Четвертый мир

Чимин. 2000 год. — Боже, ну сколько можно… — запричитала Долорес, с грохотом поставив на прикроватную тумбочку таз с водой. Чимин разделся, послушно пододвинувшись ближе. Влажное полотенце коснулось его разгоряченного тела, и он вздрогнул. Женщина обтерла ему руки и грудь и вновь смочила полотенце. — Я гувернантка, а не нянька. — Она добралась до его спины, и он почувствовал, как покрывается мурашками. — Я, черт возьми, не прислуга! Я должна заниматься твоим воспитанием и обучать английскому языку, а не сидеть у твоей койки ночами, пытаясь сбить жар. — Прости, — обреченно вздохнул Чимин. — Что поделать, без тебя я пропаду… Женщина тоже громко вздохнула в ответ и зачесала пальцами его влажные волосы назад, освобождая лоб. — Пропадёшь… точно пропадёшь, котик. Он постарался сдержать рвущийся из груди кашель, затаив дыхание, но не вышло. — Пожалуйста, не говори им! Пожалуйста! — взмолился Пак. — И что будем делать? Не думаю, что само пройдёт, дружок. — Умоляю, Лори! — Тебе нужен доктор, а как мы вызовем доктора, не сказав о болезни твоим родителям? — Они снова отправят меня в больницу, а я только приехал. — Чимин обхватил её руками, громко всхлипнув в ворот мягкого халата. Однако Долорес была непреклонна. Она никогда не поддавалась ни его очарованию, ни его слезам. Строгость и сдержанность — были отличительными чертами её характера. Чимин никогда не видел, чтобы она плакала или выходила из себя, порой она ворчала на обстоятельства, но с солдатской стойкостью выдерживала любые трудности и всегда была рядом. И именно её образ запечатлелся в его детском сознании лучше всего. Ни мамы, ни папы, ни других нянек, а именно её. Когда он был совсем маленьким, то ошибочно предполагал, что эта высокая светлокожая женщина с длинными пшеничными волосами, заплетенными в тугую косу, и есть его мама, и «мамой» её называл, пока другая женщина в красивом костюме и шляпе не объяснила ему, что на самом деле его мама — это она. Это слегка его запутало, Чимин не слишком в это поверил и не хотел выбирать, поэтому не придумал ничего лучше, чем звать мамами сразу двоих. Это продолжалось до тех пор, пока он впервые не заболел двусторонней пневмонией в три с половиной года, и в его жизни не началась череда бесконечных больниц. В конце концов, ему пришлось поверить, что Долорес не его мама, потому что посещения в реанимации, в которой он оказался после операции на лёгких, были разрешены только родителям, и приходить к нему могла только та самая женщина в костюме. Он очень быстро её полюбил. Но не потому, что любовь к матери считается чем-то обязательным и не потому, что она ему просто понравилась, как могла бы понравиться, встреть он её где-нибудь на улице, а потому, что она была ласковой и нежной. Она его целовала. Прежде его никто не целовал. Одно несчастье — случалось это очень редко. И длилось недолго. Вскоре он даже научился определять, какой будет их встреча, по тому, во что она была одета. Чимин с облегчением выдыхал, когда мама приходила к нему в красивом платье. Это значило, что она никуда не торопится и задержится у него подольше. В такие дни он был особенно счастлив и даже чувствовал себя лучше. Но случались и другие, грустные дни, когда она приходила к нему в строгом костюме, торопливо спрашивала о его делах, потом целовала и быстро убегала. Когда Чимин вернулся домой, он был бесконечно рад, что сможет видеть маму чаще. Однако ожидания его оправдались лишь отчасти. Но она находилась рядом, под одной с ним крышей, он мог найти её в одной из комнат, посмотреть на неё или дотронуться. Это его утешало и успокаивало. — Ты не моя мама, — констатировал очевидный факт Чимин, впервые увидев свою гувернантку после долгой разлуки. — Нет, не твоя, — покачала головой Долорес. — И я не могу называть тебя мамой. Женщина вновь отрицательно покачала головой. И Чимин ощутил, как сжалось неприятно сердце. Да, она была строга. Но так же и добра. Она никогда не забывала о том, что он ребёнок, и о том, что он нуждается в чуде, и очень часто это чудо ему дарила. — Ты можешь называть меня мисс Адамсон или Долорес. Чимину не нравилось имя Долорес, оно казалось ему грубым