О чём молчат лжецы

— Когда наставляешь на человека кинжал, ты позволяешь ему сделать то же самое.       Звучит на манер прощания: с терпкостью разочарования и снисхождения. Голос проседает в конце. Теряет глубину. Превращается в гулкое эхо, прорастающее в её мыслях звенящей тишиной.       Язык не поворачивается согласиться. Он прилип к нёбу, будто боясь столкнуться с набежавшей слюной. Ей остаётся только издать глухой звук на выдохе, судорожном и красноречивом. Под фалангами пальцев кровоточит, но слабо и мелко, почти что нехотя. Несколько капель попадает в склеру, перекрашивая тёмное окружение в багровое. Контраст незначительный, ведь ничего не меняется, кроме полотна её лица.       Стены всё те же. Калеб тот же. Оставленные им порезы обретают особую боль. Не такую, как прежде, спрятанную за толщей упрямства и влюблённой слепоты.       Она часто видела собственный неумелый портрет на листах разыскиваемых преступников Меридиана. Её изображали совершенно другой. С броским решительным взглядом, длинными волосами, отчего-то заплетёнными в косу, хотя косы Корнелия никогда не умела плести. Статность фигуры крылась за плотными слоями тёмных одежд — Корнелия не носила чёрное с тех пор, как попала на Меридиан. Проклятый цвет. Притягивает много лишнего внимания в толпе разноцветного калейдоскопа, пусть и не всегда тщательно выстиранного и выглаженного.       Мало, кто узнает её сейчас. С кривой полосой, рассекающей правый глаз.       Хочется броситься вперёд на шею его и в безрассудстве вывернуть запястья. А после умереть, в издыхании обвив удушающим кольцом объятий горло. До смертельного хруста собственной воли, до выжженной дотла надежды, до чувств, скрючившихся в агонии — но рядом с ним. Как того хотелось сердцу всегда.       Корнелия ведала, что он придёт. Она важна для Нериссы, прочей швали, разобравшей её мысленно по куску при первой встрече; важна его неутомимой и разуверившейся гордости, принимающей влечение к ней, как воспаление на здоровой плоти. Но думать об этом всё то время заточения Корнелия не желала. Отвлеклась бы и вновь, как в самом страшном кошмаре, доверила бы жизнь человеку, отнявшему её на долгие годы. Но Калеб здесь и причина тому она. И в появлении его, томительном, слегка неожиданном и губительном, есть что-то хорошее.       Корнелия дышит глубже и больше, чем когда-либо. — Тварь, — отняв ладонь от пореза, выдавливает она. Слово, точно глоток воды, смывает ком тошноты.       Сдвинутые на переносице брови под тонкой коркой запёкшейся крови, хватка, что вот-вот раздробит плечи, и уставшие, разожжённые злостью глаза, превращают Калеба в незнакомое чудовище. Он и был им, в бессмысленном крике бьётся сознание, противящееся секундной радости, по привычке, обуявшей душу. — Надо же, — в неверии восклицает он. — Впервые честна со мной.       Едва договорив, Калеб её отпускает.       Она падает, успев выставить руки перед грудью. Кучка крошечных песчинок забивается в царапины на коленях, вызывая жжение.       Калеб отходит всего на шаг. В душной тьме, разъедаемой гаснущим светом факелов, разглядывает её. Крупная дрожь бьёт предплечья, не выдерживающих вес тела. Немощность и лихорадка овладевают ею. Губы кривятся не то от подступающего кашля, не то от истерики.       И глаз, залитый кровью, видит всё хуже и хуже. Его ничем не вытереть и не промыть — белок покрывают раздраженные капилляры, а пальцы облеплены тонким слоем грязи. — Вставай. Пора домой.       Он произносит это бесцветно, кинжал всунув в ножны.       Последним словом отравляет, придавая ему зловещее значение: её дом там, где он, никак иначе. И то не шутка, не издевательство, не проклятье. Меридиан — не более, чем пристанище, когда целью конечной был только он в небезызвестном прошлом.       И вездесущее презрение снедает её. Поднявшись, она не отрекается от близости, напротив, перемещает ладонь на затянутый узел его воротника и выглядывает, на зло себе, хоть что-то бесчеловечное, трусливое и мерзкое в нём.       Вдох пачкается запахом его кожи. Омрачённое болью сознание воспевает от собственной оплошности. Корнелия себя вновь подвела.       