Четвертый мир

Чимин. 2001 год. «Быть в положении» — значило для Чимина принятие какой-либо позы или ситуации, например, можно было быть в затруднительном положении или в положении лёжа, сидя, стоя, но то, что «положение» может означать беременность — это для него стало большим открытием. Но узнал Чимин об этом совсем не от мамы, ему это разъяснила новая гувернантка. — У тебя совсем скоро родится братик, — сообщила ему Пак Хёджу тогда, когда её живот вырос уже до невероятных размеров. — Я уже знаю. — И что думаешь об этом? — Думаю, это здорово. Мне будет с кем поиграть, и я смогу рассказывать ему свои истории, — сказал он, и мама тут же обняла его. — Ты такой хороший мальчик! — улыбнулась она. От её похвалы в груди разлилось приятное тепло. Ему хотелось бы, чтобы она делала так чаще, но мисс Магнут со своими жалобами всегда всё портила. Она жаловалась на каждую его шалость: баловался за столом, пугал ее в тихий час, кидался игрушками, ходил в неподобающей одежде, не укладывался вечером спать… список мог быть бесконечным. Мама никогда не ругала его за это, только молча качала головой, она вообще никогда не ругала его, она либо хвалила и говорила о том, что любит, либо ничего не говорила, вот и после жалоб гувернантки ждать какого-то тепла от неё не приходилось. Мама всё ещё продолжала оставаться заветной сладостью. — Собирайся, милый, поедем в магазин, купим малышу кое-какие вещички, — сказала она отстраняясь. — Ты возьмёшь меня с собой? — удивился Чимин. Они редко куда-то ездили вместе. Обычно это были скучные званые вечера, где нужно было сидеть за столом в неудобном костюме и вести себя максимально тихо, разговаривая только тогда, когда попросят. — Конечно, папа тоже поедет. Поедем все вместе. — И мисс… — он кивнул в сторону гувернантки. — Магнут? — Думаю, мы справимся втроём, — ответила Пак Хёджу, и он широко улыбнулся, потом повернулся к мисс Магнут и незаметно от матери показал ей язык. — Идём одеваться, — вздохнула женщина. Радостный, он шёл по магазину, крепко сжимая мамину ладонь. Она выпускала его руку только для того, чтобы получше разглядеть какие-нибудь крохотные штанишки или кофточку, и вновь бралась за его ладошку. Это было впервые, когда он проводил с ней столько времени, вне больничных стен. Рядом шёл папа и катил со скучающим видом тележку. Чимин был уверен, что тот, наверняка, продолжает думать о своих сложных формулах. Он всегда только о них и думал. Мама остановилась и взяла в руки велюровый комбинезон. Взгляд Чимина задержался на одной из игрушек, стоящих на соседней полке. Это был мягкий барашек, которого, очевидно, можно было использовать в качестве подушки. Он осторожно взял его в руки и прикоснулся к нему щекой. Нежность, что он испытал, заставила его прикрыть глаза и улыбнуться. — Нравится? Бери, — сказала мама. — Можешь брать всё, что захочешь. — Спасибо, — произнёс Чимин, крепче прижимая к себе мягкую игрушку. — Нет, — неожиданно сказал отец и потянул барашка за чёрную ножку. — Ты видела, сколько у него игрушек? Зачем ты позволяешь ему брать всё, что он хочет, а потом бросать? Он понятия не имеет о ценности вещей. — Какая ещё ценность?! — возмутилась Пак Хёджу. — Это игрушка, а он ребёнок. Хватит нести чушь. — Ты его портишь! — вдруг заявил Пак Тхэмин. — И подрываешь мой авторитет, когда я что-то запрещаю ему. — Как это я его порчу? — Разрешать ему всё подряд — плохой способ показать любовь. Ты его просто избалуешь. — И что? У него будет всё, что он захочет, — произнесла она тоном, не терпящим возражений. — Бери, малыш, и идём на кассу. Чимин был восхищён тем, как она заступилась за него. Он посмотрел на неё долгим взглядом, очень надеясь, что она увидит в его глазах ту огромную любовь, которую он к ней испытывал. Но одного взгляда ему всё же показалось недостаточно, поэтому он