Молоко с медом

***

      Они шли по мосту над водой. На тротуаре лежало полметра притоптанного снега, со стороны дороги громоздились кучи, сваленные грейдером. Проезжую часть коммунальщики чистили, а снег, видимо, скидывали на пешеходку — все для людей. А говорят еще, у чинуш наших зимой снега не допросишься. Вот вам, пожалуйста. На дороге редко мелькали машины мальчиков и девочек без справочек, Uber’а здесь нет, не водится, есть только таксисты эй-брат-садись-довезу, да и те только на Ж/Д станции. В общем, кроме как пешком Мирону тут никак и никуда не добраться, хоть лошадь с санями заводи.       Он смотрел за перила, на замерзшую реку: гладь льда была будто матовая, опрокинутые ветки ивы бороздили ее проталинами. Когда ему продавали дом, то уверяли, что в реке можно купаться. Не уточнили, правда, что можно, если жизни не жалко и распороть ступню о консервную банку не страшно. Мирон тогда до участка своего прыгал фавном, обнаруживая колоссальное сходство с Макэвоем в «Хрониках Нарнии». Матерился, как сапожник, и в травму ехал на пассажирском в машине соседа — с обвитой в кухонное полотенце ногой, опущенной до щиколотки в пакет, — лишь бы салон не изгваздал.       Две недели после этого он не мог нормально ходить, а шрам до сих пор остался. Возомнил же себя в Простоквашино — а в нашем Простоквашино все людьми изгажено, вот что. Хотел за свои деньги речку почистить, оказалось, семнадцать миллионов уйдет только на полукилометровый отрезок, что ближе всего к его дому. И, конечно, туда все равно течением снесет мусор — не сегодня так завтра. Еще когда был хромой, он сходил в местную администрацию — ветеран борьбы с речным мусором — там только развели руками, мол, в ближайшие десять лет в бюджете денег на очистку нет, плавай в своей Турции, а хочешь, в Египте, в Ленобласти жарко-то два дня в году, купаться его приперло, в лесу вон гуляй. А вот и мы на плечах гигантов, как перхоть, и нам остается сдавленно кекать, плюя в закатную реку. Какой смысл тут вообще хоть за что-то бороться?       Все это он пересказал Славе. Тот шел задумчивый, насупившись. Ему было грустно и за Мирона, и за речку, а с другой стороны радостно, что Яныч из тех, кто хоть попытается, а еще из тех, кто летом лезет в местные водоемы. Совсем себе обычный человек, только со своими принципами. Слава шел и слушал, пиная замерзшие комки снега, — вечность бы так провел. Любая ерунда, сказанная Мироном, казалась целебным пластырем, возникающее доверие грело получше советских рейтуз, клокотало в груди что-то теплое, кажется, глинтвейн.       Слава первый заметил его — красное пятно на грязном снегу на обочине под голыми кустами, сразу за мостом. Поперся в сугроб, разом забыв про Мирона с его расстройствами от мироустройства.       — Бедолага, живой? Иди сюда, — сказал он и вытянул руки вперед.       — Слав, не трогай его, птицы много болезней… — все более убыстряющимся темпом начал Мирон, — ну и хер с тобой, — добавил он, когда понял, что уже поздно.       Слава долго возился и не отвечал.       — Да он замерз просто. Моргает, не видишь? — сказал он наконец. В его пальцах теперь хранилась горсть снега и нахохленный красногрудый снегирь. — В Хабаре почему-то их много таких, — сообщил он, разглядывая. — Там как чуть за минус двадцать, сразу снегирепад какой-то. А в Питере я их вообще не помню, чтоб видел, — снег таял на его пальцах, снегирь крутил головой, сидя в лодочке ладоней. — Они просто замерзают и падают, мы их под лампой дома держали и отпускали. Знаешь, сколько я твоих братишек выходил? — бормотнул он. — Вам на банду бы хватило. Ну, пытались приручать еще, — добавил он для Мирона, — но они не особо… все засрут и клюются. Так что это ты только сейчас такой спокойный, да? — сюсюкал он, Мирон тоже аккуратно повел пальцем по черной голове, а снегирь прижал ее, щурясь нижними веками. Смешной.       — Их тут много зимой, лес в пяти километрах, — рассказал Мирон, убирая руку. А Слава как ни в чем не бывало сунул ладонь за пазуху.       — Идем? — спросил он.       — В магаз с ним пойдешь?       — Так мы там оба отогреемся. А летом они красные?       — По-моему, да, — без особой уверенности ответил Мирон.       — А почему их не видно тогда? — как первоклассник, продолжил допытываться Слава.       — Они в лесу живут, зимой в город прилетают, как синицы.       — Поют?       — Ну они посвистывают. Да я тебе что, орнитолог?       — А почему у них грудка красная?       — Ну это типа… Не знаешь легенду?       — Какую?       — Про снегирей и Христа.       — А чего не про Аллаха и выдру? Я вас слушаю, Мирон Яныч, — иронично сказал Слава, а сам отвернулся, как будто было неинтересно, так, только из вежливости к старшим готов занудство потерпеть.       — Да там немного, — пообещал тот. — Снегирь вытаскивал колючки терновника, ну, от тернового венка, изо лба распятого Иисуса. И вот капнувшая на грудь кровь осталась навсегда. Это вроде как самая добросердечная птичка, хотел облегчить страдания. Да тебе еврей про Иисуса рассказывает.       Про добросердечие сторителинг — а Славе кричал птицу не трогать. Такой весь из себя, ну вы знаете, Оксимирон.       — А я все в догадках терялся, кто такие вопросы на «Что? Где? Когда?» присылает, — доложил Слава снегирю. — Твой предок Христу помогал, прикинь, веришь? — он шел с просунутой под куртку рукой, будто держался за ушибленную грудь. — Но лучше б тебе не знать, чьи предки его распяли, — добавил он, заговорщически переглянувшись с Мироном. — Но а грудка-то зачем красная?       — А, ну самочек привлекают, наверное.       — Вот вечно так: хохлишься и хочешь самочек, а получаешь лошка в спортивках, да?       — Какой ты дурной, Машнов, — Мирон улыбнулся, опустив глаза, облизнул замерзшие губы. — Здесь на концах ветром сломанных веток притихшего сада не ищем мы сгустков уродливых сока, на скорбные фигуры похожих — обнимающих распятого в вечер несчастья, и не знаем мы слова «я».       — У тебя приступ начался? — спросил Слава, скосившись. Это ведь будто защитная реакция, чуть что не так — Мирон выкатывает стихи не ко двору. Свои, чужие — без разбора. То Блок, то Фрекен Бок, то фристайл. Какой раз уже.       — Это Геннадий Айги, — ответил тот. Слава припомнил что-то из альбома, нахмурился.       — Ты всего Айги наизусть выучил, чтобы в тему снегирей про обнимающих распятого сказать, погоди? — он тряхнул головой.       — Не, я первый стих сборника выучил, чтобы тебе доказать, что могу без рифмы запомнить, — какое откровение, какой же откровенно ебанутый. Как Славу только угораздило, он ведь не так плохо себя вел весь год.       — Мне и добавить нечего, — признался он.       — Хочешь, кормушку купим?       — Я смотрю, ты сына хотел, — Слава потянул уголки рта вниз.       А у Мирона и правда какие-то отцовские чувства проснулись от его почемуканья. Эта видевшаяся ему бессмысленной и злобной каланча с каждым часом проведенного вместе времени обрастала новыми чертами и подробностями. Он всегда был будто бы безэмоционален, из всех тональностей освоил только саркастичную, но за всем этим виделось теперь и что-то стоящее, многослойное.       Они остановились у входа в ТЦ — не очень внушительных размеров пластиковая коробка броских цветов — людей было много, побежали все, видимо, за горошком и кукурузой. Мирон достал из внутреннего кармана черные очки, нацепил на нос и поднял маску, висящую на подбородке.       — Ебать ты приколист, — отреагировал Слава. Он потоптался, поправляя птицу. Ну кто тут еще приколист, собственно.       Внутри играла новогодняя музыка, откуда ее только берут такую однотипную? Украшено все было бедновато для храма коммерции, но ведь не Питер, сойдет. Мирон за рукав потянул Славу в нужном направлении, и на эскалаторе, зажатые людьми, они притиснулись так близко, что пришлось смотреть в разные стороны. Не стоять ведь нос к носу: так только на баттлах можно, где Мирон Славу всего так истрепал, что в пору было заявлять о харассменте.       