Дом. Как он, отнявший у неё всё, смеет говорить о доме и возвращении в ту землю, что едва не погубила Корнелию? Как смеет намекать, что дом её — он, а не безликие, ущербные хибары, построенные на задворках Меридиана для низших слоев общества? Что есть дом для него, когда обитель выстроена на костях мятежников? На убитых повстанцах, детях и стариках, подложивших плоть свою под его перину. В его доме безобразно холодно, темно и пусто, а полы покрыты кровью, словно ковром. И за высокими стенами, подобные ему разрушители спокойной жизни, вершат планы по порабощению жителей. Его дом — земля, впитавшая в себя печаль и добровольное затворничество, но ещё хуже, безумие. В нём она сгниет заживо, даже если гнить уже нечему.       Её дом был разрушен дважды: Хиттерфилд и… Калеб.       Прежний Калеб. Тот, кого безропотно ждало и любило сердце, пререкаясь с усмешками сознания. — Тебе в нём не место, — твердит грубо, не повышая тона. — Убирайся в пекло. Ты и Меридиан. — Я тебе жизнь спас, — обвивая вокруг своей ладони волосы её на затылке, указывает Калеб. Сжимает. Вынуждает запрокинуть голову, — а ты что сделала? — Спас? — В отвращении выплёвывает она, скривив губы.       Будь оно спасением, Корнелия никогда бы не познала страха перед ночью и отражением в зеркале, стремительно менявшимся с каждым днём. Она разучилась доверять. Напилась досыта днями, когда приходилось ломать себя, чтобы прожить хоть ещё одно утро. И если для него спасение — беспросветная боль, увязанная в одиночестве, то тогда любовь её — ненависть и ножи, пронзающие спину, затылок и горло. — Ты меня живьём похоронил. И забыл. Сделай милость. Больше не спасай.       Просит так смело, будто чуя собственный конец. Каждое движение её заключает утаенное в мыслях поражение. Слова пронзены грубостью и пренебрежением, а касания, в противовес, по-прежнему нежны. Сквозь плотные ткани одежды Калеб чувствует, как в немой тоске её пальцы тянутся к коже. Корнелия сама того не замечает. Съедает себя злостью и прошлым, вдыхает его и отрекается от настоящего.       Ему достает одного мгновения, чтобы избавиться от рук её и отстраниться. Ещё один миг — чтобы узреть, как она теряет всё.       Сознание, опору, веру и силы.       Тело легко ударяется об землю. В нём, кажется, не осталось ничего достойного. Сплошь терзания, разбитые мечты и отравленная переживаниями кровь. Взгляд погасший обретает непревзойденный оттенок жестокости. А после смыкаются веки. И внешне Корнелия всё тот же мертвец, как и рядом лежащие. Дыхание замкнулось под рёбрами. Голос обесцветился. Лицо исполосовано печалью и кинжалом. Дрожь перестала донимать предплечья. Не это ли умиротворение?       Не спасай.       Она не горделива. Упряма. Своевольна. Но больна совсем не гордостью.       Не спасай.       Калеб выдыхает, развязывая воротник и рвёт по неосторожности нити. Шею облизывает ветер, внезапно проскочивший незваным гостем.       Легчает спустя секунду. Настолько, что перестает кружиться голова и болеть в висках. Один из факелов окончательно догорает. Темнота пляшет на мёртвых телах, но пока не касается Корнелии. Калеб мешает.       Позади находится выход. Прямым шагом всего несколько метров — там ветрено, глухо и свежо. Туда тянется Калеб. Там ему место, подсказывает разум.       Меридиан и есть пекло, которое распалил он. Всё ради того, чтобы в темноте не искать свет.       Не спасай.       Корнелия говорила совершенно искренне, уверовав в презрение. Впервые не лгала. Впервые смотрела в глаза его так, словно в них плескалась заветная и недосягаемая жизнь. Он вынимает кинжал, рассматривая испачканное лезвие. Порез не убавил её искажённого совершенства. Казнить будет мало. Утопить — совсем ничтожно. Бросить Аверде на эксперименты, заперев навсегда в лабораториях…       Есть в этом что-то особое. Неправильное. Манящее.       Рыжая давно распыляется о неоплаченных долгах. Королевство давным-давно задолжало ей признание. А Калеб — тройку людей, нагло украденных прямиком из-под её носа ради собственных целей.       