произнёс: — Спасибо, мама, я очень люблю тебя. — Я тоже люблю тебя, — ответила она улыбнувшись. Но отец сказал возражающим тоном: — Он любит не тебя, а твои подарки. Эти слова вонзились острыми шипами в самое сердце. Чимин ощутил, как вспыхнуло его лицо. Они подошли к кассе, и он испытал непреодолимое желание запустить этой игрушкой, что была в его руках, в лицо кассирше, хотя она была ни в чём не виновата. Почему он вообще сравнил? — подумал вдруг Чимин, смотря на медленно ползущую ленту с товаром. — И почему на этот раз мама промолчала? А быть может, всё как раз таки наоборот? Может, это мама заменяет свою любовь подарками? — мысль эта возникла внезапно и тут же ранила его. Ранила куда глубже, чем отцовские слова, потому что в отличие от них очень походила на правду. — Не хочу! Ничего не хочу! — заявил он со слезами на глазах и, замахнувшись, бросил игрушкой в кассиршу. — Чимин! — вскрикнула Пак Хёджу и посмотрела на женщину извиняющимся взглядом, та возмущённо хмурила брови, переглядываясь с другими покупателями. — Простите… Пожалуйста, простите. — Чего и следовало доказать… — вздохнул за её спиной отец. Мама сложила оплаченные покупки в тележку, и они вышли из магазина. — Ты повёл себя очень некрасиво, — сделала она ему замечание, сев в машину. Он ждал продолжения, но его не последовало. Мама включила радио и отвернулась к окну, подпевая Барбаре Стрейзанд. Ей было всё равно. Он понял, почему она никогда не ругала его. Не потому, что так сильно любит, а потому, что её просто не трогает ничего, что связано с ним. Чимин поник, вмиг сделавшись тихим и незаметным. По возвращении он тут же скрылся в своей комнате, а вечером попросил у прислуги большую картонную коробку и сложил туда большую часть своих игрушек. Потому что теперь их вид вызывал у него отвращение и заставлял переживать непонятную вину. Однако очень скоро все эти чувства сменились разом другим, самым горьким и болезненным чувством — разочарованием. Он снова заболел. Болезнь опять поразила его лёгкие. Поразила так сильно, что он лишился рук и ног. Няня помогала ему садиться на горшок и кормила из ложки. День ото дня тело его слабло всё сильнее, и, в конце концов, он почти совсем потерял способность шевелиться. Он мог только содрогаться от кашля и хрипеть. Лёжа на боку, Чимин подолгу смотрел на свои руки, обмякшие и безвольные. Как и всё остальное его тело. Воображение у него было развитым, поэтому он без труда мог представить себя мертвым. Иногда он думал о том, как ему придётся лежать одному в глубокой и тёмной могиле, под тяжёлой гранитной плитой, видеть только темноту и слышать лишь шуршание червей, медленно пожирающих его тело. Эти мысли казались ему самыми страшными, их он боялся больше всего. — Нам придётся забрать его в больницу, — сообщил доктор на очередном приёме. И то, как печально отвёл он взгляд в этот момент, запомнилось Чимину особенно хорошо. Его настигло чувство полной обречённости. Он оказался в больнице, и мысли о скорой смерти практически перестали его покидать. Он боялся знаков: предметов положенных крест-накрест, пересекающихся линий и любых случайно услышанных слов, что как-то могли перекликаться со словом «смерть». А ещё Чимин не раз слышал, что перед смертью пациенты вдруг начинают чувствовать себя лучше, как будто поправляются, поэтому возвращение сил пугало его не меньше. Одним словом его пугало абсолютно всё. Неважно, происходило что-то хорошее или плохое, он постоянно страдал от тревоги. — Мама придёт ко мне? — спросил Чимин пришедшего на обход врача. — Откуда же я могу знать, — пожала она равнодушно плечами. — Вы можете позвонить ей? — Зачем? — Попросить, чтобы она пришла. — Соскучился? Чимин вспомнил игрушечного барашка, который теперь почему-то казался ему несчастным, потому что был брошен в магазине, и вспомнил, как