Грехи наших отцов

Терпи, сукин ты сын. Просто терпи. За свою жизнь Рой Браун тысячу раз говорил себе эти слова. Они заменяли ему поддержку родного отца и заботу матери, заставляли не сдаваться даже в тех ситуациях, когда от кажущейся безысходности хотелось только выть. О, сын Бронированного умеет терпеть, как никто другой. Если он захочет, то вытерпит всё. И в этот самый последний разок — так тому и быть — побудет безмолвным истуканом, трофеем из личной коллекции Ланге. Плевать. Главное, чтобы Ланзо сдержал своё слово. «Допрос» по началу проходит… терпимо, но, стоит полковнику спросить Гиммлера про «ценный предмет», в кабинете тут же становится слишком жарко. Дело явно пахнет жареным, и без того горячая брауновская кровь тут же вскипает, вынуждая изо всех сил сжать горящие кулаки, спрятанные за нарочито-выпрямленной спиной. Рыжий, конечно же, замечает. Уловив напряжение Брауна, Ланзо еле заметно отрицательно качает головой, поглаживая правой рукой бедро с кобурой револьвера. В голове тут же звучат его слова: «Подвох может быть только в тебе, Рой Браун. Потому что на допросе тебе придётся молчать. Что бы ты ни услышал, что бы мы ни сделали — ты должен играть роль трофея, безмолвного экспоната». Стискивая зубы, Рой Браун едва сдерживается от того, чтобы не… Чтобы «что»?.. Ты безоружен, долбоёб. Рискнёшь отнять пушку у любого из них — другие тут же вышибут тебе мозги. Просто смирись и терпи. И Браун терпит. Терпит даже удар ниже пояса: наглую ложь полковника о том, что это он сдал своих опекунов. Эти слова, брошенные с такой лёгкостью, раскалённым ножом проворачиваются в брауновском нутре, вскрывая его как пирог, добираясь до алой подгнившей начинки. И, чтобы распотрошить его окончательно, полковник, как всегда, идёт «изящным» путём. Он вынуждает Брауна повторить сказанное в кабинете несколько дней назад. Но на этот раз — при всех и Конни прямо в лицо. Тогда, как казалось Брауну, эти слова должны были отвести грозу. А сейчас… они ударом молнии испепелят последние крупицы доверия, возможно, оставшиеся в душе его-даже-не-сестры. Браун медлит. Ему бы чуть-чуть только времени, чтобы собраться с духом… но Ланзо недвусмысленно прикрывает глаза, побуждая немедленно выполнить волю Ланге. Поглаживая кобуру револьвера, рыжий словно намекает: «Шаг не в ту сторону, Браун, и твои мозги тут же оставят свой след на эмблеме марлийских освободителей». Да и чёрт с ними, с его мозгами, но что тогда будет с Конни?.. Ладно. Доверюсь тебе, сукин ты сын. Знала бы Леонхарт, с какой охотой Рой набил бы сейчас свой рот битым стеклом. С каким удовольствием он разжевал бы его в крошку, а затем проглотил, царапая горло изнутри… Сделал бы что угодно, лишь бы не говорить этого. Но — видит бог — сейчас иного выхода нет. Решившись, Браун как можно равнодушнее выстреливает жестокими словами, буквально размазывая свою-даже-не-сестру по стулу. Браун видит, что его слова задевают. Быть может, ранят даже глубже, чем слова Корнелии о его матери. Пожалуйста, злись на меня. Делай, как раньше. Только не… Блять… Сука. Конечно же… Конни Леонхарт плачет. Её слёзы, которые и раньше доводили Брауна до трясучки, заставляют больно прикусить собственный язык, ощутив вкус ненавистной крови. Я как-нибудь… как-нибудь объяснюсь с тобой потом. Нам бы только выбраться отсюда. Очевидно, что всё происходящее — это очередная проверка полковника. Если «Альдо» её выдержит, то никаких сомнений в его преданности больше не останется. И он сможет уйти… А потому — остаётся только стиснуть зубы и терпеть, терпеть, ТЕРПЕТЬ. Но… вот уж