Мириады решений и выборов оплетают размышления. В единственном он уверен. В том, что за одним ножом последует второй. Её плоть сотворена из постоянной лжи, какую Калеб предпочитает держать от себя, как можно дальше. И сама она, точно испорченный холст, годится пылиться в памяти и вспоминаться раз в четверть века при неудачном опьянении.       Он отворачивается. Бредет к выходу, разминая левое плечо, что невыносимо тянет болью. Нос пощипывает от ночного холода. Ветер подгоняет, закручиваясь вокруг него до самой лестницы, сотворенной из простого дерева.       Выше только звёзды и тёмный небосвод. А под ними бескрайний и опустошенный лес. В нём легко оглохнуть от тишины и сойти с ума, набредая на собственные шаги после третьего круга. Проклятая Замбалла. Калеб никогда её не чтил, как этим грешили Нерисса и Корнелия. Что одна, что вторая привязаны к безымянному миру воспоминаниями и родством с Кадмой. А он это расхлёбывает. Как обычно.       Сделай милость.       Берег с причалом, мокрым от набегающих волн, живее, чем дворец. С утёса, обжитого зарослями, Калеб недавно заметил приплывший корабль, ничуть не похожий на достойное судно с просторной палубой и широкими парусами. Торговля давно изжила себя после внутренних войн и предложить в обмен Замбалле нечего; древесина иссохла, дивные цветы, обладавшие целебными свойствами, завяли, шахты опустели, драгоценности и выкованные ружья превратились в сломанные щепки.       Меридианский флаг, рыцарский меч, увитый чёрными розами, развевался на солёном, тёплом ветру. Контрабандисты. Приплыли за драконьими клыками и чешуей — ценными ресурсами для перепродажи и изготовления доспехов. Драконы водятся только в этом увядающем мире. Небо согрето жаром их дыхания. Законы Меридиана пресекают торговлю объектами чужих земель без письменного одобрения королевской казны. Свысока разглядывая столпотворение диких, неотёсанных и неосторожных парней, Калеб сразу понимает, что печати Элион в их арсенале нет. Она, скорее, застрелит себя, нежели позволит подобному сброду порочить денежные сделки и репутацию дворца.       Замбалла больше не опасна. Не ядовита. Пары, оберегающие землю ранее, растворились под невыносимым зноем. Нерисса вольна шагать в любом направлении, выискивая Сердце Замбаллы. Калеб к этому не приложит и пальца. Довольно с него одного упоминания, картины серой и безжизненной природы, отпечатавшейся на внутренней стороне век.       Одно только: ходящие желваки, закрытые глаза и сгорбленные плечи указывают на то, что внутри него разворачивается трагедия, немыслимая в своих причинах.       Он задерживается, нерешительно возложив ладони на твёрдую ступень перед носом. Медлит, чувствуя, как губы обкусывает тоска по обыденному: по собственному ложе, по сытному обеду с бокалом сухого, терпкого вина, избавляющего от мысленных невзгод и по ненавязчивой компании Элион, чьё тихое пение порой донимало Калеба, желавшего тишины. Молчание с ней почти что разговор, растянутый на всю ночь. По ней, оказывается, так просто истосковаться.       Обернувшись, замечает, что тело, укрытое полумраком, так и лежит.       От быстрого взгляда начинает зудеть рана и изнывать безжалостность, заточенная в стенках сердца. Он её нашел, как и хотел. И в достижении этом нет ничего радостного, животрепещущего, как в долгожданной встрече влюбленных. Корнелия ему была мила прежде, до тех пор, пока не занесла его же клинок над ним. Его не удручает её побег, несмотря на вереницу появившихся проблем. Калеба коробит от себя, излишне повиновавшегося сердцу.       Размышления перехватывают нить жалости в нём. Оставить её — всё равно, что свободно задышать. И взглянуть на вечернее солнце.       Она просила не спасать. Возжелала умереть, дабы не страдать. И его преследовать всю жизнь неуловимым призрачным силуэтом во тьме.       Настрадается. Ещё больше, чем когда-либо. Качнув головой, он отталкивается от лестницы, теряя звездный небосвод из виду.       Калеб преодолевает проход за несколько шагов, поднимая пыль тяжёлыми размашистыми шагами. Приблизившись, наклоняется к ней, слышит предсмертные хрипы и долгие, мучительные выдохи. Недолго осталось. Не больше получаса.       Не спасай.       Он спасет. Назло и в очередной раз, отринув взбешенную гордость.

