Городской

Он визуализировался в комнате спустя пару минут. Скрутив пальцы, старался удержать в правой руке и бутылку, и стеклянный бокал на тонкой ножке, а левой — в совершенно бесполезном действии прикрывал межкомнатную дверь. Я в совершенно бесполезном действии пытался найти хоть какой-нибудь повод для того, чтобы начать разговор. Не выпуская стеклянно простукивавших друг о друга бокал и бутылку из рук, он поднял с прикроватной тумбы странный плоский пульт и что-то нажал на нем. Игривое мигание гирлянды сменилось на стационарное ровное свечение. А повод я, кажется, нашел: — Почему бокал только один? — Это мамин, — произнес он так, будто на самом деле ответил, и швырнул пульт на кровать. — А штопор где? — проигнорировал я его реплику. Арсений приблизился ко мне и снова занял место справа, однако на этот раз чуть увеличив расстояние между нами. Хорошо это или плохо, я думать не хотел, потому что боялся прийти к конкретному ответу. — Крышка не пробковая, смотри. Он ловко скрутил мягкий металл с характерным звуком, будто открывал бутылку Ессентуков, а не вино. — Как Ессентуки, — добавил он, пока я представлял себе ту параллельную вселенную, в которой Арсений может читать мысли. — Что-то не так? — Не, — поспешил заверить его я, тряхнул головой и, пытаясь сойти за сведущего хоть в чем-нибудь, кроме энергетиков и сиг, человека, добавил: — Просто пробковое вино по качеству пизже. — А вот и нет! По стеклу окна лихой пощечиной стеганул ветер, засвистев, — нарастала метель. Не первая и не последняя в моей жизни, но отчего-то по-особенному спокойная, как если бы я ее приручил. Пальцы рук покрыло холодом, когда я представил себя стоящим у подъезда. Ждущим непонятно кого. Тем временем — я чувствовал это так остро — у живота зрело странное тепло. Его я приручить был не в силах. — Это миф, — продолжал Арсений, не реагируя на метель за окном, — вкус вообще не страдает. Лучше ориентироваться на категорию. Вот! Он ткнул пальцем в ровный ряд букв на этикетке. Почти такой же выверенный, как закон Ома в его тетради. «DOC», — значилось там. — А нахуя мне эта информация? — протицировал я всплывший в голове мем. — Для общего развития, — мемом на мем ответил Арсений. Он склонил голову вбок, пододвинулся ближе и передал мне вскрытую бутылку. А я зачем-то представил, какой горячей может быть кожа у его шеи. На контрасте с холодом за окном или просто так?.. Я сжал губы. — Не помню уже, как расшифровывается, но суть в том, что регион, в котором выращивается виноград для этого вина, жестко регламентирует все этапы производства, — скороговоркой выпалил Арсений и поднес узкое горлышко к носу, вдохнув. От нагромождения слов закружилась голова. Или это потому что… — Будешь нюхать? — Я, блять, похож на человека, который на это предложение ответит «да»?! — Тогда нальешь мне? — Да без бэ, — поспешил с ответом я, принимая в руки бутылку и бокал, которые еще какое-то время одаривали меня теплом, бережно собранным с чужих пальцев. — Спасибо. В неловком молчании я наполнил бокал ровно до середины. Непослушными пальцами придерживая его за ножку, передал ему. До носа дошел терпкий кисловатый запах (все-таких понюхал, сука), щекочущий сознание странным предвкушением того, что еще не случилось, а может, не случится и никогда. Снег, гонимый ветром, собрался в неряшливую кучу с внешней стороны окна. Я собрал в неряшливую кучу мысли и, должно быть, впервые посмотрел на него без страха встретиться взглядами. Прошелся по виску, цепанул своими карими ушную раковину, скулы, нос. Немного губы — это правда вышло случайно. А Арсений на зрительный контакт не шел. Вертел в руках бокал и задумчиво поглаживал стекло, наблюдая, как блики белой гирлянды пляшут в красном вине. Сделал глоток — я проследил за его кадыком и сам чуть не сглотнул, — поморщился. Сделал еще, и в это раз поморщился сильнее. А потом вдруг захотел что-то сказать — сам не знаю, как я уловил это его намерение, — но не успел. У нас, с разницей в пару секунд, завибрировали телефоны. «С новым годом, с новым счастьем!!!!!!!» Мы открыли беседу класса одновременно, прячась в ней друг