плакал, пряча все игрушки в коробку. — Нет. Просто вдруг она умерла. — С чего бы ей умирать? — женщина бросила на него удивлённый взгляд. — Я здесь почти месяц, но она ни разу не приходила, — Чимин немного помолчал и добавил: — И папа тоже не приходил. Никто не приходил. Может они оба умерли? Докторша опешила. — Или умираю я? — спросил Чимин чуть тише. Она не успела ничего ответить, вошёл медбрат и сказал, что процедурная готова. Чимина отвели в кабинет, который находился на другом конце коридора, и усадили на кресло. Он поёжился от холода, мгновенно пробравшегося под его тоненькую пижамку, и заболтал в воздухе ногами. — Прижмись спиной, — сказал медбрат и нажал на кнопку на пульте, опуская спинку кресла. Чимин интуитивно дёрнулся, когда он щёлкнул застёжкой ремешка, фиксируя его руку на подлокотнике. — Зачем меня привязывают? — спросил он, испуганно прижимая к себе другую, пока ещё свободную руку, но медбрат быстро справился и с ней. — Посмотрим твои бронхи, это не больно, но нужно, чтобы ты не шевелился, — ответила ему другая медсестра и поставила на столик у кресла поднос, Чимин заметил на нём довольно длинный чёрный шланг, а рядом тонкую металлическую трубку и онемел от страха, догадываясь, что они собираются делать. В кабинет вошёл мужчина. Он повозился немного у раковины, затем подошёл к креслу и сел на высокий стул у столика с подносом. — Ну что, готовы? — спросил он бодро. Медсестра кивнула в ответ и обхватила ладонями голову Чимина, прижимая её к спинке кресла, видимо, на случай, если он всё же вздумает брыкаться. — Ничего не бойся, — сказал мужчина, посмотрев на Чимина. — Это неприятно, но не больно. Дыши спокойно и слушайся меня, договорились? Чимин кивнул и послушно разжал зубы, позволяя вставить себе в рот специальный фиксатор. — Дыши, маленький… дыши спокойно… — прошептал доктор. Что-то холодное и металлическое коснулось его горла, и он непроизвольно вздрогнул, ощущая сильный рвотный позыв. Теперь ему стало ясно, почему с утра только ему одному не принесли завтрак. — Надгортанник… гортань… — заговорил мужчина, сосредоточенно смотря на небольшой монитор перед собой. Из-за рвотных позывов Чимин не мог сделать ни одного нормального вдоха и принялся мычать, умоляюще смотря на врача. — Потерпи, потерпи… — сказал тот, не отрывая взгляда от монитора. — Гортань… так… правый главный бронх, — взгляд его стал ещё более сосредоточенным. — Мокрота во всех правых отделах, — вздохнул он. Чимин зажмурился, прогоняя из глаз скопившиеся слёзы. И они противно поползли по щекам. — Карина… Левый главный бронх, долевые — всё в мокроте… Он не выдержал и застонал. Дышать было невыносимо тяжело, а трубка бронхоскопа нещадно царапала ему горло. — Всё маленький, всё… только возьму кое-что на анализ. Варварская процедура закончилась. Доктор, наконец, освободил его и, сняв перчатки, заводил тёплыми ладонями по щекам, стирая с них слёзы. — Позвоните моей маме! — зашептал Чимин хрипло, горло ужасно першило. — Пожалуйста, пусть ко мне придёт моя мама! — Позвоним. Я сам лично сейчас ей позвоню. Обещаю. Чимин зарыдал в голос. И никакие слова и обещания уже не могли его успокоить. Медсестра отвезла его обратно в палату на коляске. Он же продолжал плакать. И плакал до тех пор, пока совсем не зашёлся кашлем. Это быстро обессилело его, и он уснул. А когда проснулся, на кровати рядом с ним сидела мама. У неё не было живота. Она была одета в бордовое платье и красиво накрашена. Мама заметила, что он проснулся, но продолжала просто молча смотреть на него. Ему даже показалось, будто это всё ещё сон. Тогда он сам коснулся её руки, лежащей на кровати. Она была тёплой. Ему вновь захотелось плакать, он посмотрел на неё и спросил: — Ты приехала, потому что я умираю? — Я приехала, потому что ты просил меня приехать, — ответила она.