***

      Калеб заводит их в одну из комнат, где низкий потолок осыпается по углам. Дальняя часть, заслоняющая стены и смежный проход в другое помещение, обставлена котлами, разделочными столами, низкими табуретками. Аскетичная обстановка, дополненная железными двойными дверьми в тоннелях, напоминает подземные тюрьмы Заветного города.       Он укладывает её у выхода, отчего-то излишне возясь с собственными действиями: поправляет шею и смахивает светлые пряди с лица. Оно всё в пятнах. Кровь смешалась с грязью, выпавшими ресницами, прилипшими комками земли. Немногим острее — от переживаний и голода черты стали намного тоньше, почти что призрачными, кожа совсем бледная, отливает синеватым оттенком.       Вид у неё хуже, чем у него. Намного. Хоть и преодолевать гибель им пришлось равноценно, с небольшой разницей. Она под землей, он — выше, не приспособленный к свету солнца после тёмного Меридиана и с прихрамывающей ногой.       Плечи и руки в гематомах. Пятна рассеялись по телу в безобразно-красивом рисунке, сохранившим каждый удар, плевок и замах. И часа не хватит, чтобы рассмотреть и представить в точности до мельчайших деталей то, что с ней происходило.       Но оно Калебу и не нужно. Мысли чем попало не занимают, даже от безделья.       Он оставляет её, начав небольшой обход. В нескольких чанах вода холодная, в остальных — остывающая, ещё достаточно горячая. На низких, широких стеллажах стопками сложены тряпки. Трещат догорающие поленья, воздух пронизан терпким запахом сожжённых трав. На полках в ряд стоят закупоренные бутыли без подписей. Открывает каждую, морщится от резких, едких ароматов растений, настоек и отыскивает то, что необходимее всего — спирт. В нём плавают засушенные ягоды, источающие сквозь резковатый дурман сладковатую вонь.       Дно ведер усыпаны мелкой листвой. Калеб споласкивает два из них, на вид самых чистых и новых и набирает холодной воды до самых краёв. Промывает собственные руки, находит свежую, саднящую царапину на локте и обливает её несколькими каплями спирта. Жжение свойственно в первые минуты, но совсем скоро терпимая боль становится иной. Ткани словно горят в синем огне, а здоровая кожа обретает нездоровый красный оттенок, как при сильном ожоге. Спирт слишком крепкий.       Тряпки пахнут корой. Они безукоризненно сложены и высушены. На них ни единой грязи. Взмахивая несколькими полотнами, он смачивает одно, выжимает в вымытое ведро и наблюдает за цветом скопившейся воды. Порезы Корнелии в том состоянии, что сойдёт и этот спирт, и тряпье и вода. Затем целители возьмутся за неё и излечат всю хворь колдовством. Если, конечно, она доживет до Меридиана при таком состоянии.       Калеб вытряхивает эти мысли моментально. Корнелия доживет. Ныне её смерть играет только он.       Присаживаясь возле, подолгу всматривается в её зажившие рубцы. И в порез, рассекающий бровь и правый глаз. Он уже давно не кровит, заживает, покрываясь тонкой плёнкой корки. Говорят, что порезы на сердце от неразделенной любви хуже, но Калеб бы поспорил. Шрамы, что никому не видны, стираются.       А те рубцы, что поганят лицо и вызывают недоуменные взгляды прохожих, заставляя каждый раз обращаться досадным воспоминаниям живут до тех самых пор, пока их обладатель не поймает брюхом клинок.       Вот, что страшнее и больнее. Помнить, когда не хочешь.       Пальцами раскрывает её уста. Подняв ведро, прижимает его к губам: поток воды устремляется в рот. Она рефлекторно откашливается, не успевая проглатывать. И тогда Калеб оставляет Корнелию в покое, наблюдая за тем, как медленно раскрываются её веки и движется язык, собирая с губ капли. — Ещё, — тихо молит она, едва шевеля ртом. Ждёт помощи, несмело пробуя подвигать пальцами.       