О чём молчат лжецы

Хиттерфилд. Прошлое. — Зачем ты это сделал?! Разве моей просьбы тебе было недостаточно?       Он едва успевает поставить чашку на блюдце, когда старшая дочь прерывает его утреннее умиротворение, ворвавшись в гостиную. Злиться на её возмущение, выкрикиваемое тонким, недовольным голосом почти невозможно. Выдохнув сигаретный дым, Гарольд смыкает уста и неизмеримыми усилиями причет весёлую затейливую улыбку. Ничего не может с собой поделать. Неутомимая злость дочерей забавляет его больше дрессированных зверушек в зоопарках.       На языке томится послевкусие остывшего кофе. Марокканские зёрна благородно избавили его от мигрени и усталости, сопровождавшей размышления с прошлого вечера. В последний раз Гарольд позволял себе не спать сутки при университете, будучи настырным и неугомонным юнцом, не видящим смысла в лишней минуте безделья. Возраст сотворил своё и теперь мужчина в возрасте, что пережил уйму нервных срывов и жизненных кризисов, чувствует, как прошедшее приключение крепко помотало его иммунную, а вместе с тем, и психическую систему. — Нели, солнышко, давай успокоимся, — Элизабет, ощущая волнение, мгновенно входит вслед за дочерью. — Не преувеличивай и послушай папу, прежде чем делать выводы. — Выводы? — Резко обернувшись к матери, с громкой усмешкой спрашивает Корнелия. — Вы себя слышите? Ты поддерживаешь его в этом? Как ты можешь?       Выглаженная рубашка натягивается в пуговицах, стоит Гарольду потянуться к газете со свежим выпуском криминальной хроники. Нарочно, словно в наказание, он задерживает судьбоносный ответ при себе, играя невозмутимый и расслабленный вид.       Солнечные лучи вкрадчиво и бесшумно ступают в просторное помещение, излюбленное оттенками светлого дерева и кожи. Ненавязчиво шумит вентилятор, раздувающий прохладные дуновения под потолком, украшенным ручной лепкой. Лиззи вытрепала ему весь мозг, требуя найти мастеров, умеющих вылеплять с натуральной идентичностью цветы.       И пока дочь, не вынося жестокости новостей, рьяно спорит с матерью о собственном будущем и разочаровании в нём, отце, Гарольд задирает голову, чтобы вновь и вновь влюбиться в искусную лепнину: тонкие и искусные линии лепестков орхидей и лиан, образуют странный, но изящный и зачаровывающий тандем.       В свете солнца, поднявшегося над городом, они выглядят ещё нежнее. — У него остался брат. Один. Они были сиротами.       Удобное положение для шеи, часто затекающей в офисе и живописный вид, стоивший ему больших денег, заглушают мрачность сказанных дочерью слов. Он прикрывает веки, поднося ко рту сигарету и блаженно выдыхает перед затяжкой. В нём совесть давно спит, не выдержав долгих развлечений. А сердце, пережив одно из самых болезненных потрясений, наконец отыскало прежний покой: его ритм наладился и даже не понадобились сосудорасширяющие препараты для приемлемого давления.       Стоит только втянуться, поглотив медовый вкус табака, как сигарету бессовестно вырывают и тушат об стеклянное дно пепельницы. Больно. Гарольд приоткрывает правый глаз, узнавая черты разъяренной дочери: её покрасневший лоб, обкусанные и кровоточащие губы и взгляд, полный злости и мольбы. — Чего ты ждёшь от меня? — невесомо хлопнув руками по широким подлокотникам, устало вздыхает Гарольд. — Раскаяния? Прощения? До конца жизни не буду жалеть о том, что отправил этого ублюдка в могилу! — Ты учишь меня и Лилиан добру и милосердию, а сам… — Молвит рассерженно Корнелия, чуть не споткнувшись об столик. — Я бы… я могла разобраться сама! Другим способом, от которого никто бы и не погиб. — Могла бы, — соглашается Гарольд, выпрямившись, — но кем тогда стал бы я? — Адекватным человеком! — Тотчас восклицает она, не обратив внимания на умоляющий взгляд матери, обхватившей позади кресла напряженные плечи своего мужа. — И худшим отцом в мире, не способным защитить свою дочь, — уверенно добавляет мужчина, бережно достав недокуренную сигарету из пепельницы. — Знаешь, что их снимают с производства? Я курю эту марку уже пятнадцать лет. Больше не вздумай отбирать у меня их, даже если заразишься бешенством! Я тебе этого не прощу.       Элизабет непринуждённо, с цепляющей грацией, достает из внутреннего кармана пиджака зажигалку в металлическом корпусе. Корнелия, утерев выступившие слёзы, впервые разглядывает внешнюю отделку: изображение ласточки, выгравированной медными чернилами.       