и тяжёлым, рассекающим воздух при произношении, словно топор. А от «мисс Адамсон» ему хотелось смеяться. Особенно, когда он вспоминал, как может она отодвигать в сторону свою английскую чопорность и кривляться не хуже него, рассказывая ему сказки. — Лори. — Долорес. — Лори. — Ты мой воспитанник, привыкай обращаться ко мне соответствующе. — Воспитанник? — Именно. Я буду воспитывать тебя и учить. Чимин перебрал в голове каждое её слово и, удостоверившись, что никакой другой смысл от него не ускользнул, произнёс разочарованно: — Значит, ты просто учительница и совсем не любишь меня? На лице её вдруг промелькнула растерянность, однако она быстро вернула себе невозмутимость, но так ничего и не ответила. А потом с ним почти на целый год случились Багамы. И Долорес, конечно же, последовала за ним. И там, в стенах очередного санатория, когда он звал её Лори и жался к ней, плача от тоски по своей настоящей маме, она никогда его не поправляла. — Я не хочу в больницу! Пожалуйста, Лори! — продолжал Чимин, хоть и знал, она не поддастся его уговорам, мягкость ей не присуща, Долорес была просто не из той породы. — Не нужно бояться врачей. Понимаю, они делали тебе больно, но всё это было только ради того, чтобы спасти твою жизнь. Никто не хочет навредить тебе. Чимин опустил голову, тихо вздыхая. Некоторые вещи просто невозможно объяснить. Непонятно даже с чего можно было бы начать. Любое произнесенное слово, казалось, будет слишком глупым. Чимин боялся не больниц и не врачей или уколов, он боялся разлуки. Время, проведённое на Багамах, и вовсе воспринималось им как наказание. Во двор въехала машина, потом послышались дверные хлопки и стук каблуков. Долорес вмиг отпрянула и направилась к двери, игнорируя его умоляющий взгляд. — Госпожа Пак, вам стоит зайти на минутку, — сказала гувернантка, выглянув на лестницу. — Я так устала… совершенно вымотана… Это не может подождать до утра? — услышал он голос матери. — Боюсь, что нет, — настояла Долорес. Он услышал приближающиеся шаги. Мама поднималась по лестнице, цокая громко каблуками. Собственно говоря, сколько бы раз они не переезжали, если в новой квартире имелся ещё один этаж, его обязательно селили именно туда. И случалось, что ночью ему приходилось вооружаться фонариком и невероятной решимостью, чтобы после приснившегося кошмара отыскать спальню родителей. Если, конечно, Долорес не просыпалась и не прибегала к нему раньше. В дверях показалась мама. На ней было темно-зелёное платье из тонкого шёлка. И Чимин в миллионный раз подумал, что его мама самая красивая в мире женщина. — Госпожа Пак, ваш мальчик снова температурит. У него кашель со вчерашнего дня, — строго произнесла Долорес. — Со вчерашнего дня? Почему мне не сообщили об этом сразу? — Она бросилась к кровати Чимина и склонилась над ним, прижимаясь губами ко лбу. От неё пахло вином. Он подался вперёд, и руки её сомкнулись у него за спиной. Она такая тёплая… — подумал Чимин и зажмурился, впервые за долгое время испытывая чувство теплоты и защищённости. — Вообще-то сообщили. Вам следует чаще проверять свой телефон. Чимин уловил в её тоне раздражение, и это его возмутило. Долорес не имела права так разговаривать с его матерью. Он хотел было вступиться за неё, но растерялся и не смог подобрать нужных слов для её оправдания. — Ему нужен доктор. Сейчас, — ещё строже заявила Долорес. Пак Хёджу отстранилась и закрыла лицо ладонью, тяжело вздыхая. Она была разочарована. Всё зря. Багамы, дорогая реабилитация, санатории, лучшие пульмонологи… Всё бесполезно. Он снова заболел. Чимину вновь захотелось расплакаться, он прижал ладошку к груди и почувствовал, как внутри перекатываются от вдоха к выдоху пугающие хрипы. На него обрушилась паника, сдержать которую больше не получалось. Его ощутимо затрясло, а из глаз хлынули слёзы. Ему ужасно не хотелось снова возвращаться в больницу и совсем не хотелось после ехать в скучный санаторий, потому что всё это обещало разлучить его с мамой. Хуже, если в паренхиме его лёгкого вновь образовалась киста, это украдёт у них ещё больше времени, а ещё принесёт много боли и страданий. Чимин протянул к маме руки, и та одним движением