***

Всю ночь Чимину снился странный сон, в котором он блуждал по бесконечно длинным полутёмным коридорам, пытаясь найти выход из больницы. А утром он открыл глаза и ужаснулся своему пробуждению даже больше, чем ночному кошмару. Ему совсем не хотелось начинать этот день, не хотелось проживать его только для того, чтобы завтра наступил ещё один такой же. С кашлем, уколами и тоской. После завтрака пришёл лечащий врач. Женщина долго слушала его лёгкие, заставляя глубоко дышать, а потом принялась что-то быстро писать в его карте. Чимин сидел тихо, дёргал ниточки из марлевой салфетки и бросал их в банку со своей кровавой мокротой, представляя, что это врачи, которых он казнит за причинённую ему боль. — Мама приходила к тебе? — спросила она, закончив, наконец, заполнять карту. — Да, — ответил Чимин, отвлекаясь от своего важного занятия. — Всё хорошо? — Да. У неё теперь есть другой ребёнок. — Он немного помолчал и добавил: — Хёну. Он хороший. Он ничем не болеет. Чимин поднял голову и вымученно улыбнулся. — Что ж… — женщина судорожно выдохнула под его взглядом. — Что ж… — повторила она так, будто остальные слова застряли где-то у неё в горле. — Ты тоже хороший мальчик. Выздоровеешь и поедешь домой к маме. Чимин только пожал плечами и продолжил выдергивать ниточки из марлевой салфетки. Жар прошёл, изнуряющий кашель поутих, ему стало легче, но собственный вид пугал его. Первое время он не мог смотреть на себя в зеркало. Осунувшееся, бледное лицо хранило в себе печать странного равнодушия. Почему-то ему казалось, что мертвецы выглядят точно так же. Его вновь начинали мучить мысли о смерти. Прибавилась и другая проблема — уроки. Когда он болел долго, то наверстывать занятия приходилось потом едва ли не целыми днями. Это походило на порочный круг. Сначала он неделю догонял то, что пропустил, а потом ещё неделю выполнял те задания, которые пропустил, наверстывая предыдущие. Он всё ещё боялся рисовать крестики в тетрадках и писать английские слова с буквой «X». Поэтому занятия порой давались ему с большим трудом. Иногда они доводили его до слёз. Чимин наблюдал за другими детьми своего возраста и завидовал. Ни к одному первокласснику не приходили в палату наёмные учителя, им не приходилось учиться столько, сколько ему. А ещё оказалось, что никто из них не учил скучный английский язык едва ли не с рождения. Всё это привело его к такому выводу: родители либо издеваются над ним, либо ждут от него чего-то невозможного. С другими детьми он почти не общался. Они веселились и смотрели телевизор в общем холле, радовались искусственной жизни, показанной им на экране. В отличие от него, тихо сидящего в своей палате. Чимин всё время что-нибудь воображал, и то, что происходило у него в голове, было намного интереснее того, что показывали по телевизору. Его вообще редко интересовало то, что было снаружи, его мир был внутри. Но остальные не могли этого понять, они считали его странноватым и тоже не горели желанием делить с ним компанию. Когда наступил день выписки, из больницы его забрала мисс Магнут. Он не был разочарован. Потому что уже знал, что так будет. Его мама не приехала бы, даже если бы он умирал, а тут выписка… Дома почти ничего не изменилось. Только разве что стало на одну няньку больше. Отец по-прежнему пропадал на работе, а мама, вынужденная оставаться дома, либо спала, либо болтала по телефону. Малыш Хёну же был ему интересен ровно настолько, насколько может быть интересен младенец, показанный издалека. Пока Чимин полностью не выздоровел, контактировать им строго запрещалось. — Что сделать с ним, чтобы он не кашлял? — спросил как-то за ужином отец. — По-твоему, он когда-нибудь не кашлял? — вопросом на вопрос ответила мама. При этом ни один из них даже не взглянул на него. Чимин вдруг очень ясно ощутил, что он больше для них не такая реальность, как прежде. Он что-то вроде какого-то предмета, о котором они говорят без каких-либо чувств, вроде стола или цветка в горшке. Поначалу у него возникло чувство, что