от друга и от себя самих. В сознании еще держался образ чужой шеи (и все-таки — на контрасте с холодом за окном или просто так?..), и я жадно погружался в разворачивающуюся на моих глазах переписку, игнорируя желание снова посмотреть в его сторону. «Бляха, Лен, ты по какому времени живешь? Без десяти только». — Вова. Интересно, как там у них?.. «Ой…» — и стройный ряд неловко улыбающихся смайликов. Пиздец — смайлодрочерка. Я даже на мгновенье был готов заявить, что скобочки-улыбочки еще не самая большая ахинея, до которой только додумалось человечество. «Ленусь, ты ж вроде зожница, — добавила яда в диалог Лерка, — водку с водой не перепутала?))))» Все-таки нет. Что то хуйня, что это… «А кто чо делаит сейчас?» — Коля Тохтаров. Он еще учится у нас, что ли? Прикол. Посыпалось градом: «Пью». «С родаками сижу». «Печатаю это сообщение». — Почти смешно. «Сплю». — Ну, такое. «Ничего». «Правильно писать "делает", если что». «Бухаю». «Лично я ищу идеи для танца на конкурс. — Даша. Куляшова — я даже фамилию ее настоящую вспомнил, несмотря на то что в вк она записана как «Чхэён». Типа кореянка, лол. «Чёзанах» ей бы больше пошло. — Так как доверия новенький пока еще не вызывает, а отвечать потом перед Жанной Васильевной всему классу…» Я занес было палец над клавиатурой, но осекся. Украдкой взглянул на Арсения — тот с ухмылкой дьяволенка серпал винцо, прижимая колени к груди и обнимая их руками. Подол халата скатился на плед, и икроножные мышцы впечатались в бедра, в ту часть, которая не была скрыта черными, как смола, шортами. Линии такие плавные, выверенные, как будто у статуи. Я потянулся к нему за бокалом, но так и не смог отстраниться — в изумлении уставился на то, что Арсений печатал освободившимися пальцами. «Классный способ встретить нг) Если так хочется тратить время на поиски — валяй». Игнорируя вяжущий привкус во рту, допил остатки вина залпом, слишком увлеченный арсьеньевским токсиком. Пиздатое название для альбома, кста. «Но программа выступления уже готова. Тебя, кстати, в последний ряд пришлось поставить, сорян))». Ухмылка дьяволенка норовила перерасти в демоническую, и я ощутил себя посвященным в какое-то особое таинство. Особенно когда Арсений повернулся в мою сторону и зачем-то подмигнул. Понторез ебаный — захотелось втащить. Но я слишком хорошо понимал, что ни чем хорошим это не закончится. Практика показала. Может, поэтому и втащить захотелось?.. «А меня?.. — в диалог влилась Олька. — Я хорошо танцую…» — Умоляющий смайлик раз, умоляющий смайлик два… «АХАХАХАХАХ». — На этом сообщении от Леры он и заблокировал телефон. Склонился ко мне — рука уперлась в постель, от футболки пахнуло жаром вперемешку с запахом тела. Пахнуло и осело у меня в голове, на кончиках пальцев, внизу живота — повсюду — мучительной полусладкой терпкой тяжестью. Глупость, но я так сильно увлекся его разглядыванием, что совсем не успел увернуться от этого выпада. Даже отстраниться. И вот последствия — между кончиками наших носов неправильные сорок сантиметров. Казалось бы — мелочь (особенно по сравнению с тем, что уже когда-то случалось), но мне все равно пришлось временно отключить обоняние, чтобы не капитулировать здесь и сейчас, превращая сантиметры в миллиметры. Подумал еще в моменте — надо было. Надо было втащить, чтобы хоть как-то унять нарастающее желание физического контакта. Наверное, меня даже потряхивало. Я не знал, жарко мне или холодно — ветер продолжал бить по стеклопакетам, а он продолжал улыбаться. Захотелось вхлам опьянеть, чтобы затем оправдать все свои действия нетрезвым состоянием. Но пока во мне была от силы четверть бокала, чего хватило только на то, чтобы «по чистой случайности» слегка накрыть его руку своей. Несмело. Неуверенно. Наивно. А он все смотрел на меня, будто не замечал моего сбившегося дыхания, наверняка красню-ю-ющих, как запретительный сигнал светофора, щек, окоченевшего от волнения тела. Опять залихватски свистанул ветер. А он улыбался, пропитывая тонкий слой воздуха между нами чем-то удушливым, влажным. И шептал. Так, словно мы тут были не одни. — К слову… только тебе скажу. По