пересадила его к себе на колени, прижимая голову к своей груди и обнимая настолько крепко, насколько это только было возможно. Кто ещё мог бы обнять его с такой же лаской? От кого ещё он мог получить такую любовь? Долорес никогда его так не обнимала. И не должна была. Это не входило в её обязанности. Она была с ним из-за денег и в любой момент могла исчезнуть. Ему ещё только исполнится пять, но он уже понял, деньги — вот магическое заклинание для взрослых, без них ничего не работает. Он крепче схватился за мать. Почему судьба так несправедлива? Долорес — это лечебный порошок, который с ним постоянно, мама — это редкая сладость, что заканчивается быстрее, чем он успевает ей насладиться. Так было всегда, и в этом заключалось главное несчастье. Иногда, засыпая, он мечтал, чтобы мама и папа хоть раз провели с ним весь день, чтобы он хотя бы знал, что такое семья, и каково это, когда мама укладывает тебя спать. Он мечтал проснуться однажды утром и ощутить сладость её присутствия. Но это были глупые, пустые надежды, им не суждено было стать реальностью. Каждое утро Чимин встречал с горьким лечебным порошком, а о заветной сладости оставалось только мечтать. — Не хочу в больницу, не хочу… — захныкал он жалобно. — Никто не отправляет тебя в больницу, доктор просто посмотрит тебя, — вздохнула устало Пак Хёджу. — Правда? — Правда. — И ты будешь со мной? — Я всегда буду с тобой. «Я всегда буду с тобой», — она постоянно так говорила. И год назад тоже. Но он помнил, как сидел на жёсткой кровати и упрашивал её не уходить. У него всё никак не получалось сгрести тоненькое одеяло в достойный ком. Под больничным одеялом не могло получиться ни волшебного подземелья, ни горных хребтов, какие получались из складок его домашнего пухового одеяла. Рядом не было любимых игрушек, не было привычных стен, не было Лори, и его мама тоже уходила. В то мгновение Чимин впервые испытал такую сильную тоску — тоску на грани отчаяния. — Не плачь, мой зайчонок, всё будет хорошо. — Мама погладила его по головке и снова прижала к себе. Папа называл его иногда шутливо пряником или пухляшом, Лори называла его котиком, но все эти слова никак им не воспринимались, в отличие от маминого «зайчонок». Каждый раз, когда она звала его так, он мысленно ей вторил. — Насколько ты плохо себя чувствуешь? Покажи. Чимин показал два пальца. Этот приём — спрашивать насколько пальцев он плохо себя чувствует, его мать подсмотрела у медсестёр в больнице. Это началось после операции, когда врачам пришлось удалить часть его лёгкого вместе с образовавшейся кистой. Хирурги скрепили его грудину специальными скрепами, и первое время ему было трудно дышать, не то, что говорить. Тогда медсестры спрашивали, сильно ли болит, и он показывал им пальцами: один — терпимо, пять — боль невыносима. И они уже решали, требуется ли ему дополнительный укол обезболивающего или нет. — Я позвоню семейному врачу, — Она посмотрела на Долорес и добавила: — завтра. Дайте ему жаропонижающее, и пусть ложится спать. Утром приедет врач и осмотрит его. Пак Хёджу поднялась и направилась к двери. — И вот ещё что… — она остановилась в дверном проёме и обернулась. — Днём меня не будет, я уеду по делам, а вечером в нашем доме состоится званый ужин. Вам, наверное, придётся покормить его в спальне. Я буду показывать гостям дом, так что вам обоим, пожалуй, лучше оставаться весь вечер здесь. И, да… Я рассчитываю, что вы, мисс Адамсон, сможете уложить его спать? — Определённо, — металлическим голосом произнесла Долорес. — Постарайтесь, чтобы он не явился вдруг в гостиную во время ужина в пижаме. На случай, если не уснёт или захочет побаловаться. — Разумеется. Какое баловство, когда у его мамы гости? Не беспокойтесь, ваш больной мальчик будет тих и послушен, вы даже не заметите, что он есть. Глаза Пак Хёджу сузились от негодования. Вспыхнув, она недовольно поджала губы в ответ на сарказм в голосе гувернантки и задержалась ещё на мгновение, чтобы пронзить её гневным взглядом. Потом вышла за дверь, и даже звук её каблуков говорил о том, что она крайне раздражена. Долорес обреченно вздохнула, возвращая свой взгляд к Чимину. Он продолжал смотреть