действительно, ирония судьбы. Кто же знал, что Гиммлер — этот «нежный эрудит» — терпеть не станет. Выскажет всё, в самый опасный момент, когда должен засунуть свой язык в жопу и молиться, чтобы никто не узнал, что он гей. Голос Гиммлера лишь озвучивает те слова, которые Браун говорил себе сотню раз: — Ах ты… сукин сын… Браун, ты хоть слышишь, что говоришь?!.. Слышу. И без тебя тошно. — Почему же ты не ушёл от нас раньше? Тебя что, удерживали пытками? Значит, была причина. — Ты конченный человек, Браун, конченный! Да знаю я… знаю!.. — Может, ты и меня уже сдал?! Давай, убей меня вместе с Конни: так тебе полегчает?! Убей своего пидорского даже-не-брата, можешь даже сделать это своими руками! Ты ебанулся, Гиммлер… Зачем… НУ ЗАЧЕМ ты это говоришь?! Просто заткнись. Прочитай это хотя бы по моим глазам! Терпеть становится почти невыносимо. Но… и это ещё цветочки. Оказывается, полковник действительно поехавший, и готов пополнить свою коллекцию трофеев тем, на что Браун, честно говоря, в своих самых смелых мечтах когда-нибудь сам хотел надеть коль… — Ланзо, нож! … Неужели он это… серьёзно?! Поверить не могу. Сука… Страх. Животный страх овладевает Роем Брауном. Пульс бешеной дробью рвёт изнутри, а искусанный рот приоткрывается сам собой, в попытке вдохнуть больше кислорода. Не шутит. Рыжий действительно достаёт хирургический нож. А ещё клеёнку, предусмотрительно запасённую как раз для таких случаев, чтобы не дай бог не запачкать «изящный» стол. — Браун!!! — и Гиммлер, и «принц» вскакивают на ноги, — Сделай же что-нибудь, останови их! Не стой же ты как истукан! Голос Гиммлера дрожит от ярости. Как же непривычно слышать его таким. Николас делает рывок в сторону стола, но Масо тут же валит его на пол, прижав подошвой израненную шею к глянцевому паркету. — Браун… — голос Гиммлера, удерживаемого рукой Вико, срывается на шёпот, — Неужели ты… струсил?! Провоцируешь, знаешь, я ни за что не стерплю таких слов. Но сейчас… я не могу иначе. Я вынужден терпеть. Это чтобы ты, мать твою, ушёл отсюда живым!.. Думаешь, я не отдал бы собственный палец вместо неё?! Да хоть руку, веришь?! Сейчас от моего выбора зависит ВСЁ. Если сумею сохранить самообладание, мы все, возможно, уйдём живыми… а потом сам отрубишь любой палец ИЛИ ВСЕ ДЕСЯТЬ, плевать. Сейчас я хочу только… — Р-рой… — шёпот полумёртвой от страха Конни вынуждает посмотреть на неё, и Браун тут же жалеет об этом. Невооруженным взглядом видно, что девушку потряхивает. Вжавшаяся в спинку изящного стула, сейчас она кажется ещё меньше, чем обычно, но вот глаза — совсем наоборот — просто огроменные. Она говорит… те самые слова, которые он когда-то так жаждал услышать. Но сейчас от них хочется выть. — Пожалуйста… с-сделай хоть что-нибудь… Помоги… М-мне страшно… … Прости меня, Конни. Я… не могу. Я и правда, трус, который посмел выбрать путь, чтобы спастись самому… Нужно было убить полковника ещё в прошлый раз. Тогда бы ничего этого… не было. Как не было бы и меня. От которого… одни проблемы. Но я трус и тупица. Сейчас я ПРАВДА могу лишь терпеть. Прости!.. — Франко! Фартук! — Ланге не сводит хищного взгляда с девичьего безымянного пальца, — Мадемуазель, Вам стоит расслабиться. Придётся немного потерпеть, но потом мы дадим вам обезболивающее. Мы же не изверги. К тому же, через пять дней встретитесь с любимым отцом, не время вешать нос! Сволочь. Все мы тут сволочи. Каждый из нас в этой блядской серой форме. — Готов, Ланзо? — полковник оглядывает рыжего, нацепившего чёрный фартук и засучившего рукава до самых локтей. Он каждый раз так делает, если будет проливать