Mein Lieber Freund

      Конец лета. И снова эта поляна, эти птицы, это кладбище с зелёными деревьями и рассаженными в округе невысокими кустарниками. Твоя бедная на цветы могила. Где-то вдалеке смутно шелестит дрозд. Передо мной летают божьи коровки и иногда бабочки. В воздухе пахнет травой и, кажется, жжёной соломой. Небо чистое, голубое, прямо ни единого облачка. И солнце, такое тёплое, такое яркое и бесконечно далёкое…       Ну и на кой чёрт мне всё это без тебя, а, Людвиг?       Нас всё равно уже нет. Ты представляешь? Никого нет. Война никого не отпустила, ни из кого так и не выветрилась. И, наверное, мы уже бессильны перед её лицом. А я… Я больше не хочу жить без тебя. Не знаю, почему. Мне больше не для кого жить. Не за чем.       Да, Людвиг, мы с тобой — глупые маленькие мальчишки, которых, несмотря ни на что, убили там, на рваных линиях фронта и войны. Мы все, без исключения, умерли там. Нас на мелкие кусочки разорвали бомбами. Нас насмерть отравили ядовитым газом. Нас дотла сожгли огнемётами. На самые маленькие части разодрали наши тела и души, а сюда, если и вернулись, то уже далеко не мы. Вернулись, быть может, наши тени. Наши фантомы. Наши призраки. А так тяжело жить тенью, Людвиг. Хотя кто, если не ты, поймёт это лучше, правда?..       Людвиг. Мой наивный и добрый Людвиг. Мы ведь оба знаем, что ты не хотел умирать. Солнце моё, никто из нас не хотел. И я не хочу.       Помнишь, как ты уснул на моём плече, когда мы сидели в окопе, получив приказ переждать ночь? Грязно, сыро и холодно. Где-то вдали снова и снова бросают бомбы, идёт гроза, и мы вечно вздрагиваем, будь то гром или взрыв снаряда. Мы не хотели умирать в ту ночь. Мы думали умереть в любое другое мгновение, но только не в ту ночь. Ты обнимал моё плечо и сильно жмурился в то время, как я, крепко сжимая свои кулаки, смотрел на тебя и видел только родной дом, сестру и родителей, смутно различая перед глазами лишь очертания твоего лица.       Родной мой, на что ты оставил меня? Неужто не мог попросить остаться с тобой в ту ночь? Неужели, думаешь, что я бы ушёл тогда?.. Я ни за что не поверю, что моего крепкого и сильного лейтенанта, которого не сломили ни холод, ни голод, ни ранение в плечо, ни монологи нашего гениального Раэ, ни даже сама война, смогла сломить какая-то там болезнь, вина которой — грязная девка?.. Излечимая болезнь, Людвиг.       Солнце моё светловолосое, представь себе, я до сих пор помню, как крепко и отчаянно ты обнимал меня. Как нежно гладил мои израненные руки, прикрывая свои. Как ты едва-едва сдерживался, чтобы не прикоснуться к ним губами… Просто так, без всякого подтекста и намёков. Ты просто смотрел на меня, а я уже увидел всё, что ты хотел мне сказать, в твоих потускневших глазах цвета морской синевы. Я видел, как дрожат твои губы, и уже ощущал, как ты жмёшь меня к себе в отчаянной попытке стать со мной одним целым навсегда.       Мой лейтенант, я помню, как обрабатывал твои ссадины после той взбучки с местными «революционерами», которые нас, фронтовиков, что сражались за них, за их излюбленное отечество, смешали с грязью. Я ревел и вопил, когда видел, как они били тебя, твою больную руку, ногами, по плечу, по лицу, оставляя всё новые и новые синяки и ссадины. Я ревел и ничего не мог сделать, пока не подбежал наш Вилли. Прости меня, Людвиг, я так хотел, чтобы было как лучше.       Мой дорогой друг, а я ведь до сих пор в самых ярких красках помню все перевязки, что делал тебе. Помню каждое моё осторожное касание до твоей руки, когда я и дышать спокойно не мог, лишь бы не причинить тебе ещё большей боли. Всего лишь невесомое касание к твоему больному предплечью, а дома, сидя за книгами, на которые я смотреть не мог, я видел только тебя, моё солнце, твой взгляд, твои совершенно детские губы, твоё осунувшееся лицо, и мечтал, мечтал прикоснуться к тебе ещё раз, но не как к товарищу, а как к самому любимому в мире человеку. Обнять тебя. Прижать к себе. Снять рубашку. Вдохнуть твой запах. Почувствовать тебя всем телом. Прижаться губами к исхудавшим рёбрам. Уткнуться носом в твою шею и просто молча и неподвижно любить тебя. Как любит мать своего ребенка, но только в миллионы, миллиарды раз сильнее.       Чёртово наше общество, Людвиг. Чёртовы люди с их ставками на идеализм. Зачем тогда вообще придумана любовь, нежность, грусть, отчаяние, если у нас есть строгие рамки — если ты мужчина, то люби только женщину и наоборот, иначе — позор… К чему это, солнце моё, если всё равно мужчины влюбляются в мужчин и любят их самой чистой и искренней любовью, а женщины с тем же успехом влюбляются в женщин?..       Достаю из внутреннего кармана пиджака револьвер и крепко сжимаю его своими пальцами. В эту секунду он, как и всегда, придаёт мне уверенность, и я будто чувствую спасение, лишь держа его в руках.       