на дверь с нескрываемой надеждой на то, что мать его вернётся. Но шаги её затихли где-то в глубине дома, и ему стало ясно — этого не произойдёт. Нижняя губа мальчика задрожала, а в уголках глаз тут же проступили слёзы. — Ну всё, пора пить лекарство и спать. — Гувернантка погасила свет и в несколько шагов оказалась у его кровати. — Рассказать тебе одну очень интересную историю? — спросила она, в полумраке сунув ему в рот ложку с противной микстурой. — Да, — всхлипнул Чимин. — Про девочку в Зазеркалье. — Закрывай глаза, — прошептала Долорес, принимаясь гладить кончиком пальца изгиб его переносицы. — Мне так жаль, Лори… — Что жаль, котик? — Что это сказка. В нашей жизни совсем нет ничего хорошего. — Есть конечно. — Тогда почему мне всё время плохо, больно и страшно? Почему я плачу больше, чем смеюсь? А когда смеюсь, то боюсь, что буду потом плакать? Палец Долорес замер, коснувшись кончика его носа, и она снова вздохнула. — Мне жаль, что мы не можем попасть в мир Зазеркалья, я хотел бы убежать туда и там спрятаться… — признался шёпотом Чимин. — Да, не можем… — грустно улыбнулась Долорес. — Но мы можем создать свой волшебный мир и спрятаться в нём. — Правда? — Конечно. Она зашуршала, что-то ища в нижнем ящике тумбочки, потом торопливо залезла к нему под одеяло, укрывая и его и себя с головой. — Что насчёт таинственного подземелья? — заговорщически прошептала Долорес, зажигая под одеялом маленький фонарик. Чимин посмотрел на неё, и уголок его губ приподнялся в мягкой, но немного лукавой полуулыбке.

***

Утром пришёл врач и прописал ему постельный режим и уколы. Чимин покорно исполнял все требования и молился о том, чтобы выздороветь. И как только начал чувствовать себя лучше, то набрался наглости, просить следом, что если небеса не против, то он хотел бы поправиться к лету, до которого оставалось всего три недели. Небеса оказались более чем милостивыми, он сумел поправиться за две недели. И это было столь же приятно, как и удивительно. Чимин не мог просто радоваться тому, что так быстро выздоровел, его одолевали сомнения и страхи, что болезнь снова вернётся, потому что прежде она никогда не отступала так легко. И когда, спустившись на зов в холл, Пак увидел Долорес с чемоданом в руках, то тут же подумал, что вот он и есть, тот самый подвох — они снова должны уехать. На этот раз в какие-нибудь горы. Врачи часто говорили про разные высокогорья с полезным чистым воздухом. — Я уезжаю, котик, — сказала Долорес, прерывая хоровод его тревожных мыслей и догадок. — Куда? — спросил он онемевшими от страха губами. — Домой, милый, — голос её дрогнул. — Я возвращаюсь в Англию. — Ты едешь в отпуск? — Чимин облегченно выдохнул и подошёл ближе. — Нет, мисс Адамсон уезжает навсегда, — сказала Пак Хёджу. Чимин посмотрел на отца, что стоял, сложив руки на груди, тот утвердительно кивнул, отвечая на его немой вопрос. — Нет, — вдруг возразил он, завертев головой. — Ты не можешь оставить меня. Не можешь! Долорес молча отвела взгляд. — Лори, не уезжай! Прости меня, я буду послушным, я не буду больше болеть, только не уезжай! — Её молчание разозлило его, и он дёрнул её за руку. — Лори! Отец продолжал стоять не шевелясь, мать отвернулась, бесцельно смотря в окно. Повисла гнетущая тишина. Чимину стало не по себе, словно он оказался внутри какого-то кукольного театра, где вокруг одни бездушные марионетки. — Лори, пожалуйста… — всхлипнул он. — Не оставляй меня одного… — Ты не один, котик. У тебя есть мама, которую ты так любишь, и папа, они позаботятся о тебе. — Но только ты всегда со мной… — прошептал Чимин, лишь в эту секунду до конца осознавая подлинную ценность «лечебного порошка», горького, но такого необходимого. — Я люблю тебя, — вырвалось у него само. — Я знаю, милый, я тебя тоже, — произнесла она совсем тихо, будто не хотела, чтобы её кто-то услышал. — Неправда. Любимых не бросают. А ты уезжаешь и никогда больше не вернёшься. Никогда… Долорес смотрела на него полными печали глазами и молчала. Взрослые часто молчат, чтобы сказать то, что произнести вслух просто не могут. И больше всего, он обратил внимание, этим грешат люди, от которых может зависеть жизнь — врачи или любимые. — Ты никогда не вернёшься… — повторил он дрожащим шёпотом. Никогда. Слово это обожгло его своим ужасным смыслом. Чимин уже знал наверняка слову «никогда» невозможно сопротивляться. Отсечённая часть его легкого никогда не вернётся обратно к нему в грудь, папа никогда не бросит свою важную работу, мама никогда не сможет заменить Лори… Когда он думал об этом, «никогда» разрасталось в его груди настолько, что заполняло её целиком, а из глаз снова лились неостановимые потоки слёз, хотя казалось, он уже выплакал их все. Его «никогда» были слишком горькими, на них невозможно было найти утешения. Они только отступали на какое-то время, чтобы не замучить его до смерти, а потом возвращались вновь, обычно ведя за собой ещё одно новое «никогда». Долорес со вздохом присела и взялась за его ладошки. Чимин с удивлением заметил в её глазах слёзы. И ему тут же захотелось обнять её и утешить. Но он снова закашлялся. Она простонала и зажмурилась, по щекам её потекли крупные капли. Он уже ни раз наблюдал у других людей подобное отчаяние при разговорах с ним. И как бы Чимин ни старался дать понять, что больные лёгкие не делают его таким уж несчастным, они продолжали выражать своё горькое сожаление. Причины этого Чимин понять так и не сумел. Глядя на неё, ему тоже захотелось плакать, и он начал тереть глаза, но слёзы всё равно выступили. — Прости, — выдавил Чимин, не в силах больше сдерживать рыдания. — Ч-ш-ш… — Долорес вытерла с его лица влажные дорожки. — За что ты просишь прощения? Ты ни в чём не виноват. — Тебе приходилось многое терпеть из-за моих постоянных болезней, — всхлипнул он. — Нет, котик. Дело совсем не в тебе… — Нет… я знаю… я слишком много болею… Долорес обхватила его руками и прижала к себе, впервые по-настоящему крепко обнимая. Он понял, что она правда любит его, и что любовь её хоть была и скупа на проявления, но зато оставалась всегда самой искренней и нерушимой. Она говорила ему ласковые слова, пытаясь утешить, но он уже знал, словами боли не унять. Им пришлось проститься. Он проплакал несколько часов, пытаясь найти достойную причину тому, что Долорес оставила его. Мама — вдруг понял Чимин — вот единственная возможная причина. Лори уехала, потому что её помощь больше не нужна. И следующие несколько дней убеждения его только крепли. Мама заботилась о нём больше, чем обычно: брала на прогулки, обедала вместе с ним и даже укладывала спать. Сладкие мечты, несмотря на неверие, грозились стать реальностью. Ровно до того момента, пока в дом их не вошла незнакомая женщина в строгом чёрном платье. Мама тут же увела её в рабочий кабинет, где они оставались почти час. И туда же, в конце концов, родители позвали и его. Женщина посмотрела на него с интересом. Чимин заметил в её руках портфель, с такими обычно ходят преподаватели. Такой был у его отца, у коллег его отца и у… Долорес. — Ты кто такая? — спросил он, уперев руки в бока. Женщина не торопилась ему отвечать. Она посмотрела растерянно на чету Пак. Его агрессивная поза и повышенный тон сразу давали понять, что он — совсем не тот милый малыш, которого она, очевидно, рассчитывала увидеть. — Вот и Чимин, — сказал с извинительной улыбкой Пак Тхэмин. — Чимин, это твоя новая воспитательница мисс Коралина Магнут. Чимин задрал подбородок, словно говоря своей новой гувернантке: «Попробуй, если осмелишься». — Здравствуй, Чимин, — улыбнулась женщина и присела. Выражение лица Чимина нисколько не изменилось. Взгляд его по-прежнему не выражал ничего, кроме озлобленности и высокомерия. Отец легонько подтолкнул его вперёд, и мисс Магнут протянула к нему руку, касаясь его предплечья. Чимин крупно вздрогнул, дёрнувшись от неё в сторону. — Уходи! — крикнул он внезапно громко. — Пошла вон! Ты мне не нравишься! И прежде чем кто-то успел отреагировать на его неожиданную грубость, выбежал из кабинета. Забравшись среди дня под одеяло, он затих. Но никто не побежал за ним следом. До самого вечера он просидел в своей комнате один. — Ты что, собрался лечь спать без ужина? Спускайся и поешь, — сказал не без строгости отец, заглянув к нему в спальню. Чимин скрылся с головой под одеялом и сжался в