Под ней дата её рождения. Старшей дочери. День, когда Лиззи, пережив тяжелейшие роды, впервые закурила, отринув заповеди здорового образа жизни и боязнь зависимостей.       Гарольд, взглянув на жену с неподдельной любовью, зажигает окурок вновь с её помощью. И, смакуя молчание и бескорыстную поддержку Лиззи, охраняющей его, точно небесный ангел, он вжимает в себя остатки табака. — Я не жду, что ты поймёшь меня, — откашлявшись, произносит ровно Гарольд. Его пальцы находят тонкую и мягкую ладонь Лиззи, — и переживать о репутации нашей семьи не нужно. Посмотри на произошедшее с моей стороны. Я не допущу, чтобы разные твари, посмевшие угрожать тебе, моей первой дочери, жили. — У Итана остался брат, — сокрушённо повторяет Корнелия, пытаясь достучаться до довольствующегося своим положением отца. — Ты отнял жизнь и обрёк вторую на мучения. И в этом виновата я.       Её мысли терзает заплаканный облик мальчика, чьи растрёпанные волосы часто выбивались своим цветом из обезличенной толпы ребятишек, заполнявших школьную библиотеку. Его веснушчатые щёки имели ямочки. Корнелия запомнила их, увидев однажды его беззаботную улыбку, обращённую к старшему брату. Он постоянно приносил ему желейных мишек. — Виноват Итан, — сухо, с долей затаённой обиды и злости обрывает её Элизабет. — Мир ничего не потеряет от этой смерти. Его брат познает лучшую жизнь в интернате, нежели в присутствии никчёмного выродка, понимающего только язык насилия. — Мне всё равно на его брата-сироту, — равнодушно отмахивается Гарольд, не признавая страданий малознакомых людей. — Смерть старшего для него будет уроком. Корнелия, в первую очередь я твой отец. И только потом, как ты зовёшь это…       Он щёлкает двумя пальцами, уперев задумчивый взгляд в никуда. Его беспощадность к простому подростку, почуявшему собственное величие, поражает Корнелию. Весть о пропаже, а после, и трупе, найденном в лесопарке, сбила с её с ног физически, как если бы кто-то резко пнул её по голени. Итан, задиристый парень, презирающий деньги, всего-навсего злостно высказался в её адрес после того, как Корнелия с предвзятостью отнеслась к его идеям сдирать с состоятельной прослойки общества двойной налог, часть которого уходила бы на социальные выплаты беднякам. — И только потом я адекватный человек, — вспомнив, отрезает разговор Гарольд.       Она ведала, что отец, как бы ни старался, не мог ощутить в полной мере сострадание к незнакомцам. Психозы, проблемы с агрессией и злостью обошли его стороной, но, порой, случалось то, что Корнелия… не запомнила, хоть и видела своими глазами. — Он не заслужил этого, — Корнелия остаётся непреклонной. Она нервно поправляет школьную форму, избегая смотреть на воркующего с женой отца. Ей тошно от его спокойствия, тошно от понимания его безрассудства и нелепых оправданий. — Как и ты не заслуживаешь зваться адекватным человеком.       Никто не заподозрит её, его, но виновным окажется кто-то другой. Третья сломанная жизнь. Злость за его поступок поглощает мысли, полные признательности его бесстрашию и любви к ней. За подобное не благодарят и не восхваляют. Будь она младше и глупее, бросилась бы к нему на шею, воспев песни о храбрости, но Корнелия давно не ребёнок, верящий всему, что скажут.       Общество, взрастившее её, осуждает насилие и порицает жестокость, наказывая преступников по силе закона. Но собственный отец — нет. Сам того не осознавая, он преподал ей и Лилиан пример. Вонзил в память свои слова, неподходящую улыбку и непоколебимое умиротворение, в то время как руки по локоть оказались запятнаны чужой кровью.       Самое страшное, что невзирая на его деяние, Корнелия не может ненавидеть его. В ней мелко бьется осуждение, начиная медленно остывать. Она жалко, бессмысленно, противится, заставляя воображение представлять мальчика с ямочками в полной темноте, что зовётся одиночеством. — Нели, любой бы отец поступил так же на моём месте.       Гарольд обращается к дочери тепло и ласково. Её презрение забывается им мгновенно, но те слёзы, утёртые в быстром движении, щемят сердце. Слыша голос его, Корнелия останавливается, забыв о том, что собиралась уйти. — Я не чудовище, — видя её смятение, шепчет под нос он, однако, она слышит. И даже лучше, чем хотелось бы. — Я хотел защитить тебя.