кровь. Лапа Франко фиксирует руку Конни на клеёнке, не оставляя ни единого шанса увернуться. Ланзо, тем временем, готовит нож. — Под корень? — деловито уточняет у полковника. — Да, срежь все три фаланги. Уж я найду им применение. — Пожалуйста… не надо… Не понимаю… за что?.. — в отчаянной попытке избежать ножа голос Конни срывается. — Так работает «баланс», милая. Скажи «спасибо» мистеру Гиммлеру за чудесное слово, мне оно по душе. Ланзо, по моей команде. — Раз… Зная, что полковник не может видеть его, Браун зажмуривает глаза. — Два… — ТРИ! Нечеловеческий вопль заставляет Брауна зажать уши… Он, как мальчишка хочет сжаться в комок и уткнуться в угол, лишь бы не слышать этого душераздирающего крика. Крика той, что, должно быть, возненавидела его всей душой. Той, что неотступно следовала за ним по пятам: и в детстве, и сейчас. Пришла за ним… прямо в ад. А он… — Альдо, ты чего? — толкает его локтем Куно, стоящий рядом с ним, — Ты чё… опять плачешь? Что-то не похоже, что ты её ненавидишь. — Отъебись, — огрызается Браун. Смаргивая слёзы и избегая смотреть на стонущую от боли Конни, Рой словно в каком-то отупении видит, как полковник берёт то, что только что было её безымянным пальцем. На нём всё так же надето помолвочное кольцо. Руками в резиновых перчатках полковник аккуратно кладёт его прямо в шкатулку, где лежат кости его любимой. Это… невыносимо. Волна рвоты пробивается сквозь глотку Брауна и тут же заливает глянцевый паркет, запачкав ботинки Куно, заставляя того с отвращением отодвинуться. Зная, что за этим последует, Рой тут же тянется за тряпкой, нужно всё это вытереть: провоцировать полковника вовсе ни к чему. — Ну ты, блин даёшь. Ночью было куда больше крови, и тебе хоть бы хны, — Куно брезгливо следит за руками Роя, убирающего свой недавний обед. Полковник же и виду не подаёт, что за его спиной хоть что-то происходит, деловито командуя: — Франко, обработай и перевяжи рану. Ланзо, дай ей обезболивающее и кровоостанавливающее. Всё самое страшное позади, и скоро вы отдохнёте, милая. Убирая шкатулку под стекло, полковник выбрасывает перчатки и снова разваливается на своём кресле: — Мистер Гиммлер… Вы вынудили меня не отпускать вас просто так. Как только Франко закончит с Корнелией, жду вас на этом месте. Заслышав это, принц тут же начинает протестующе мычать, провоцируя Масо ударить его прикладом, чтобы немного приструнить. После необходимых процедур Франко уводит полумёртвую Конни к ряду стульев справа. Не в силах сидеть, девушка тут же клонится набок, и её тело мгновенно принимает горизонтальное положение, умещаясь на двух стульях. Франко, кажется, не возражает. Гиммлер пытается погладить её по плечу, но Вико грубо пихает его в сторону освободившегося стула. Теперь его очередь. — Мистер Гиммлер. Вижу, вы так злитесь. А должны меня понимать. Скажите, у вас есть любимая? Тот дрожит от гнева, не оставив от прошлого Криса и следа: — Не ваше собачье дело… Спросите лучше у «Альдо». Ведь он послушный пёсик… всё вам выложит. Щёлкнув пальцами, полковник делает знак Ланзо, заставляя того мгновенно оттянуть Гиммлера за тёмную чёлку и приложить нож к обнажённой шее. Тебе лучше сменить тон… Крис… Не будь дураком. Кадык Криса судорожно подпрыгивает, но его голос ничуть не меняется: — Что они пообещали тебе, Браун? Рад небось, что можешь теперь резать педиков? Калечить женщин? Наверное, не терпится посмотреть, как вздёрнут Арлерта?..        — Достаточно, — пресекает Ханс Ланге, и нож Ланзо в то же мгновение вжимается в шею Гиммлера, оставляя кровавый след.        