В глазах непроглядная муть. Словно разбитые стёкла посыпали песком. Калеб оглядывается на потухшие поленья под железным дном котлов. Жара хватит ненадолго. — Да хоть искупайся.       Он резко встаёт, оставляя ведра и её просьбу. Корнелия выдыхается в кашле, прорезывающим лёгкие. Сплёвывает слюну, вытирает тыльной стороной ладони подбородок и, кажется, начинает чувствовать окружение, его и собственное положение.       Разрезанные куски мокрой ткани до конца впитали спирт. Калеб осторожно подхватывает их и останавливается от резкого звука. Корнелия засмеялась. И вновь глаза прикрыла, не желая видеть его. — Жить не даёшь. Умереть тоже не даёшь, — перечисляет она, шмыгнув покрасневшим носом. — Куда мне пойти, чтоб тебя больше не видеть? — Ты совета просишь? — Склонив голову вбок, уточняет он. — Помощи. — В следующий раз вместо побега пулю в череп пусти, — Калеб тычет в свой правый висок. — Всё сразу встанет на свои места. — Я так сильно тебя расстроила? — От ухмылки стягивает кожу у пореза. Оттого Корнелия выглядит жутко, словно сошедшая с кошмара ведьма. — Непобедимый главнокомандующий потерял бдительность и проиграл… Стражнице.       Внезапно меняя тему, она отталкивает ведро ногой. Лужа достигает подошвы его ботинок. В отражении лицо его искажено тенью. — За порез ответишь. Втройне, — серьёзно произносит Корнелия, коснувшись кончиками пальцев края раны. — Я от тебя живого куска не оставлю, когда придёт время. — Что тебе мешало сделать это ранее? — Опускаясь на корточках, спрашивает он. Теперь они на одном уровне. И лицо его, умытое, пронизанное интересом, вбивается ударом плети в её память.       В его руках заготовленные повязки. Сердце её бьётся. Лёгкие дышат. Она жива. Снова упекла себя в его должницы и, без желания, отблагодарила явной жаждой, проснувшейся от первого глотка. Бессознательно дала понять, что нуждается в жизни. Проклятое тело не возжелало увидеть конец. Поступок его оказался полезным, но лишь для него одного. Сама Корнелия с радостью, изощренной и особенной, была готова к гибели.       Настолько измоталась. Настолько уверовала в покой и безызвестность среди чужих стен, что сейчас, видя то прежнее и привычное, жалеет.       Его прямой, тяжёлый взгляд упирается в неё. Калеб догадывается. Хочет слышать правду, принадлежащую лишь ей одной. Она тянется почесать рану на запястье. И тогда он подходит, не обращая внимания на то, как напряглись её плечи.       Тянет её руку к себе и разглядывает разбухшие от воспаления покровы.       Зажимает, теряя сосредоточенность от того, как краснеют её глаза и подрагивает нижняя губа. Но слёзы не льет — девочка уже большая, прознала, что себя загубит и изведет, нежели до него достучится. Накрепко губы сжимает, предотвращая тот самый вздох, от которого обычно ломаются принципы, терпение и воля. Слёзы изнутри выжигают. Но упорно молчит, делая вид, что больно только от порезов, а не от того, кем стал Калеб. И в кого обратилась она в погоне за тем, кто не больше явится расцеловать царапины.       Она не стремится сбросить руку. Словно в физическом контакте, в его безразличных касаниях, больше лекарства, чем в повязках. Словно он излечит, а ей лишь нужно потерпеть — подождать полвека, пока сердце свыкнется и проникнется любовью. Вся внутренняя борьба насмарку. Калеб смотрит. А она так и не доказывает слова действиями: не отталкивает его, не проклинает, не пытается себя убедить в том, что порез на глазу болит и саднит.       Задыхается от слов, переполняющих душу. Смаргивает наваждение, слезу, испачканную кровью и ощущает, как яснеет сознание. Оно ненавидит. И в лице его видит обезображенную красоту, ничем не излечимую и исправимую.       Нет. Это всё-таки ненависть. Любовь чувствовалась по-другому. Она восполняла её, придавая смысл каждому дню.       