***

— Перед тем, как уйти, я обещал ей, что после моей службы мы доберёмся до драконьих долин. Она хотела увидеть дракона, чтобы нарисовать его.       Едва рука, скованная цепью, поднимается перед лицом, как лезвие с пронзительным звоном ударяется об железные звенья. Они спасают её ладонь от отсечения. Всего на мгновение Корнелия позволяет себе замереть, прочувствовав каждым нервом пришедшийся по телу удар — от него вверх до самого черепа тянутся оцепенение и испуг.       Он нагнал её быстрее, чем прошло мимолётное наваждение прошлого.       Тяжесть железа рассыпается с шумом, освобождая и одновременно обрекая на гибель. Запястье по-прежнему сковано туговатым обручем. Корнелия вознадеялась на проклятую цепь, а теперь, ощутив голые, пустые руки, умеющие лишь дрожать, возненавидела собственную свободу. Так не вовремя. — Я старался заплести её длинные волосы в косы, — дёргая топор за обух, цедит Ивор. — Прядки не слушались и я чуть было не разозлился. Она… она сказала, что научит меня плести косы сразу после прогулки.       Из голоса его сочится утихшая некогда боль. Темнота связывает, лишая манёвренности и резкости, заставляет оступаться, щупать пустоту перед собой, прежде чем взмахнуть оружием. Он преисполнен чувством, жалящим нутро. Оно не позволяет выбраться наружу, в безопасность, и вернуться с новой свечой, чтобы закончить начатое с полной уверенностью в поражении раненной девчонки.       Она громко дышит. Ему достаточно повернуть слегка голову и вцепиться в её призрачный след, приготовившись к удару. Отсутствие света не удручает его, потому как каждый клочок стены знаком Ивору, а девушка… Он потирает подбородок, невольно дёрнув пряди бороды, и, рассмеявшись, присаживается, кажется, напротив. Он с ней, испуганной, на одном уровне и между ними меньше двух коротких шагов. — Ты хоть представляешь, что я пережил в тот день?       Его вопрос лишен подвоха. Переполнен тихим, напрасным безумием, разжигающем в ней дремлющий гнев. Она сжимает челюсти, утаивая дыхание. Вглядывается вперед, в толщу мести, кровожадности, опасности и зябко содрогается от собственных мыслей.       Слух режут не его слова, а громкий вскрик, прозвучавший в её голове.       Девичий, совершенно юный и неожиданный.       Ладонь ударяет по виску. Не чья-то, а своя. Корнелия жмурится, в нелепых стараниях силясь вернуть прежнюю решительность, однако, мысли вяжет чужая оглушительная боль. Она не принадлежит мужчине. Она связана с девочкой, восставшей в потёмках её памяти.       Ей нечего ответить. Она пробует сместиться левее, но обух врезается в камень рядом, пресекая отступление. — Тебя даже убить будет мало, — сам себе шепчет Ивор, столь ненавистно и горько, что воздух надолго впитывает его гремящие чувства. — Было бы славно отправить и твоему отцу раздавленную под камнем голову.       Взгляд поднимая, Корнелия осязает, как в сердце утихает смятение. Отец берег её, даже больше, чем Лилиан, никогда не признаваясь в этом. Он бы не справился, случись с ним подобное — не смог бы ждать годами подходящего случая для мести и вершил бы самосуд раньше похорон. От упоминания его, давно покинувшего её, Корнелия подрывается вперед, позабыв и о топоре, о собственных ранах и сознании, медленно угасающем с каждой секунды. Никто не смеет желать её отцу мучений.       Жизнь не предоставила ей шанса пережить боль от смерти Лилиан и, только услышав Ивора, всякая усталость и забвение утрачивают власть над ней.       Пальцы дёргают сухие и жёстки пряди бороды. Обессилено совершая рывок, она наваливается на костлявое, старческое тело. Костяшки разбиваются об его челюсть; губы, совсем недавно ухмылявшиеся, рвутся, обжигая её кожу потоком крови. — Мой отец не стал бы ждать, — намереваясь ударить в подбородок, на издыхании цедит Корнелия. — Вы же…       Придавливает предплечье, напрягшееся от схватки и нащупывает рукоять топора. Вовремя, потому как Ивор, откашлявшись, намеревается пронзить её сбоку. В резком порыве он уводит голову вправо, отчего её сжатые пальцы с хрустом бьются от пол.       Его ладонь дёргается.       В живот упирается его колено, раз за разом бьющее по ребрам. Он не сдается, разъяренно шевелясь под ней, исхудалой на вид девчонкой, что давит на грудь и вжимается в его дрожащую плоть, боясь упасть и занять уязвленное положение.       Жар изъедает её, а нестерпимый зуд в ранах отвлекает. — А я закончу то, что хотел. И буду ждать твоего отца, где бы он ни был, — плюясь кровью, хрипит Ивор. — Из-за тебя я перестал жить. И ты перестанешь. Я не могу отпустить тебя!       Едва слова его отпечатываются в глубокой тишине, как Корнелия останавливается. Всего на миг. За спиной раздается всхлип, но там, кроме темноты, нет никого. И отчетливая жажда в спасении затмевается безошибочным чувством вины. Ей не нужно видеть глаз его, чтобы разглядеть выплаканные данным-давно слёзы утраты.       