родители охладели к нему из-за маленького Хёну, что они заменили его им. Но потом он заметил, что когда его младший брат начинает заходиться ужасным криком к нему подходит только няня. Няня кормила его из бутылочки, няня меняла ему подгузники, няня выносила его на ежедневные прогулки и укладывала спать. Мама лишь изредка прогуливалась с коляской по двору, обычно это случалось тогда, когда к ней приходили другие женщины с колясками. Вся остальная её любовь и забота сводилась только к редким поцелуям, пустым словам и к покупке огромного количества никому не нужных детских вещей и игрушек. А отец был всегда занят настолько, что одно его нахождение в доме уже считалось актом проявления любви. Чимин понял, родители не похолодели вдруг. Они оставались холодными всегда. Просто он стал достаточно взрослым, чтобы, наконец, заметить эту закономерность их поведения и всё осознать. Они как будто старались показаться хорошими родителями, вместо того, чтобы быть хорошими. Но между хорошими родителями и старанием быть хорошими родителями такая же огромная разница, как между натянутой улыбкой и искренней радостью. Это невозможно не ощутить. — Мисс Магнут! — закричал Чимин, проснувшись однажды посреди ночи. Ему снова снился больничный кошмар. Он открыл глаза в темноте и замер. В доме стояла гнетущая тишина, и это напугало его даже больше, чем приснившийся ему сон. — Мисс Магнут! — позвал он вновь и прислушался. Она не пришла и не ответила, и тогда он вспомнил, что на эти выходные ей срочно понадобилось уехать. Видимо, догадался он, она покинула их дом уже вечером. Чимин включил настольную лампу и, подойдя к двери, тихонько выглянул в коридор. Ему пришлось вернуться и взять фонарик, во всём доме стояла непроглядная темнота. Так не должно было быть. Их дом никогда не погружался в полный мрак. Всегда где-нибудь горел светильник, а у входной двери светил фонарь. Чимин прислушался к застывшей тишине. Неприятный холодок пробежал по спине, казалось, что дом все покинули, остался лишь он. Родительская спальня была пуста. Он побежал к Хёну, в надежде найти маму у него, но и там тоже никого не оказалось. Детская кроватка пустовала. Не нашлось и няни. Никого. Сердце забилось так гулко, что Чимин схватился рукой за грудь, боясь, что оно вдруг не выдержит и разорвётся. Он бросился обратно к себе в комнату, забрался под одеяло с включённым фонариком и замер, зажмуриваясь. Дыхание дрожало от страха, стало холодно рукам и ногам. Как могли они все бросить его? Вот бы вдруг вернулась Лори… С ней можно было ничего не бояться. Мысли о Долорес и воспоминания о ней и её сказках помогли ему дожить до утра. Стало светать, он вылез из-под одеяла и выключил фонарик. Немного погодя, хлопнула входная дверь, и послышался детский плач. Он выбежал в коридор. На пороге стояли няня с Хёну на руках и мама. — Ох, чёрт… ты же дома… — сокрушенно простонала Пак Хёджу, встречаясь с ним взглядом. — Напугался? — она подошла к нему и, присев, взяла за ладошки. — Прости, малыш. Хёну было плохо ночью, нам пришлось повезти его в больницу. Но не волнуйся, оказалось ничего страшного… Чимин и не волновался. Он даже не слушал то, о чём она говорила дальше. В голове продолжала красной строкой мигать одна и та же мысль: мама оставила его одного, потому что просто про него забыла. Однако это оказалось не самой плохой новостью, ждавшей его в этот день. В их дом вновь вошла незнакомая женщина с портфелем. Чимин уже догадывался, что это означает. Ему было жаль расставаться с мисс Магнут, она была хоть и вредной, но уже какой-то «своей», он к ней привык. — Чимин, познакомься, это госпожа Ли Хэри, — представила новую гувернантку мама. Он напрягся, взгляд его метался между женщиной и родителями. Пауза затягивалась, усиливая его нехорошее предчувствие. — Она будет сопровождать тебя в поездке на Барбадос, — закончила мама и отвела взгляд. — Куда? — переспросил он, замерев. — На Барбадос. Мисс Магнут не может поехать, поэтому с тобой поедет госпожа Ли Хэри. Всё встало на