруг прогнан солнцем через цветную мозаику на окне собора. Два Славиных шага навстречу тоже были покадровыми, как если бы он моргал слишком медленно. Шаги расхлябанно размашистые, руки в карманах, хулиганская стойка вопросительным знаком — бедра вперед, а спина колесом. И выглядел он так, будто подошел порамсить по синьке. Когда и откуда в нем, вот в таком, гейство вылупилось? Они стояли друг напротив друга молча — и времени прошло непозволительно много, чтобы это ничем не кончилось. Слава от дремоты и тяжелой головы, плыл, как вмазанный, а мысли носились — одна глупее другой, легкие, как зубочистки, и ведь казалось, что все прокатит — так только под порохом бывает. Где-то внутри ползло чувство, что теперь он точно не выкрутится. Пыхнуть бы для храбрости. — А ты летом малину собираешь? — спросил он. — Да — иногда. — Позовешь по случаю? — Если хочешь, — ответил Мирон и как-то пожался. Тогда Слава подшагнул, наклонился и прижался к чужим губам — к самому уголку. Рассмотрел, как дрожат рыжеватые ресницы на закрытых глазах. От всего окружения осталась только закинутая вверх голова Мирона, его губы под своими. Это ощущение хотелось закатать в банку, спрятать в погребе и открывать только по великим праздникам. Слава улыбнулся в поцелуй, толкнулся носом, преувеличенно нежно устраивая ладошку под челюстью. Пересохшие от мороза губы, перечный парфюм, щеки липковато гладкие, как бывает после бритья. И в этом в сотни раз больше ценности, чем во всем, что он успел напридумывать за несколько лет. Мирон первый отстранился, сняв руку со Славиного плеча. — Все хорошо, — убедительно прошептал он и кивнул, предупреждая Славины выходки. Этого сейчас не нужно. — Да? — он взял чужую за руку, погладив большим пальцем. И Слава узнал в этом свои интонации тем вечером, когда все-нормально-все-хорошо-ты-дыши повторял раз сто, как заезженная пластинка. — Ну тут как посмотреть. — Креветку хочешь все еще? — спросил Мирон с улыбкой. — А что, думал, аппетит испортил? — Мало ли. — А что ты мне подаришь? — Слава состроил рожицу. Ну вроде как деланно приторную. — Книжки, — саркастично ответил Мирон. — А ты? — Тоже книжки. Мирон поставил тазик на стол. Новый год только завтра, а они стояли бок о бок, стаскивая хитиновые панцири с креветок.***
В непристойности Руси — иже еси — больше всех ценимся, как нерожденные дети, пальцы скрещены: несем распятие в кармане, кольцо в носу. А за углом парадки — божий храм, синагога и россыпь мечетей. Лоботомию бы, чтоб вместо глаз — пустые овалы. Скажи, крыша едет: рельсы-рельсы да шпалы-шпалы. Кукушку променял на кота ученого. На хую верченого. Ну он ученый, а кукуха была порченой, я ж не лох, че. Дурачье! Бродят на цепи пацыки с лысыми головами, тут берцами спляшут на тех, о ком поговаривают. А на развилке чужих ног мой путеводный камень. Там расценки на мужскую эпиляцию и розовый маник, бля. Братка, типы сосали там, а я ведь только нюхал. Ты на-пляжу-лежу, я ж порчу впечатление, всплывая со дна вверх брюхом. Но мох вставляет, как порох. Я молочный кисель и втекаю в пряничный город. У церковки сердца наливается кровью клирос. С детства странный я, скажешь, но ведь так и не вырос. Прожег папиросой скатерть и мусор не выбросил. Зашелся приступом, сосет под ложечкой, ведь артистом был. Халдей и повеса, прости балбеса, в довесок — разбил бонг и хомяка схоронил за плинтусом, — в ответ в трубке повисло долгое молчание. Про мох и хомяка в бонге надо убрать, — наконец сообразил Ваня, — это прям мироновщина, а так норм. Ну и вот продуктовый этот оргазм, что там было, город пряничный, что ли, вот это тоже кринж. Ладно, а напишешь куплетец, Вань? Да куда я денусь. «Хоронись» назовем. Ну типа прячься и закапывайся в одном флаконе. Да без б. Покумекаю завтра, хотя, слышь, Слав, а помнишь «Ласточек»? Там же уже все есть, — тут Ваня рассмеялся. Смутно помню. Ну там «Да, мы рассеяны, где Моисей и трудности, мне бы вкусить твоей тяжелой каменной мудрости. Руками не потрогать, брат, любви и предательства. Я понимаю, он богат и вообще обстоятельства. Ваще мы варимся, бля, ну вообще палево. Когда состаримся, то будем все делать по правилам». Вань, не халтурь, надо новое. Если б я сам не сказал, откуда, ты б и не вспомнил. Предположим, но ты ж честный малый, сознался. Ой, Слав. А частушку-то мне когда напишешь? Завтра. И спою даже сам.