Каменные валуны, упавшие тем днём на заросли кустарников, показались Корнелии провалом. Кадма требовала поддерживать их в воздухе нескольких минут, но Хейл чуть не справилась — не выдержала трёх последних секунд и, пребывая в поту и изнеможении, бросила тяжкий груз туда, где была минутами ранее сама.       Она не отпускает руки его, не позволяет замахнуться топором. Ивор, ощутив её оцепенение, приподнимается, сталкиваясь во тьме с осязаемым раскаянием. — Я не видела её, — как и прежде, выдавливает Корнелия, вонзив ногти в его запястье.       Ложь. Мысли оплетаются ею, как ядом.       Девичий вскрик, последовавший за паданием камней, раздался отчетливо, ясно и громко, напугав её тогда. Трусость и испуг, объяв сердце, велели бежать. Корнелия послушалась. И не нашла в себе смелости признаться в случившемся даже Кадме, не говоря уже о себе. Не случись Нериссы, Меридиана и долгих лет скитаний, она бы не забыла об этом, будто о страшном сне. — Но ты слышала. — Выплевывает Ивор, дёргая топор ближе к себе. — Ты убиваешь всех на своем пути. Всех! И мои люди тому пример. — Потому что хочу жить! — отчего-то голос её звучит слабо, словно в оправдание. — А достойна ли ты этого? — Гневно восклицает Ивор.       Холодно. Неожиданно спину обдает льдом. Слабнут и дрожат пальцы, язык не поворачивается ответить и истерзанные губы смыкаются, не выпуская жалобный всхлип.       Корнелия уворачивается от первого взмаха инстинктивно, поддаваясь темноте и прохладе внутри. Ивор, пользуясь её замешательством, замахивается наугад, но в глупой резкости упускает топор — влажная от крови и пота рукоять соскальзывает и слетает.       Железо звонко бьется от прутья. Выбивает Корнелию из оцепенения, тотчас ринувшуюся к оружию. Подсознание шепчет, люди вокруг мертвы не по её вине.       Главное чудовище вскакивает следом, намереваясь лишить её жизни. Ухватившись за гладкое дерево, Корнелия, развернувшись, бьет вслепую обухом. Истошно пинается, раз за разом попадая то по рукам, то по ногам и, взревев, отталкивается от прутьев, вновь настигая мужчину в захвате. Неистовство рвётся наружу. Потакая ему, она вонзает лезвие наугад, попадая в его плечо. Духота слепит, а недомогание, вызванное ранами и кровотечением, превращает удары в слабые, неотточенные движения. Но ей будет достаточно одного взмаха, нужного и точного, по горлу, что томит в себе проклятья.       Ивор безутешно бьется: рвёт её раны, пускает кровь и ломает пальцы, задыхаясь от всего сразу: боли, поражения и неудавшейся мести за покойную дочь, умершую в тяжёлых муках.       Взмахнув головой топора, Корнелия сдавливает ладонью его шею. Пока глаза ясно видят темноту и слух царапают его предсмертные и сиплые вздохи, она может спастись. Вновь выжить, вычеркнуть в таблице памяти новое имя. И проснуться с новым, более страшным кошмаром.       Но, главное, проснуться.       В рассудке, облепленном терзаниями, возникают ветвистые кустарники с листьями багровыми. В них прятались солнечные лучи, превратившие то утро в знойное и ослепительно-яркое, словно в сказке. Заплетённые длинные косы слегка выглядывали из благоухающей рощицы; девочка восхищено, приоткрыв рот, взирала на Стражницу, повелевающую стихией так легко и просто, что хотелось провернуть подобное и самой. Раскидистые ветви с крошечными шипами кололи пухлые щёки, будто, призывая уйти, и с каждым дуновением ветра золотистая и нежная кожа покрывалась ещё одной царапиной. Но едва ли подобные тяготы могли отвлечь её от зрелищного волшебства. Отец ни за что не поверит, когда услышит!       Выдохнув сквозь стиснутые зубы, Корнелия отбрасывает топор, как можно дальше. Медленно отползает, давится болью и сожалениями, прижимает к груди раненные ладони и, шумно прохрипев, опускает голову. Новое имя оказалось не вычеркнутым, а подчёркнутым тремя жирными линиями. Она горестно, совсем тихо, утирает покрасневшие глаза, чувствуя, как их прожигают слёзы.       Ивор, ощутив свободу, иступлено вдыхает и переворачивается на нетронутое лезвием плечо. В неверии он кусает щеку изнутри, и, понимая, что жив, проклинает мир. Кровь, грязь и пыль смазываются на его щеках в единое пятно. — Вот же глупая, — нервно смеясь, жмётся виском к полу. — Не убила.       Корнелия не произносит ни звука, не слыша его. Прячет за поджатыми коленями пальцы, изнывает от покалывающей боли и впервые познает, каково это, прозябать под неисправимым ощущением вины за собственную трусость. Храбрости в ней оказалось меньше, чем в Нериссе доброты. Рваный выдох после пролитых слёз душит и оглушает.       И когда лязгает дверь, открываясь с гулким шумом, она продолжает смотреть в кровавые узоры под ногами и видеть в них переплетения ветвей, обласканных солнечными лучами. А вместе с ними и девочку, спрятавшуюся в благоухающих зарослях кустарников.       Она не могла поступить иначе.