свои места. Вот почему мисс Магнут покинула их дом. Они солгали ему, что она взяла выходные, чтобы он не поднимал истерики раньше времени. — В Корее ведь тоже есть море… — произнёс он дрожащим от близких слёз голосом. — Но нет таких лечебниц, — возразил мгновенно отец. Мама закивала в подтверждение его слов. — Это не обсуждается, зайчонок. Госпожа Ли поможет тебе собрать вещи. Зайчонок… Он чуть не задохнулся от обиды. Ему было абсолютно непонятно, как два человека, сумевших полюбить друг друга, могут так легко и надолго расставаться с ребёнком, которого эта любовь и породила. — Ладно, — сказал Чимин, глотая слёзы. — Как скажешь… — он поднял подбородок, окидывая всех присутствующих разочарованным взглядом. — Мамочка. Чимин. 2003 год. На Барбадосе есть закон, позволяющий принимать алкоголь детям при присутствии взрослых с десяти лет. Чимин подумал, что может быть, ему стоило остаться там ещё года на три, чтобы отпраздновать своё десятилетие на острове. Ему хотелось попробовать алкоголь, он слышал, это расслабляет. Во всяком случае, так говорила Розали Кан — одна из его воспитательниц. Каждый вечер она пила водку с тоником, сидя на веранде пансионата, и смотрела тоскливо на море. Чимин ткнул пальцем в сладкий крем, размазанный по столу, а затем облизал его, морщась от громких ругательств гувернантки. — Клянусь, ваш сын — самый склочный мальчишка, с которым меня когда-либо сводила жизнь! Он абсолютно неуправляемый! — кричала Чон Сонён, пытаясь отмыть жирный крем со своего лица и шеи под кухонным краном. Госпожа Ли продержалась шесть месяцев. Но причиной её возвращения на родину послужило вовсе не его непослушание, она не выдержала разлуки со своей семьёй. Потом была та самая Розали Кан, уроженка Барбадоса, её корейский был настолько плох, что Чимин едва мог её понимать, в основном он различал только ругательства. Она задержалась рядом с ним ещё на полгода. Потом к нему приставили миссис Уолк, которую Чимин прозвал старой ведьмой и которая, в конце концов, была уволена за то, что хлестала его по лицу и рукам за пререкания. Старую ведьму сменила вновь вернувшаяся Розали Кан, с которой он и пробыл на острове остаток своей двухгодовой ссылки. Ни к кому из этих женщин он привязан не был и по возвращению в Корею не скучал. Чон Сонён была нанята ко дню его возвращения. Она встретила его в аэропорту и привезла домой. Семья его перебралась из Пусана в Тэгу, но новая квартира Чимина совсем не впечатлила, как и новая воспитательница. Он надеялся, что она вообще ему не понадобится, её заменят полноценная школа и какая-никакая мать. Присутствие этой женщины злило его, и он не стеснялся выражать своё недовольство. Грубость сделала своё дело. Чон Сонён выдержала два месяца. И теперь, наспех собрав свои вещи, покидала их дом со слезами. Ему даже было немного её жаль. Признаться честно, ему нравилось, когда её тёплые руки касались его спины или гладили по голове, но в тот же момент он чувствовал странную злость. Словно это тепло могло как-то навредить ему, он отталкивал её от себя, вмиг ощетинивался и становился жестоким. — Вам стоит показать его врачу! — продолжала кричать Чон Сонён, в волосах у неё застряли несколько крупных крошек бисквита. Чимин подумал, что может быть, действительно перестарался, и не стоило вести себя так отвратительно. Она лишь сказала ему: «Не смей повышать на меня голос, я здесь единственная, кто возится с тобой». «За деньги», — подметил Чимин, на что она ответила, что он неблагодарный мальчишка, не видящий никакого добра. Очень вовремя пришла мама, чтобы поздравить его с седьмым днём рождения, и принесла торт… — Прошу вас, успокойтесь, — взглянула на неё умоляюще Пак Хёджу. Женщина выхватила у неё из рук пузырёк с успокоительным и принялась трясти его над стаканом воды, который затем выпила залпом. Но лекарство ей не помогло, она продолжала плакать, судорожно всхлипывая. Видимо ещё не изобрели такого средства от обиды на злых детей. — Он холоден! Он безучастен! Нет никого и ничего, что