секрету. — Он наощупь поднял бутылку с пола. Для этого наклонился ниже, ближе. Блять. Блять-блять-блять… — Я еще не придумал танец, — шептал он, поддевая пальцами одной руки крышку. Как у Ессентуков. Сука. — И не собираюсь, — шептал и хитро улыбался. Приложил к губам горлышко бутылки, чуть приподнял ее, сделал три решительных глотка, будто пил смелость, а не вино. — Просто возьму из того, что ставил мой худрук. Держи. Его вторая рука все еще под моей ладонью. Ресницы отбросили пьяные тени, но я все равно видел — наверное, потому что очень хотел, — видел, как в приглушенном зеленом, вокруг нефтяных зрачков купались белые искры гирлянд. Перепутанные у лба волосы хотелось поправить. До смерти хотелось узнать, может хоть что-то в этом мире как-то подправить и исправить меня. Под моей ладонью тепло. Я забрал бутылку, с точностью до угла наклона над горизонтом повторил его жест. Раз, два, три — три глубоких, отчаянных, греющих губы глотка. Интересно, а у меня сейчас глаза так же блестят?.. — Хочешь, тебя танцевать поставлю рядом со мной? — внезапно спрашивает и ждет ответа так, будто мое решение прямо сейчас изменит судьбу всего мира. А потом тоже пьет и уже почти не морщится. — Я не умею танцевать. Он переворачивает левую руку и как бы между делом сжимает мою ладонь. Указательный и средний пальцы скользят меж моих. Контакт двух тел — это когда теплопроводность, вспоминаю я школьный курс физики. И тут же забываю — крохотный термоядерный реактор в моей руке плавит пальцы, пока другая, свободная ладонь тянет к чуть немеющим губам бутылку. — Могу научить. — Я… — Мне будет несложно. Правда. — Ребро его указательного пальца шершаво и медленно проходит по моему. Отброшенные в сторону телефоны перестреливаются уведомлениями. — Можно я… «Что?» Робко, я отвечаю на его выходку и слегка сжимаю фалангу пальца своими. «Можно ты… что?» Будто ответ имеет хоть какое-то значение. — Валяй, — на выдохе, сиплым голосом, боясь вот-вот передумать. Наверное, сейчас он и впрямь мог предложить мне что угодно. Или почти что угодно. Специально нюхать вино, как какой-нибудь нарик, я все-таки не хотел. А он поднимается, и мои пальцы обиженно опадают на плед, лишившись источника тепла. Идет к выключателю, своими плавными движениями создавая мягкие теплые воздушные течения, разносящие запах вина и тот странный жар по комнате. «Гольфстрим» — зачем-то всплывает в голове. Будто я реально слушаю то, что происходит на географии. А ветер за окном тем временем, кажется, стих. Щелкает выключатель, и тьма, как тонкая пленка копоти, оседает на интерьер комнаты. Окутанное мраком лицо Арсения мягко расчерчивают тусклые белые штрихи — они скользят по тонкому носу, левой скуле, задевают изгиб профиля белым румянцем. Правая половина лица — в тени, и это так смущает, потому что мне приходится осознать — недостаточно. И недостаточно, что особенно страшно, было даже там и тогда, на дискотеке. — Ты зачем это сделал? Боязно сжимаю плед в правой руке. Отвратительно нетеплый. — Так ты же разрешил, — он пожимает плечами. — Для атмосферы, Новый Год все-таки. Вино ещё осталось. Будешь? Плед отвратительно нетеплый, и он стоит от меня так далеко, но отчего-то щеки щиплет, щеки горят, и все, о чем я мог думать в тот момент, сводилось к мысли «лишь бы он не коснулся их». Ебаный стыд, он бы все понял, если не понял до сих пор. — Буду. Он приближается ко мне, и лицо его как в немом черно-белом фильме — немое и черно-белое. Я, полагаясь на сумрак, незаметно поправляю джинсы — оттягиваю, безрезультатно пытаясь сбросить напряжение. Теплопередача излучением. Это когда нет контакта, но мы все равно получаем тепло. — Тогда пей. И я зажмуриваю глаза, прикладывая горлышко к губам. Он устраивается где-то недалеко от меня, и кровать подо мной качается сильнее, чем обычно. Наверное, я уже просто в нужной кондиции. Нужной для чего? Не знаю. Стоит выпить еще, чтобы быть готовым узнать. Стеклянная бутылка отрывается от моих губ со смешным гулким звуком. Звук — смешной, я понимаю это, потому что Арсений, полулежа на постели, в ответ хихикает, прокручивая в пальцах какую-то