***

      Он впускает с собой свежий воздух и прохладу.       Свет ползет за ним нехотя, освещая тёмное пространство, пронизанное пытками, духотой и смрадом.       Герр, растерянно оглядев нетронутые прутья, корит себя за неправильные, удушающие его чувства. Времени совсем не осталось. Его дом, отданный ему при рождении разгневанными богами, заражён чужой жестокостью, ненавистью и ненасытностью. В узких коридорах, освещенных лишь факелами, небезопасно: они пропахли чужаком.       Он рывком захлопывает за собой дверь, запирая её. Отрешённо прислушивается к бегу, воплям и эху агонии, преследующим по пятам. Герр должен быть там, вместе со своими и держать копье, а не прятаться вдали, куда, пока что, не ступала нога незнакомца.       Но громче угрызений совести становится судорожный плач. Он оборачивается на него, рассекая пространство в два шага и отпирает замки; морщится, сдерживает тошноту от витающего запаха человеческой гнили. Его сердце никогда не желало такого исхода, такой жизни, сосредоточенной в подземельях; безвкусная трава и иссохшие плоды приносили ему больше счастья, чем зажаренные куски мяса.       Бывшие сородичи, знакомые и даже сестры. Ивор не жалел падших, оскверняя их даже после смерти. В раскопанные могилы отправлялись зубы и кости, а всё остальное, с содроганием вспоминает Герр, шло на пищу и ремесло.       Он встряхивает головой, собравшись с намерениями. Они преследовали его во сне, наяву и в раздумьях, раздавливая сердце и превращая верность в… храбрость. Заживающий нос простреливает болезненными спазмами от глубоких вдохов.       Она… она должна выжить. По-другому никак. Едва взглянув на неё, Герр осознал, что в заточении оказались только они, дикие, неприступные жители Замбаллы, давно утерявшие веру в собственную королеву. Взгляд натыкается на лежащего предводителя; его плоть укутана темнотой и кровью, а дыхание, слабое и тихое, сопровождается удушливым кашлем. Жив. Герр тотчас озирается по сторонам, ища светлые, несмотря на липкую на них грязь, волосы и находит, выдыхая от облегчения. Она дышит громче, прерываясь на всхлипы и остервенело трёт туникой раненное запястье.       Его шаги не отвлекают её. Как и яркий свет. Она не здесь, понимает Герр, а в своих мыслях, выцеживающих из неё остатки сил.       Он подступается осторожно, беззащитно выставив руки перед грудью. Положив факел, вынимает из пояса сосуд с тёплой, обеззараженной водой, и, преодолевая волнение, протягивает ей. Взгляда молящего не таит и боится голосом спугнуть. Молчание становится их общением, короткой связью, благодарностью и прощением одновременно.       Она кивает, робко принимая кожаный сосуд. Вместо питья целиком выливает воду на запястье и обтирает его об тунику; Герр сглатывает, видя, как сильно трясутся её кисти, отчего сосуд выпадает и приземляется с глухим стуком. — Тебе… нужно идти, — прочистив горло, лепечет неуверенно он. — Ветер укажет путь наружу. — Я не выберусь, — приглушённо и безразлично молвит Корнелия, узнавая в нём сбежавшего от жестокого зрелища юношу. — Ты… пришел за ним?       Она указывает на тело позади них и морщится. Герр не оборачивается. Иначе всему плану придёт конец, а стыд расправится с ним за долю мгновения.       От вида воды во рту скапливается слюна. Поверхностно промытая рана жжёт, вырывая из неё сдавленные стоны. Жажда становится острее и сильнее. Герр выхватывает второй сосуд и всучивает ей, безмолвно приказывая пить, а не тратить понапрасну.       Она отхлёбывает жадно и громко. Допивает до дна, не остановившись ни на секунду; чувство насыщения обкатывает её и унимает боль; помутненное сознание оживает. А вместе с ним и сама Корнелия, повторившая его последние слова вслух. — Идти недалеко, — Герр подталкивает, нервно озирается на вход и не перестает прислушиваться к временному безмолвию за дверью, — поспеши. Я… я помогу. — Посмотри на меня, — требовательно и с едкой досадой просит Корнелия, вытянув ноги.       Герр внимательно смотрит, подобрав пустующие сосуды. Ивор приучил его не прятать глаз; он всегда велел всматриваться в кровь, вытекающую из тела, в грудь, вздымающуюся при последнем вдохе и в рот, выплёвывающий тёмно-алые сгустки. Его воспитание лежало на жестокости, причиняемой ими всем павшим в Замбалле, оно не терпело пугливости, робости и рассеянности, а воспевало твёрдость, беспощадность и бескорыстную любовь к ближнему.       Кажется, что любой другой отвернулся бы, не выдержав вида вспоротых порезов.       