С ненавистью отношения другие. Как с Калебом. Как с его взглядом, словом, прикосновением. С ним целиком.       Корнелия отпивает больше воды, прежде чем ответить. Утоляет жажду, занимая тело иными ощущениями. Ей всё ещё хочется задохнуться и не жить. Что-то внутри, отчаянно выживавшее в Меридиане, не позволяет сомкнуть глаз, удариться затылком об стену и изрезать жилы об тугой железный обруч оков на одной из рук. — Мне мешало прошлое, — с чувством отвечает она. И жалеет. Потому как его губы трогает понимающая улыбка. — Мне тоже, — отвечает он, ввергая её в преисподнюю.       Ей всё кажется, что Калеб заигрался. И память его не обчищена, не избавилась от неё, словно от бесполезного математического уравнения. А затем он берется промывать рану её, и все подозрения утекают с кровью. Калеб не жалеет. Но и не издевается понапрасну. Его прикосновения хуже чужих и неродных. Сталь ножа у глаза была теплее. — Я тебе поверил, — внезапно начинает он, стряхнув ладонь и возвращая её к незавершенному разговору. — Везде, где бы мы ни оказались. — Тебе лучше замолчать, — сглотнув, обессилено указывает Корнелия. — Я слушать не стану.       Абсурд. Безумие и издевательство.       Она, вжавшись пятками в пол, тянет руку, в то время как Калеб, замерев, окидывает её утомленным взором.       От него срабатывает инстинкт. Бежать.       Ей нечем крыть его прямолинейность. И защищаться, припоминая давно умершее, не лучшая идея против его хлёсткого, отчего-то задевающего разочарования от недавних событий. Калеб молчит, дожидаясь её собранности. В нём одном вся смелость на двоих.       На её попытки оттолкнуться он отвечает согласием. Освобождает. Свои руки прячет позади спины, но ей не легчает от этого. — Лучше ударь меня, — Корнелия сама дотягивается до повязок, отрекаясь от помощи. — Но не смей мне никогда рассказывать о том, как тебе плохо и как ты огорчен.       Она туго обвязывает рану самостоятельно, изнемогая от болевых ощущений. Спирт прижигает каждый миллиметр. — Боишься, что станет совестно? — Его вопрос безобразен, как провокация.       Боль больше не чувствуется быстрым импульсом. Она пожирает все силы, превращая её в безвольное, слабое существо, давящееся собственными невыплаканными слезами. — Радостно. — споласкивая руку, беззлобно тянет Корнелия. — Ты хотел сказать радостно? — И ты зовёшь меня чудовищем. — Да, — соглашается она, плеснув водой в его сторону. Не может удержаться, выпаливая: — Левый видит хуже правого. Не промахнись.       Невыносимо, что Калеб не маг и не способен изуродовать память её, хранящую его старый образ, сейчас же. Отвратно, что она продолжает видеть в глазах его отголоски собственных терзаний и сожалений, а не темноту, тлен и опасность.       Грубость её он не воспринимает — голос выражает не столько злобы, сколько опустошенность. В дверь хлопает ветер. В ушах начинает шуметь. Сознание наполнено обесцвеченными, словно старыми снимками, воспоминаниями. В них она любит, а он уходит. — Оттолкнешь ещё раз, я уйду.       Его обещание звучит громом в знойное, безветренное лето. Звучит так, словно они обязательно разберутся. Корнелия вяло отворачивается, дрогнув от голода и судороги в предплечье. Она убежала от него в надежде доказать себе, что способна оставить прошлое. Почти получилось. В этот раз, довольно решительный и удачный, прошлое само достало её. — Я знаю. Ты по-другому не умеешь. — Разве? Сверкая пятками сбежала ты, а не я, — поправляет Калеб, пройдясь ладонью по отросшей щетине. — Потому что ты не оставил выбора. — впервые она смотрит на него с другим выражением. Неприязненным. И голубая радужка, окаймляющая зрачок, темнеет.       