Людвиг. Мой милый. Мой хороший. Мой любимый Людвиг. Мы сломлены. Мы все. И я знать не хочу, что будет с нами дальше — с теми, кто ещё остался — и с нашей страной, с целым миром вообще. Почему нельзя изничтожить политику, оставив только любовь? Почему нельзя во всех существующих законах прописать одно слово — «любить», уничтожив всё остальное? Почему нельзя в армии каждой страны дать приказ «люби», изменив листы конституции на одно-единственное «люблю»? Люди, вы сошли с ума! Для чего вам было нужно столько бессмысленной крови?..       Людвиг. Счастье моё. Прости меня, что не сказал тебе. Может, если бы я признался, ты бы не сделал этого? Может, тогда ты бы обнял меня, сказал бы «я тоже тебя люблю», попросил бы поцеловать?.. И мы бы с тобой навсегда скрылись от этого больного и страшного общества, утаив наши чувства в сердцах и запечатав их там навечно. Касаюсь земли и чувствую, что она влажная. Дождя давно не было, а сегодня такой зной, что застрелиться хочется… Может быть, этим ты хочешь сказать, что тоже плачешь? Что не хотел, чтобы это произошло?.. Я знаю, друг. Я знаю.       Что мне делать одному в этом мире, солнце?.. Вся моя семья, настоящая семья осталась там, за многие километры отсюда. Вы, ребята. Все вы, кто сейчас на небе, вы и есть моя семья. Этот мир прогнил с самого основания. Люди жрут друг друга. Убивают своих же братьев, соотечественников, сверстников. И им плевать на всё высшее и всё святое. Зачем мне жить здесь? Без вас… Без тебя, Людвиг. Ты был моей последней светлой надеждой, и ты тоже ушел. Ты ушёл, мой хороший, но я тебя не виню. Я понимаю. Кто знает, как бы я поступил на твоём месте…       Вдруг мне становится до невозможности интересно — если сердце способно выдержать столько душевной боли, выдержит ли оно ещё и прямое попадание пули? Наверное, нет, но стоит проверить… В это мгновение мне кажется, что ничего больнее потери самого близкого и родного человека и быть не может… Проверяю наличие патронов в барабане. Все шесть. Возвожу курок.       Вновь смотрю на твою могилу. Мне совсем не страшно, Людвиг. Веришь мне?.. Быть может, после этого я смогу тебя увидеть. Снова увидеть тебя. Какое счастье, Людвиг, снова увидеть твои густые пшеничные волосы. Твои блеклые веснушки. Твои серо-голубые глаза. Твои пухлые алые губы. Твои острые скулы. Увидеть тебя самого. Хотя бы на мгновение, родной…       Сбрасываю пиджак, потому что мешает. Наощупь ищу центр груди. Сердце, чёртово человеческое сердце, которое всё равно когда-нибудь остановится, начинает биться быстрее, и я начинаю чувствовать его отчётливее. Вот оно. Подвожу дуло револьвера в самый центр. Стреляю. Выстрел глухой и короткий. Мне совсем не больно, Людвиг. Я даже улыбаюсь.       Вижу, как рубашка начинает краснеть. Я ничего не чувствую. Может, я и вовсе промахнулся?.. Чувствую только, как вдруг стало тяжело, будто я очень устал. Думаю, мне нужно прилечь, и ложусь прямо рядом с твоей могилой. Глаза приоткрыты. Я смотрю в небо и вижу солнце. Во рту появляется такой знакомый металлический вкус. Я улыбаюсь шире, видя твоё лицо вместо солнца, а затем, наконец, закрываю глаза.       Резко и внезапно загорается белый свет. Такой чистый и приятный. Я начинаю волноваться, что не увижу тебя, но всё равно уверенно иду вперед. Вижу… Я вижу тебя, мой родной! Людвиг! Это точно ты! Я бегу к тебе. Людвиг! Бросаюсь в твои объятия и чувствую, что ты сразу же обнимаешь в ответ. Я плачу. И ты начинаешь плакать. Людвиг! Людвиг!.. Мой лейтенант! Мой Людвиг!       — Что же ты такое натворил, Эрнст? — дрожащим голосом замечаешь ты.       — То же, что и ты, — отвечаю я, не отрываясь от твоей груди, твоих рук, тебя самого. — Я устал, родной. Я устал там без тебя.       — Прости меня, — шепчешь ты, носом утыкаясь в моё плечо. — Я не хотел. Я правда не хотел. Я пытался перевязать, но уже было слишком поздно… Прости меня, Эрнст. Я так виноват перед тобой.       — Ничего, Людвиг, — всхлипываю я, гладя тебя по спине и прижимаясь к тебе ещё ближе. — Я знаю, ты не хотел. Я всё знаю.       А затем я открываю глаза и вижу за твоей спиной наших ребят. Все тут: Франц Киммерих, Вальтер Вилленброк, Герхард Фельдкамп, Станислав Качинский, Пауль Боймер, Генрих Вестлинг, Хайе Вестус и даже Георг Раэ, которого я здесь никак не ожидал увидеть. Все одеты в штатское, у всех на лице добрая улыбка. И все свободны. Свободны от страха, от войны, от боли, даже от разлуки.       — Добро пожаловать, дружище, — ты улыбаешься своей самой прекрасной улыбкой, покидая мои объятия и указывая рукой на ребят. — Здесь все свои, так что будь как дома, — шутишь ты и, взяв меня за руку, ведёшь вперёд.       Я с облегчением выдыхаю и иду за тобой.       Теперь мы с тобой ни за что не расстанемся.