Они усеивают её тело в безобразном орнаменте. Чрез бледную кожу проглядывают синеватые жилы. Изможденное лицо опустошено на чувства, а глаза, единственное живое во всём внешнем, пронизаны знакомой ему печалью. Обескровленные губы слегка подрагивают, точно она вот-вот заплачет.       И пальцы… эти пальцы тонкие и длинные, что неутомимо трясутся. — Я сла-ба, — по слогам отчеканивает Корнелия, не смея оторвать взгляд от мужчины поодаль. — Глупость! — Осторожно взяв её за локоть, произносит с пылкостью Герр. — Иди, пока можешь. А я помогу! Возле нас протекает река. Пойдешь по склону вниз, следуя за течением, и окажешься в безопасности. Я клянусь!       Его трепетная забота, внезапная в своём появлении, удивляет. И взор, полный надежды, отсекает обреченность, сгрызавшую её душу.       Она хочет верить.       Завладеть тем редким, незабываемым чувством надежности, что избавляет от всех подозрений. Хочет глядеть без опаски и внутренних сомнений, разъедающих всё хорошее в ней.       Жаждет успокоить щемящую изнутри горечь и расправиться с физической слабостью, подавляющей любой порыв к спасению.       И вместе с тем, поджидает обмана: слова, действия или взгляда — всего, что вновь покажет, насколько глупы её желания и ожидания появления прежнего мира, не опороченного бессмысленными кровопролитиями.       В воцарившемся молчании отыскивает подтверждение тому, что ранит больше всего: Герр не собирается убивать. Он излишне переживает. За себя, за неё, открыто, столь трогательно и беззаботно делясь с ней своими чувствами. Она так не может. И, избегая признательностей, отворачивается, уводя взгляд в запертую дверь.       Герр нервничает, и Корнелия, выдохшись, прислушивается к нему. Быть может, всему виной её усталость и опустошение, явившееся на останки совести — разбитой, выпотрошенной, как и мертвецы рядом. Ивор, как того и желал, повлиял на неё сильнее ожидаемого; его неисправные, восставшие из памяти, мучения отпечатываются в ней. Взглянуть на него, полуживого, но не стремящегося жить, не удается. Полумрак прячет, сгущаясь плотной вуалью вокруг него.       От неё не уходит, как часто и напряженно Герр оглядывается на выход, что сам же и запер. Его нос, криво исправленный, морщится при аккуратных вдохах. — Вставай, — он попадает точь-в-точь, произнося заветное повеление вместе с её сердцем одновременно.       Приподнявшись, она опирается на него, однако, восстановившись, тут же отдаляется до безопасной дистанции.       Как только прутья оказываются позади, ноги обдаёт прохладой. Страшное и болезненное остаётся за ней, в вони разложения, стынущей крови и воздухе, напрочь вобравшим в себя едкую и отравляющую боль.       Герр идёт следом, боясь ступить излишне громко. Его обезоруженные руки сцеплены за спиной. А на тонких, поблёскивающих от слюны, губах появляется улыбка, что пропадает тут же, стоит ей притронуться к двери и оглянуться на него. — Ветер подскажет, — вкрадчиво повторяет он, провернув замок. — Вода всё ещё есть в котлах. Найдешь по пути. — Отчего ты бежал? — Корнелия, приглядевшись, замечает, как он поддается назад, не желая возвращаться в привычные для него места.       Она узнает в нём себя. Оттягивая встречу с псами Седрика и Охотником, Корнелия забегала в таверны, лавки и конюшни совершенно с той же тревогой, пляшущей в каждом его неровном выдохе и взгляде. — Тебя не обмануть, — Герр усмехается, но со странной печалью. — Говори, — сухо изрекает она, не оценив ни усмешки, ни его затяжной паузы. — На нас напали, — нервозно бормочет он, облизнув верхнюю губу, — но у тебя есть шанс выбраться. Эта часть подземелий ближе всего к внешнему миру. Ты услышишь шум воды к концу прохода. И помни про ветер.       В его беспокойном признании есть смысл. И, если подсказки полны правды, то ещё одно сражение обойдет её стороной; Корнелия, привалившись к стене, осязает, как тяжелеет её дыхание и норовят закрываться глаза. Следующих ударов и потрясений выдержать не удастся. Её не волнует, кто вытрясывает жизнь за другими проходами и вершит свою месть, вероятно, разыскивая Ивора. Вдобавок, Корнелию не интересуют причины, заставившие Герра высвободить её. Он славно подбодрил, не имея сломанных пальцев, обезвоживания и гноящейся раны. В этом нашлось нечто уморительное и напоминающее Лилиан, утешающей её в былые времена контрольных выпускных экзаменов.       И даже его встревоженный вид, будто совсем рядом угроза, не меняет её решения. Лёгкие истосковались по свежему воздуху. — Ладно, — верит она, сморгнув единственную слезу. — Ты…       Герр, умолкнув, теряется в противоречиях. — Ты не убила его — выдавливает он, толкнув дверь. — Я этого не забуду.