черную прямоугольную херню (что это?..). А после забирает вино из моих рук. — И нахуя ты бокал притаскивал? — Для приличия. Но на них уже как-то все равно. Через мгновенье до меня доходит: черная прямоугольная херня — это пульт, и я начинаю медленно, сквозь ватную пелену в голове, понимать, что в такой обстановке приличия действительно больше не имеют смысла. Гирлянда над нашими головами плавно тухнет. Теперь я совсем его не вижу. Даже не слышу — голову так сильно сдавило пульсирующей тяжестью, что она окончательно перестала ловить внешние сигналы. Когда вокруг темно, воображать всякое — просто. Это движение его руки? Стоило только подумать, и я ощущаю иллюзорную тяжесть его ладоней на коленях. Он только что шептал? И шею уже щекочет теплое несуществующее дыхание. Блять. Что он делает сейчас на самом деле? Думает ли он о том, что?.. Считаю удары сердца: раз, два. Три. Я не готов. В панике отторгаю образы, рисуемые сознанием. Думает ли он о?.. Шесть. Десять. Вокруг темно, и слава богу. Трясясь от волнения, прижимаю ноги коленями друг к другу и стыдливо напрягаю мышцы бедра, чтобы снизить кровоток к паху. Это ненамного возвращает контроль. Вокруг темно, но я бестолково зажмуриваю глаза, когда все-таки решаюсь спросить: — А это… у тебя уже было, ну… с мужиком? Загораются огоньки у потолка. Смущенно разлепляю веки и вижу — белое свечение пронизывает волосы на его макушке, как скудное зимнее солнце прорезается через кроны густого леса. Арсений продолжает крутить в левой руке пульт и облизывает чуть темные от вина губы, задерживаясь на ранке, и выглядит слишком обычно для такого вопроса. Я же чувствую, как испуг от сказанного сковал не только нижнюю часть тела, но и мышцы на лице, и так не то чтобы очень подвижные из-за опьянения. — Секс? Неа. — И глоток. Смотрит прямо, на плед, на то место, где пару минут назад лежали наши руки. Лежали и делали что-то неприличное, но теперь это правда не имеет смысла. — Ты зачем спрашиваешь? — А теперь немного исподлобья, глаза в глаза. Пьяные такие. И я совсем не могу понять, что за эмоция в них засела. — Не знаю, — говорю, вяло передвигая языком и челюстью. Халат, безвольно подчиняясь гравитации и силе натяжения, сползает с его плеча, и это становится последним, что я успеваю увидеть перед тем, как в третий раз за вечер гаснет свет. Сейчас. Наощупь, нервно и подрагивая, тянусь к нему рукой (если передумаю — отмажусь, мол, искал бутылку), и когда пальцы на самом деле тихо стукаются о стекло, я судорожно, почти что разочарованно выдыхаю. Ладно, не сейчас. — А ты как… снизу или сверху? И судя по тому, как нервно я сглатываю, этот вопрос отчего-то волнует меня сильнее всего. Бутылка пустела, но упорно тяжелела в руках. Неловко закидываю ее наверх, пью. Допиваю. Глотаю также нервно, но теперь уже хотя бы по делу. — Не знаю. Лишь бы он больше не включал свет. Я не хочу, чтобы он видел меня таким. Вот бы вытравить все вопросы, тараканами заполонившие пропитанные спиртом мозги. Тогда и отдуплять, что скоро наверняка случится, не придется. — А как это понять? — я все же пытаюсь достроить одному мне доступный пазл. И вдруг слышу стук: он тоже вслепую протягивает руку вперед — сталкивается с бутылкой, и я жалею, что прямо сейчас не могу видеть его пальцев. Воздействие извне дергает спусковой крючок внутри. — В процессе, наверное. Понятия не имею, если чест… А пальцев, к слову, я так и не увидел. Потому что, во-первых, гирлянда больше и не включалась (я понял, что эти его игры со светом меня знатно подзаебали, и в какой-то момент, наверное, когда он договаривал последнюю фразу, резко схватил его за протянутую руку и свободной ладонью слепо прошелся от предплечья до другой руки — через ворс халата, ключицы, плечи, собирая жар с его тела (пиздато, кстати) и забирая у него пульт). Пульт и бутылку, которые почти сразу со звуком разной степени громкости оказались на ковре, крики соседей за стеной, приглушенные залпы салюта — Новый Год все-таки — я игнорировал. Мы игнорировали. И во-вторых, как только (не без моей помощи) его пальцы освободились, он стремительно, почти что нагло, запустил