У неё гноятся порезы, произвольно замирает дыхание и мысли рассеиваются по черепу, обжигая стенки. От пробуждения скверно и больно, совсем не романтично и сказочно.       Она вымывает раны самостоятельно, едва ли делая это с особой тщательностью. Пальцы робко и невесомо проходятся по каждой отметине. — И каков твой план? — Меридиан.       Корнелия не успевает высказаться, когда Калеб обрывает её, закончив тереть лезвие кинжала сухой тканью. — Ты во дворец не вернёшься. Вместо этого обживёшься в лаборатории. Если не забыла, тебя никто не забирал у той рыжей девушки. От тебя зависит несколько её работ. Вот и весь план, — подытоживает Калеб буднично, будто говоря о погоде. — Я к себе, а ты — как повезет. — Элион меня укроет, — на смех ему бросает она отвращёно. — Плевала я на труды сумасшедшей суки. — Суку зовут по имени. А-ве-рда, — по слогам отрезает Калеб. — Ты преувеличиваешь свою ценность для Её Высочества. — Это ты её преуменьшаешь.       Уперев здоровую руку в пол, Корнелия следом привстаёт. Калеб ни разу не произносил её имя с тем же чувством, что и сейчас произнес чужое имя. И она не знает, что хуже: замечать такие мелочи или искать в них утаенную истину. Её колотит от несправедливости, раз за разом ударяющей по щекам. Всякая физическая мука блекнет от гневной печали, укалывающей сердце.       На миг Корнелия забывает, что перед ней пустое, колючее существо, ничуть не похожее на Калеба. Забывает про тошноту, грызущую желудок и головную боль, донимающаю на протяжении каждой минуты. Губы разъедают от речи, неправильной, но нужной, как глоток воды или воздуха. Как кровь вытекала вместе с гноем, так и её разложившиеся в обиде чувства вырываются из неё вместе с сдавленным всхлипом. Глаза снова красны. Наверное, от раздражения. — Больше, чем себя, я презираю тебя, — восклицает она, устремив на него прямой, презренный взгляд. — Во всём, что ты делаешь. Спаси ты меня ещё хоть тысячу раз, я скорее брошусь в море, чем к тебе с благодарностью. Я не каюсь, что врала тебе. Много раз. И виноватой себя за это не чувствую. Ты не заслуживаешь ни понимания, ни сочувствия, но заслуживаешь ложь, потому что честность для тебя такой же враг, как и любовь для меня — лекарство. Всё, к чему ты притрагиваешься, умирает! Всё, что ты замечаешь, теряет свободу. Я успела десятки раз проклясть тот день, когда решилась поверить в невозможное — в то, что ты остался человеком. Я спустилась в Ад за тобой, Калеб, — невольно голос повысив, срывается она, швырнув одну из повязок в его грудь. — А ты уродуешь мне лицо и кидаешь имя грёбаной бестолочи, что пыталась убить меня.       Слова её ничуть не страшны. Но чувства, заложенные в них, безрассудны.       Калеб выслушивает с тем же достоинством, как если бы вместо речи этой, страдальческой и невнятной, прозвучало сатанинское проклятье, обрекающее весь его род на вечные мучения.       Отчаяние её жарче огня. Но глаза его, холодные и равнодушные, остужают. Она ему всё сказала. Обвинила, разочаровалась в себе, нём, словно они были и есть; испачкала его своей истерикой, отравила воздух и нашла, наконец, причину терзаний, пока Калеб, усевшись удобнее, поглощал остатки тишины с неутолимой жаждой. — Хуже, чем ты, только я, — захрипев, заканчивает Корнелия. — Потому что стоит тебе только притронуться ко мне, как я забываю, кто ты есть на самом деле. — Ты всему этому веришь? — Задает он единственный вопрос, не дрогнув.       И вот снова. Обоюдный взгляд, кровожадней войны. Блеклая издевательская полуулыбка. Калеб, подойдя, касается её свежего пореза на щеке. Кажется, что хочет ласково погладить, отмыть алые пятна и наложить повязку.       Но он лишь оцарапывает ногтем заживший слой, держа её за подбородок. И глаза его цепко выхватывают её внутренний раздор. — И я тоже нет.