В «Домовом» Слава показывал снегирю кормушки, хрипловато подпездывая всякий бред, Мирон держался рядом, прикрывая, чтоб его не вывели. Выбор был из трех, но Слава дурачился и не мог определиться. Слава-Слава. Слава КПСС. Представить их вместе — это карнавальный фарс, комедия на уровне «Сватов», издевка. И эта комедия, кажется, уже началась. Мирон стоял на стреме в хозотделе, а у Славы под мышкой сидел снегирь, дома за окном — снегоутка, под елкой — пока нераспакованный подарок с открыткой и стишком Барто, они выбирали кормушку по принципу «что понравится этому петушку», а в планах еще была баня, совместное застолье и, кажется, поездка на горку. Кому это в здравом уме в голову придет? Мирону бы еще недавно не пришло, во сне бы приснилось — рассмеялся.       — Мы обкашляли вопросик, берем синюю, — Слава медленно стащил деревянный короб с полки и своей расхлябанной походкой побрел к кассе. — Поспеваешь, мэн? Иди вон терку возьми для пармезана, — добавил он, оглянувшись. — Мирон.       — А?       — О чем задумался?       — В капюшоне не слышно, пардонте.       — Так сними, гном садовый, — возмутился Слава. — Терку, говорю, возьми, вон стоят.       Во сне бы рассмеялся, а в реале — зачем-то Славе честно рассказал, почему водительских прав нет. Никому ведь не говорил, отшучивался, вроде и так понятно. Неприятно это — без особых причин. И про речку эту еще зачем-то… Проклюнулось желание урвать его внимание, вот только нахуя.       — Мирон Яныч, — сверху послышался очень требовательный голос. Они уже расплатились и как-то незаметно вошли в продуктовый.       — Извини. Душно тут, я выпадаю. Что? — одернул себя тот и даже заставил поднять глаза. У Славы был удивленный вид.       — Нормалек? Не кружит? — спросил он, наклоняясь.       — Не-не, в норме. Условной, конечно. Идем. Что я прослушал?       Спустя пару минут Мирон уже мялся в отделе с морепродуктами, разглядывая. Наклонялся к холодильнику, почти что совал внутрь нос. В бедро упиралась чужая тележка, за ней стояла тетка — тоже до креветок охотница. Вперлась, будто пыталась выдавить и прогнать.       — Это хорошие? — спросил Мирон.       — Умерли мученической смертью, наверняка к лику святых причислены, — безразлично откомментировал Слава, стоящий за плечом. И тетка подняла глаза.       — Слав, — отозвалось снизу — от головы, сунутой в холодильник.       — Ну какие хорошие, льда по килограмму на каждой, — Слава произносил это, пока они с теткой смотрели друг на друга, а потом аккуратно выдвинул из-под куртки руку со снегирем. На лице женщины вспыхнули невыразимые в словах эмоции. Сумасшедший богохульник, обосраться.       — Да? Вот эти тогда? Но они меньше, — невинным голосом продолжал Мирон.       — Так потому что льда меньше.       — Брать? Они бледные какие-то.       — Это не конкурс красоты, Яныч. Ты по меркам креветки тоже не особо, — напомнил Слава. А Мирон почувствовал, как вдруг к его затылку через шапку прикоснулось что-то, кажется, чужая переносица, потому что смех слышался критически близко.       Сумасшедший богохульник-гей с любовником в солнцезащитных очках — зимой и в помещении, куда уж дальше? Тетка отступила, поправляя шарф, и увезла свою треклятую тележку. Победа в трех раундах, противник низвергнут.       — А у них вон хвостики сильно скрученные, норм?       — Свежие, значит. Бери уже, — нетерпеливо посоветовал Слава.       — Шаг назад сделай, — неожиданно грубым голосом потребовал Мирон, — снегиря раздавишь, — продолжил он на одной интонации.       Вроде злой, а вроде и нет, как будто сам до конца не решил. Но Слава отпрянул.       — Пойду масло найду вообще.       — А сколько брать-то?       — Ну два пакета, наверное, не? — предположил Слава.       — Окей, бро, — это раскатистое «бро» выпало изо рта так некстати, не в тему, как будто поскользнувшийся и упавший в озеро пьяница. Бульк. Но Слава понимал, почему. Слава бы еще хуже отреагировал. И несмотря на все это понимание, он сказал:       — А что, на этот раз нет стиха по случаю?       Его тон снова чадил равнодушием, еще и нахальная улыбка. Мирона от всего этого передернуло. Не ты ли, думал он, только что к спине жался, подъебщик? Он развернулся и начал:       — Ходи, нервно икая, я не вникаю в гендер и каюсь, выебал и Герду, и Кая.       