могло бы ему понравиться! Он живёт в каком-то собственном мирке, в который никого не пускает. Знаете, такая обособленность в его возрасте — это что-то ненормальное. Отношения между людьми требуют умения как принимать, так и отдавать. А он абсолютно ничего не отдаёт. Только берёт. Выражая при этом свои желания исключительно через насилие и истерики. — Он просто пытается обратить на себя внимание, требует любви… — Любви? Он не позволяет себя полюбить! Никогда не встречала ребёнка более оторванного от реальности и менее стремящегося к любви! Женщина бросила на него гневный взгляд и вышла из кухни, задев его маму плечом. — Ну и пошла к черту, корова старая, — сказал ей вслед Чимин. — Чимин! — нахмурилась Пак Хёджу. — Она только и делала, что твердила о том, какой я говнюк. — Эй! Кто научил тебя так выражаться? — Госпожа Кан. — Вот же потаскуха! — Мм… Точно. Мама села за стол напротив него, взяла кусочек бисквита, макнула его в крем и положила в рот. — Это всё… — она обвела пальцем кухню, указывая на учинённый беспорядок, — просто ужасно. — Накажешь меня? — спросил он, тоже положив в рот кусочек торта. — Мне, пожалуй, стоило бы тебя за это наказать. Но тебе повезло, у тебя день рождения, и я не буду этого делать, — вздохнула Пак Хёджу и улыбнулась, посмотрев на него. — Да и не смогу, я слишком сильно люблю тебя, милый. — Спасибо, — сказал холодно Чимин и поднялся. — И за торт спасибо. Вкусный.

***

Чимин привык чувствовать себя плохим, потому что постоянно болел. Но иногда всё в нём переворачивалось, и он думал, что всё как раз таки наоборот — он самый лучший, самый сильный и самый смелый. Настоящий герой. Но никто никогда не подкреплял эти его чувства правильными словами. И тогда Чимин сам убеждал себя в этом в играх, которые разворачивались в его фантазиях, когда он оставался один. Но воли ему всё же не хватало. Он бы не отказался от шанса показать себя. И вот судьба предоставила, казалось, ему такую возможность, он пошёл в школу. Это могло бы стать для него лучшим событием, если бы уже через два месяца ему не сообщили, что их семья возвращается в Пусан. Это вновь заставило его испытать ужасное разочарование. Чимину было жаль оставлять новых знакомых, некоторые, пожалуй, могли бы даже стать ему друзьями. В Пусане всё пришлось начинать сначала, но ему, думалось, он справляется. Пока отец его не получил новую должность в Кванджу. Потом был Инчхон, потом Ульсан, потом Соннам, потом Тэджон. И каждый раз ему приходилось начинать сначала. Школы менялись так быстро, что со временем Чимину даже расхотелось запоминать имена своих новых одноклассников и учителей. Заводить друзей, было занятием ещё более бессмысленным. Пока его отец оставался лучшим в стране инженером-механиком и квантовым физиком, работающим на государство, он был обречён на вечное скитание и одиночество. — Это что ещё такое? — спросил отец, подхватывая на руки двухгодовалого Хёну, несущегося по коридору. На нём болтался рваный холщовый мешок, натянутый поверх одежды, а в руках была длинная линейка. — Он мой холоп, — показался в дверях Чимин. — Но я решил повысить его до оруженосца. — Вот как? — усмехнулся мужчина, забирая у младшего сына из рук линейку. — Чимин, ну надо же немного думать… С этим оружием нельзя так носиться. Упадёт, наткнётся, не дай Бог. — Что ж… оруженосцы, бывало, частенько гибли, — произнёс Чимин, пожимая равнодушно плечами. Пак Тхэмин поставил Хёну на пол и стянул с него мешок. — Так, ты беги, — сказал он мальчику, — а ты заканчивай свой театр и за мной, — указал он пальцем на Чимина. — У нас с мамой к тебе серьёзный разговор. Чимин недовольно закатил глаза, но всё же пошёл за отцом в его кабинет. — Присядь, милый, — сказала мама, уже ждавшая его там. Только не тропические острова… Только не Багамы… — с ужасом подумал он. — Хорошая новость, сынок, — улыбнулась Пак Хёджу. — Тебя приняли в одну из лучших Сеульских школ. — Мы переезжаем в Сеул? — спросил Чимин, посмотрев на мать обреченно. Она замялась и опустила взгляд