комок. — Уходи, — бросил он обиженно. Но отец его, напротив, подошёл ближе и присел рядом. — Я понимаю, ты расстроен из-за Лори, мне тоже жаль, честно. Она была хорошей, но не подходила нам, понимаешь? — Он потянул за край одеяла, открывая его лицо. — Вам? — Всем нам, — исправился мужчина. — Тебе, прежде всего. Долорес совсем ничему не научила тебя, вместо этого она рассказывала тебе всякие волшебные сказочки… — Она была доброй, — перебил его Чимин. — Твой английский до сих пор ужасен… — Она заботилась обо мне. — Она пререкалась с твоей мамой, это недопустимо. — Потому, что волновалась. — Твои манеры тоже оставляют желать лучшего. — Она любила меня! — Она находилась здесь не для того, чтобы любить тебя. Чимин замолчал, посмотрев на него исподлобья. — Не злись. Твоей маме нужна помощь, она в положении, — прошептал мужчина, склонившись к его уху. — В каком положении? — спросил Чимин, нахмурившись. — Ох, ну… она… думаю, лучше она расскажет тебе сама, — замялся Пак Тхэмин. — Что это там у тебя? — прищурился он, кивая в сторону его руки. — Это же призма! — воскликнул он, театрально восхищаясь. — Откуда она у тебя? — Ты сам мне её дал, — пожал плечами Пак. — Когда? — Когда мы с Лори приехали к тебе в лабораторию на экскурсию, но ты оказался слишком занят. Тогда ты дал мне эту стекляшку, чтобы я не плакал. — Понурый вид Чимина выражал его глубокое разочарование. Мужчина опустил голову, прикусывая губы. — Бесполезная штуковина, — с ещё большей обидой произнёс Чимин. — Подожди минутку, — попросил отец и вышел из комнаты. Он вернулся через несколько минут, в руках его были лист картона, канцелярский нож и маленький светодиодный фонарик. Он зашуршал, что-то мастеря. Чимин не удержался и привстал, чтобы посмотреть, что тот делает. Отец вырезал в картоне тонкую щёлку и посветил в неё фонариком. — Поставь-ка эту бесполезную штуковину между стеной и этой картонкой, — попросил он. — Как? — Чимин завертел в руках толстый стеклянный треугольник. — Вот так, да. — Пак Тхэмин направил его руку, помогая установить призму в нужном положении, и кивнул на стену. — Смотри… — Такая яркая! — воскликнул Чимин и, подскочив, коснулся пальцами радуги на стене, восхищённо улыбаясь. — Как красиво… Это волшебство! Настоящее волшебство, папа! — Это физика, сынок. В радуге нет ничего волшебного — это дисперсия света. Дело в том, что белый свет не является чистым светом, он уже содержит в себе множество цветов, просто мы их не видим. Проходя сквозь призму он разлагается вот на такую радугу — это называется спектром белого света. Посмотри, видишь, фиолетовый отклоняется сильнее, чем красный, это оттого, что свет — это волны, различающиеся по своей длине… Он не успел договорить, Чимин схватил призму и швырнул её в угол комнаты. Мужчина вздрогнул от неожиданности. — Бога ради… что же ты делаешь?! — Уходи… — протянул мальчик, вновь прячась под одеяло. — Чимин, — мужчина коснулся его плеча, — нельзя быть таким злым. Чимин не ответил, только сжался сильнее, зажмуриваясь. Он был из тех детей, которые очень хотят верить в волшебство и ищут чудо вокруг себя. Долорес была единственной, кто понимал его, но её больше не было рядом. Рядом с ним остались мать, которая просто не обращала внимания на его фантазии и отец, который только и делал, что рушил его мир. Те научные исследования и неопровержимые факты, что он всегда озвучивал с превеликим удовольствием, беспощадно уничтожали его веру в магию, ведьм и волшебников. За это Чимин его и не любил. Отец совсем не понимал, что жизнь его становится чуточку легче, когда больницы превращаются в чёрные замки, из которых его спасают верные друзья рыцари, в то время как темные пятна на лёгких — не что иное, как злое заклинание ведьмы, которое вскоре будет разрушено. В этих фантазиях жило его успокоение, и он неустанно продолжал мечтать, что однажды ему обязательно повезёт встретиться с настоящим волшебником, который может исполнить любое желание. Чимин уже точно знал, чего бы попросил. Он попросил бы, чтобы его понимали и любили. И чтобы люди вокруг него не исчезали и перестали вечно оставлять его. Ведь это так прекрасно — чувствовать себя любимым и нужным.