***

      Она не задаётся вопросом, как так вышло.       И забывает о юноше в мгновение ока, оказавшись в длинном, обширном проходе, выкопанном под землёй. Сквозь толщу неровностей и мелких трещин, перерастающих в кривые и продолговатые линии, внутрь глухо просачивается журчание реки.       Приглушённый отзвук воды, текущей совсем рядом, становится первым, что слышит Корнелия. Чрез узкие расщелины, оплётенные сухими корнями, скатываются капли, приземляясь с раскатистым эхом. Избыток факелов не даёт затеряться: несимметричные ряды на разных высотах тянутся вдоль всего коридора. Непривыкшие в обильному свету, глаза рефлекторно закрываются. Веки трепещут от болезненного жжения. С пламенем играется ветер: разогнавшись, пролетает мимо и пробует погасить их и погрузить проход в блаженную темноту. Огонь кривится, раздувается, но не гаснет.       От холода быстро немеют подкашивающиеся ноги. Осторожно переставляя босые ступни, Корнелия придерживается за промёрзлые стены и часто, бесконтрольно останавливается, чтобы управиться с вялостью.       Так не пойдёт. Вынужденная медлительность каждого движения лишь быстрее загоняет её в беспамятство. Оно добирается до сознания столь же нерасторопно, словно делая издевательское одолжение.       Ветер бьёт по щекам, устремляясь в неизвестность за спиной. Отколов кусок земли по неосторожности цепкой хваткой, Корнелия вдыхает полной грудью. Очередная заминка. Очередная пауза, оттягивающая высвобождение.       Герр так и не выходит, оставшись в душной камере наедине с обезумевшим стариком. Его дело. Вероятно, привязанность и уважение сыграли своё, подписав ему смертный приговор. От мысли о нём и воде, отданной без лишних раздумий, легчает шаг. А несбыточные доселе мечты о свободе приобретают особенный, ничуть не отличимый от гнева, вкус. Она выберется, пусть и рухнет бездыханным мертвецом у реки. Но только не здесь — в окружении чужого и опасного.       Переступая на следующий проход, замечает двери — закрытые до единого, без опознавательных знаков, маркеров или вырезанных на стенах отметок. В них, быть может, есть необходимая вода. Выпитый сосуд, вмещавший в себя несколько долгих глотков, кажется теперь всего одной каплей. Не раздумывая, она бросаётся к комнатам. Обезвоживание перечёркивает каждое опасение, посекундно вгрызающееся в ум; оно сильнее самых острых и колючих подозрений ко всему, что окружает её.       Первая дверь не поддаётся. Прислонившись к деревянной поверхности лбом, Корнелия наваливается всем весом, и, слыша тихие поскрипывания петель, воодушевляется. Но заклиненный механизм отсекает всякую попытку, и, едва не свалившись на колени, Корнелия отстраняется. Тишина, прерываемая лишь порывами ветра, успокаивает, но велит поторопиться.       От нескольких безрезультатных стараний дыхание сбивается. Невыносимо тянет в сон.       Вторая дверь, резьбой листьев украшенная, отворяется от одного толчка. В тесном помещении, уставленном низкими столами, светит единственный факел. Незамысловатые полки из простых отёсанных досок заставлены запылёнными деревянными фигурками. Стен коснулась чья-то умелая рука, выточившая горы, драконов и королевский дворец, усыпанный цветами.       Корнелия припадает к двери, захлопывая её ровно в тот миг, когда в оставленном позади проходе раздаётся стремительный бег. Их несколько. И, мгновением позже, к ним прибавляется чья-то поступь, ничуть не похожая на торопливую беготню.       Она застывает, сдавливая простую дверную ручку. Бегло и испуганно оглядывает столы, расставленные лабиринтом, полки с редкими стаканами. Взгляд изучающий не пропускает ни единого метра. Тщетная надежда отыскать мало-мальское оружие затмевается обреченностью от посторонних голосов, звучащих в проходе.       Все до единого мужские.       Грохочущие и исторгающие неподдельный испуг; звонкие ноты проскальзывают в их неизвестных словах. Слышны и упрёки, и споры, содержание которых Корнелии совершено безразлично.       Она, вытянув чуть дальше ноги, беззвучно упирается в дверь и, прикрыв веки, борется с нескончаемым приливом вины за случившееся с Ивором. Его отчаяние, разожженное непрожитый трагедией, напоминает ей далёкое время — время, в которое Лилиан умерла.       Однако, часть сознания, погребенная под переживаниями последних лет, неутомимо жжёт осуждением. Ей следовало убить его. Врагов не оставляют в живых ни при каких условиях, ведь это чревато собственной отсроченной смертью.       Она оступилась.       Совершила непоправимое, повелась за никчёмным сожалением и, какая непростительная глупость, не прихватила топор.       Герр отвлек. Нарочно, со злым намерением или случайно, не имеет значения. Он догадывался, что она не сбежит без новых жертв. Его сидящая фигура напротив, словно укрывавшая от темноты, на деле же прятала и Ивора, и ту часть камеры, что больше остального была усыпана телами.       Добираясь до истины, Корнелия проникается леденящей ненавистью к нему. Доброта и забота его вмиг блекнут, пускаясь по дебрям памяти, как ещё один неизбежный и прожитый урок. В пекло его.       Та дверь, что не поддалась ей, открывается. Бьется железо друг об друга, пока вошедшие мужчину хаотично разбредаются по соседней комнате, сваливая всё на своем пути. Их разговоры не прекращаются.       Но затихают, когда опустевший проход пронзает человеческий свист. Нарочно громкий и длительный, усиливающийся эхом и побуждающий напрячься. Прижав ладонь к заложенному носу, она оседает на пол и не отрывается от двери.       Отрубленный палец отчего-то хочется расчесать. И на потрескавшемся языке возникает горьковатый привкус, словно в дёсна втерли травы. Шум, поднявшийся в соседней комнате, подрывает бежать, но тело… утомлённое и ослабшее не поднимается вслед за мгновенной реакцией мозга, лишь наливается неподъемной тяжестью.       Она просит о сне. Всего о трёх минутах, быть может, и всех пяти, если повезет. На выдохе прикрывает веки. И поздно понимает, что обрубок и есть зудящий палец.       Вернее, то, что от него осталось.