Ой бля, пронеслось в голове Славы, какой же неуместно хороший агрессивный флоу. И жестикуляция это. А из-под черных очков глядел Мирон-на-баттле. Грудь еще колесом.       Пол под Машновым все не проваливается и не проваливается, да когда ж уже? Неужели будет в его жизни что-то постыднее, чем стоять в супермаркете со снегирем и слушать читку под взглядами забежавших в последний момент за водочкой. И Ване он напишет об этом: «И я стою и такой ААААА». Да почему ж Мирон такой кринжовый? От самоуверенности, что ли, своей думает, что даже на поминках любой стих может зачитать с табуретки, а все похлопают?       — Классика подойдет? Или не вывезешь? — бросил вдогонку Мирон и отвернулся. Слава стоял, тупя в пол, изображая, что таким его не возьмешь. Косил под полку с крабовыми палочками — может, поверит, потеряет. Выебал, значит, ну-ну. А тетка-то рано ушла.       — Закончил? — спросил он. — Или концерт устроим, ты ж любишь крошечные залы по десять дней подряд собирать.       — Угомонись.       — Пойдем отсюда, — Слава кинул в корзинку оба пакета и медленно продвинулся по рядам.       — Давай пошустрее, на нас смотрят.       — Интересно, почему это, — Слава с улыбкой обернулся вокруг себя. — Да не парься, мэн, они завидуют твоим успехам.       Отсутствие в Славе какого-либо напряга настораживало: может, он не понял? Хотя как не понял, Мирон же выпалил это не как какой-нибудь рэп-хорошист, а как настоящий баттл-отличник. Где-то в Питере Саша Рестор икнул словами «Пошумим, блять», словив внезапный приступ туретта. Может, Слава просто не так уж против?       — Ух, как сердечко вынул. Ну что, братишка, летаешь? — Слава сжимал птичку в запотевшем кулаке, готовый пустить на волю.       Маленькая девочка в комбинезоне, заметив крутящего головой снегиря, тыкала маму в бок, привлекая внимание. А Мирон мысленно скрестил пальцы, чтоб этот снегирь оказался и правда замерзший, а не больной или раненный. Потому что, если вдруг он сейчас шмякнется из руки оземь, девочка расстроится, а Слава, пожалуй, и Новый год не захочет праздновать. Он еще больший ребенок.       Вдруг Мирона кольнул стыд за то, что еще вчера он ни во что Славу не ставил и мысленно обходился с ним… не самым обходительным образом. Он ведь такой дурашливо ребяческий, что сердце щемит. Славный вообще-то малый.       Снегирь, хлопнув крыльями по его рукам, быстро набрал высоту и куда-то подевался. Девочка улыбалась, показывая, что этот Новый год она будет встречать с двумя выпавшими молочными зубами, а Слава протянул ей пятюнечку. Мирон тоже хотел, но его, видимо, оставили за бортом как самого старшего, и пришлось только переглянуться с мамой девочки: «С наступающим вас!» — «Счастливого Нового года!».       Может, Славин приезд — это прыжок веры, и нет в нем ничего подлого или двусмысленного. Хотя какие из них Тристан и Изольда? Они же Руслан и Джульетта, Ромео и Харли Квин, Джокер и Людмила — пазлы из разных наборов. Мирон всю жизнь выгрызал зубами возможность в споре сказать «честное слово», чтобы ему безапелляционно верили, Слава же больше боролся за возможность в споре на кон пятихатку поставить, чтобы при этом карман не опустел. Они разные. Ты читаешь рэп, чтобы было, что пожрать, я читаю рэп, чтобы перейти на баланду, мы не одинаковые. Ходячий мем.       Но в Славе открывались новые достоинства, перебивающие недостатки. А Мирон знал, что своих собственных недостатков, забивающих достоинства, не перечесть даже по пальцам Шивы. Да и Осел из «Шрека» встречался с Драконихой. И это-то Мирон считал приличным аргументом.       У коллегии есть возражения?       Внутри разрасталась цветная революция, а если каламбурить, то радужная: брюзгу свергали какие-то нелепые пацыки с мечтательным взглядом, явно пятнадцатилетние, точно не знают, что делать у руля, зато есть задор в глазах и неуправляемость порывов. И недовольство засидевшимся у власти закостенелым занудой. Что будет дальше? Поземка шуршала по асфальту, как белый шум. Вдруг выяснилось, что тени исчезают не только в полдень.