на свои руки. — Ты едешь один. Это закрытая школа для мальчиков, — пояснил отец, прерывая затянувшуюся паузу. — Какая ещё школа для мальчиков?! — Чимин вскочил, попятившись к двери. — Я никуда не поеду один. — Ты уже зачислен. — Нет! Я не поеду! Я хочу быть дома, хочу спать в своей кровати, ночевать дома и играть с Хёну, — он упёрся спиной в закрытую дверь и завертел головой. — Нет! Как я буду там один?! — У тебя всё равно нет здесь друзей, тебе даже некого пригласить на день рождения. А там ты, наконец, сможешь подружиться с кем-нибудь, — убеждающим тоном заговорила мама и тоже поднялась. — Ну, хватит… — она протянула к нему руку, чтобы стереть с его лица слёзы, но он уклонился от её прикосновения. — Я и года с вами не прожил, как вы снова избавляетесь от меня! — Никто не избавляется от тебя. Тебе будет полезно пожить немного в строгости. Ты должен научиться соблюдать дисциплину, — отец склонился над ним и произнёс, четко выговаривая каждое слово: — Ты очень плохо себя ведёшь. — Должен! Должен! Должен! — закричал Чимин отталкивая от себя отца. За те года, какие ему пришлось провести в одиночестве, мысль о собственной ненужности успела довольно прочно укорениться в его голове. Все твердили ему о его долге по отношению к другим: он должен любить родителей, должен быть добрым, должен быть старательным, учтивым, деликатным, умным и заботливым. Но в то же время ни у кого почему-то не было долга по отношению к нему. Чимин почувствовал себя преданным. Он отвернулся и прижался лбом к двери, зарыдав в голос. Но почти сразу начал задыхаться и кашлять. Его душило чувство обиды. Отец вновь подошёл ближе и положил ладонь ему на плечо. — Тебе нужны настоящие друзья, твоя мама права, — сказал он, смягчившись. — Нет, никто мне не нужен… — Нельзя находить успокоение в фантазиях, понимаешь? Чимин громко всхлипнул и завертел отрицательно головой. Родители не обращались с ним, как с обычным ребёнком, но хотели, чтобы он был обычным. При этом они совершенно не понимали, что совсем не вера в чудо делает его несчастным и закрытым. Безразличие — вот, что разрушает…

***

Они ехали по улице, и в каждом доме он видел родителей, которые не бросали своих детей. Родители и дети сидели все вместе за обеденным столом, или играли в настольные игры, или ссорились из-за мелких неурядиц, разгребали хлам на чердаке, смотрели телевизор. Все они казались ему безумно счастливыми. Эти люди и не думали, что однажды захотят избавиться от своих детей, отправив их куда-нибудь подальше… Машина остановилась. Чимин взял рюкзак и вышел следом за родителями. Отец шёл немного впереди, везя за собой его чемодан, мама шла рядом и без умолку зачитывала ему правила поездки в экспрессе. — Госпожа Чхве будет ждать тебя на перроне. Если не увидишь её сразу, просто стой на месте и жди, она сама тебя найдёт, понял? Чимин молчаливо качнул головой. Мама довольно улыбнулась и взяла его под руку. Они принимали его молчаливость за покорность. Но это было отнюдь не так. Родители не имели ни малейшего понятия, какой храбрости ему стоило оставаться в чужих краях, где никто его не любил, и даже догадываться не могли о том, какая ядерная война творилась у него внутри. Он молчал, чтобы не сорваться. Чувства внутри него были такими уничтожающими, что ему казалось, он погибнет, если они вдруг вырвутся из него. На перроне было многолюдно и шумно. Родители встали по краям от него. Вдали показался поезд. Чимин украдкой посмотрел на мать. Она нетерпеливо выглядывала за край платформы. Стоя рядом, касаясь друг друга рукавами пальто, казалось, они были разъединены больше, как если бы их разбросало по разным концам Земли. Экспресс остановился, распахнув двери подле него. Чимин сел у окна и мог наблюдать, как мама и папа машут ему руками на прощание. Он нерешительно поднял руку и слабо помахал им в ответ, подумав о том, что если бы ему пришлось составлять список отрицательных сторон быть ребёнком, в нём непременно бы присутствовала строка: «Родители могут вас не любить».