***

      Звуки из соседней комнаты, доселе пугающие каждым неровным шорохом, исчезли.       Тишина первой встречает её, мягко ворвавшись в беспорядок мыслей. От неё утихают волнения и объявляется пустота, изгоняющая беспечные, изнуряющие опасения.       Чувства уподобляются обстановке — безмолвно стынут. Сердце ослаблено бьется, нехотя толкая кровь к замёрзшим ногам. Губы обветрились, лопнула кожица в сухих уголках. И снова жажда дерёт горло, словно мало ей других неприятных ощущений.       Темнота, скучавшая от одиночества, вмиг сгущается, покидает углы, стоит Корнелии двинуть затёкшей шеей. Цепляя подземельный холод, мрак пробирается к её груди. Та вздымается слабо. Под туникой совсем не разглядеть и не прочувствовать.       Дверь за ней не тронута. Безвольно лежат вдоль туловища руки. Порезы не саднят, давно затянувшись тонкой плёнкой, пропускающей лишь воздух. Она пробует пошевелить раненным запястьем. И оно всё ещё чувствительно. Сон, настигший у порога зловещей и смертельной опасности, проходит быстро.       Приподнимаясь на локте, Корнелия понимает, что на ноги ей не встать. Они почти не шевелятся и налиты, точно вся боль смылась к ступням и голеням. Пробуждение ощущается бессмысленной попыткой рассудка приказать ей сделать хоть что-то; его не отпускают видения ледяной реки, журчащей совсем близко и вой ветра, свободного и чуть морозного.       Дверь не открывается, заваленная чем-то снаружи. К позвонкам липнет влажная ткань одеяния. Пробуя толкнуться, она раз за разом скатывается и царапается виском об разбросанные по полу небольшие камни. Кулак бьётся об твердую поверхность трижды, рассеивая по коридору пронзительный шум.       Это всё, на что Корнелия способна в своём состоянии. Пускать шум, привлекающий к ней то тварей, то людей, смотря как проклянет в этот раз судьба.       Смутные образы Кондракара и заточения в нём обнажают главный и непобедимый страх, от которого яснеет взгляд, а пальцы ухватываются за ручку вновь, дёргая её. И обещание, данное себе совсем недавно, прибавляет не сил, а отчаяния и безумия, накрывающего с головой.       Тело, закрывавшее проход, отодвигается на пару сантиметров, прибавляющихся с каждым толчком. Корнелия не дышит, толкая дверь до тех пор, пока не образуется проход.       Колени собирают всю пыль. Она выбирается, едва не застряв из-за запутавшихся в замке волос. Выползает, разглядывая опасливо обстановку. Кровь окропляет собой всё: и её, и чужие тела, и лужами тянется по коридору, не находя закономерного конца. Факела отбрасывают приглушённое, не столь яркое свечение, как мгновениями ранее. Полумрак совсем скоро исчезнет; кромешной темноте необходимо лишь подождать.       Ветра больше нет. Вместо порывов его стоит духота, вбирающая отвратные запахи.       Корнелия не расталкивает тела, а осторожно взбирается на них и сползает, делая короткие передышки. Обезличенные трупы не запоминаются, потому как большинство лиц разбиты и превращены в месиво сломанных хрящей, порванной кожи, вытекших глаз и их тёмных глазниц. Рты перекошены. Застыли в вечном крике.       Ползком удается добраться до перепутья. Коридор разделен на части, утопающие во тьме. С правой простирается безмолвие, в то время, как с левой — предсмертные возгласы.       Пряди беспрестанно щекочут веки, отчего Корнелия нервно убирает их за спину, чувствуя, как наконец, проясняется взгляд и различаются очертания предметов впереди.       И взор её вмиг наталкивается на аккуратную, педантичную шнуровку. На запыленную чёрную кожу. На грубую подошву, оставлявшую алые следы.       В тугих узлах застряли бледно-розовые ошмётки. Веревки обляпаны багровой слизью.       Её тянут вверх рывком, всадив пальцы в дрогнувшие плечи. Не получается даже выставить руки и вскрикнуть — удар об стену повреждает затылок, вырывая её из сознания на долю секунды.       Боль слепит. Чужие пальцы рвут по швам тунику и ненамеренно щипают кожу до краснеющих отметин. Ноги отрываются от пола; она вынужденно тянется на носках и, болезненно всхлипнув, бьет предплечьем захватчика по подбородку. И едва ли этим доставляет вред, больше изводя себя до оглушающего звона в ушах.       Челюсть обхватывают немилосердно и резко, вынуждая её поднять голову и упереть взгляд вперёд, во тьму, рассекаемую светом затухающих огней. Корнелия противится, зажмурившись так, точно напротив возвышается сама Смерть. Она не хочет видеть того, кто выжил в этом побоище, не желает ничего знать о нём или о ней, сопротивляясь тем, что осталось.       Надеждой. Ею и ничем больше. — От тебя смердит вонью, — раздаётся у уха.       Голос, простуженный, сиплый и давящий, разлепляет веки её. Отнимает последнюю частицу здравомыслия и выдержки, обращая её в бесхребетное существо. Руки больше не пытаются ударить, да побольнее и глубже.       Они касаются растрепанных волос. Сомкнутых губ. Бровей. Тёплой кожи, испещренной шрамами.       Калеб.       Нечто холодное, запачканное и плоское жмётся к правой брови. Кажется, что ладонь его. Она успевает выдохнуть. И толкнуться к стене целиком, заслонив пальцами щёку, безжалостно порезанную заточенным клинком.       Полумрак багровеет. И кинжал его рассекает её веко.