Да что ж ты творишь… Просто заткнись…        — Мистер Гиммлер, какая у вас сексуальная ориентация? — прищурившись, полковник откидывается на спинку кресла, а Брауна прошибает мокрый пот.        — Крис… Не надо… Я этого просто… не переживу… — доносится тихая мольба Конни.        — Интересная вещь получается… я ведь тоже верю в баланс, полковник… — хрипит Гиммлер с высоко задранным подбородком, — И знаете… в вашем мире я не вижу никакого баланса… Я вижу только жёсткий перекос. Перекос в сторону ублюдков, развращающих детей (взгляд на Ланзо). Перекос в сторону доносчиков, подставляющих собственных родителей (взгляд на Роя). Перекос в сторону офицеров, которые найдут любой предлог, лишь бы искалечить девчонку или убить такого педика, как я (взгляд на самого Ланге).        — Эй, Ник, — несмотря на кровь и лезвие ножа, Крис оборачивается и встречается взглядом с влажными глазами принца, — Я тут подумал… Ты был прав: все они безнадёжно испорчены властью. Властью над такими, как мы.        Залезая в карман своих брюк, Гиммлер достаёт… кусочек воска? Который смутно напоминает маленькое сердце. Поднося его к своим губам, так чтобы видел Ник, Гиммлер выдаёт:        — Спасибо, Ник… Благодаря тебе я тоже теперь ни-че-го не боюсь. Не забывай то, что я сказал тебе в камере. Я бы очень хотел сделать своё обещание правдой… Но теперь — в их мире — ничего уже не исправить. Я понял, что тебя отсюда не выпустят… Значит, нет смысла выходить и мне, — с этими словами Гиммлер, кажется, подмигивает принцу.        Затем, кривя губы в горькой усмешке, он направляет взгляд обратно на Ханса Ланге:        — Знаете, полковник… я устал. Устал не жить, а выживать в вашем перекошенном мире. Лгать и выкручиваться, лишь бы не убили… Жить в страхе — невыносимо. А потому наконец-то смело отвечаю на ваш вопрос. Да, я гей, и больше всего на свете хочу трахнуть вон того парня, который лежит мордой в пол. А ещё желательно провести с ним всю оставшуюся жизнь, но это я губу раскатал. Да-да, «Альдо», ты не ослышался, я это сказал. И сейчас, вернись мы на несколько лет назад, я бы засунул ту самую фотографию прямо в твой грязный рот, чтобы хоть что-то научило тебя держать его на замке. Чёртов предатель. Кровь Леонхартов только на твоих руках. Что. Ты. Творишь. Это… конец. Ситуация накалилась до предела. Полковник Ланге, радуясь так, словно поймал самую редкую добычу, командует Ланзо: — Ланзо, мистер Гиммлер действительно гомосексуалист? Ты допрашивал его ранее, не заметил? — У меня… были догадки, — рука рыжего тверда, как сталь: нож у шеи Гиммлера совершенно не дрожит, — Но раз он сам так говорит, вывод очевиден. И Ланге… делает тот самый жест. Без лишних разговоров он полностью прикрывает глаза, склонив голову в лёгком кивке. Это жест означает, что Криса убьют. И в это самое мгновение Ланзо, глядя прямо в глаза Брауну, одним резким уверенным движением топит сталь ножа в горле его-даже-не-брата, окрасив серебристое лезвие алой кровью, брызнувшей прямо на изящный стол. И Рой просто не может поверить глазам. Каким-то полусознательным порывом Браун тянет руку к пулемёту Куно, но тот, то ли заметив это, то ли по совершенной случайности — отодвигается от Брауна ровно на шаг. И Рой Браун остаётся в полном одиночестве. От него отстранился даже механик. Изгой, предатель и убийца… Он и правда почти ничем не отличается от освободителей. На его глазах только что убили Гиммлера. Вот только кажется… что убил он сам. Осознав, что, вытирая нож, Ланзо всё ещё не сводит с него янтарных глаз, Рой читает по его губам: Потерпи, Браун. Осталось совсем чуть-чуть.