их мне под худак. Можно сказать, запустил тот самый процесс, по итогу которого либо пазл в моей голове окончательно оформится в неприглядную, но целостную картинку, либо она — моя голова — превратится в радиоактивный пепел. Прямо сейчас в радиоактивный пепел превращалось то, что какой-то отморозок еще давным-давно придумал назвать «гетеросексуальностью». Я, освобождая свои руки, пускаю всю притупившуюся алкоголем силу на то, чтобы стянуть с него ебучий, идиотский, никому не всравшийся в этой комнате халат, и, не рассчитав, теряю равновесие, нелепо обрушиваясь на него грудной клеткой. Его левая ладонь, зажатая между нашими телами и тканью худака, выворачивается, и ногти несильно царапают кожу у моих ребер, отчего я издаю какой-то странный, ни на что не похожий звук и грубым движением наконец-то высвобождаю его правую руку из горячего плена халата. Зря ли? Жар, запахи, нежно удерживаемые ворсинками все это время, освободились. Воздух между нами прогревается и тяжелеет так, что я совсем забываю и про халат, и про царапины, и про зиму за окном — приподнимаясь над Арсением, который, кажется, с тихим поскуливанием пытается что-то мне сказать, одним рывком стягиваю с себя худак через голову. Отбрасываю его в сторону, шумно дышу, пьяно упираясь коленями и руками в плед и всматриваясь в темноту — туда, где так же шумно дышал Арсений. Непоследний на сегодня уличный салют дал свой непоследний залп — мы слышим это оба. — С Новым… годом, — очень тихо, пытаясь надышаться, поздравляет Арсений. — С Новым годом… — отвечаю на автомате. А потом глаза привыкают к темноте, и я могу различить светлые контуры халата. Уже скоро тот мельтешит не особо важным пятном где-то рядом с худи, пультом, бутылкой и горсткой радиоактивного пепла. Руки, губы, продирающиеся сквозь тишину стоны, пальцы — то ли его, то ли мои — перемешалось все. Я нависал над ним, сжимал оставшуюся на теле футболку так, что где-то потрескивала ткань, зарывался носом в шею, в запах, который в этот раз бил в голову как-то по-особенному и, что самое удивительное, запросто мог потеснить алкоголь. Я не знал, что делать дальше. Паниковал и ликовал, ненавидел джинсы и целомудренно благодарил бога за то, что их я снять еще не успел. То порывался коснуться губами абсолютно всей его кожи, то, конфузясь, почти выпускал из рук чуть влажную ткань. Признаться честно, ломаться я перестал сразу, как только Арсений положил пальцы мне на нижнюю челюсть и потянул лицо к себе. И поцеловал. Совсем, совсем не помню, как мы дошли до того, что он оказался на мне сверху. Придавливал плечи к постели руками и целовал. Утыкался носом в щеки, скулы, щекотал челкой виски, иногда водил пальцами по ребрам, жег кожу, дразнил, когда опускал руку ниже, и целовал, целовал, добавляя вину на наших губах едва уловимый привкус крови. Я же трогать в ответ боялся — хватался за ткань шорт, не то стягивал их, не то просто тянул его ниже, к паху, — и очень пугался своих мыслей относительно того, куда еще в теории можно деть свои руки. Но когда колени его, подчиняясь гравитации и силе натяжения, разъехались, и Арсений сел в какое-то подобие поперечного шпагата, упирая руку в мой живот, сел прямо на меня, я… Я окончательно, бесповоротно поехал кукухой и, выпустив в воздух что-то бессвязное, унизительное в своем умоляющем посыле, обрушил обе руки, широко расставив пальцы, на его зад. Едва различимый в темноте, его силуэт на секунду пропал — в глазах потемнело, во рту пересохло. Я обернулся в комок нервов, сосредоточенный в каждой точке касания наших тел, и, наверное, взорвался. Последним залпом в ту ночь. С еще большим напором, я прижал его бедра к своим, как-то дернулся, всхлипнул, извернулся, так, что то, что выпирало из шорт, скользнуло меж моих ног, и — сука — кончил. И пока я пытался осознать, какой тотальный пиздец со мной только что случился, Арсений качнул бедрами в настолько выверенном и точном движении, что этому впору было давать какой-то особенной танцевальный термин. Мой затылок потонул в податливой мягкости постели, шея напряглась, придавливая опустевшую голову к кровати. Я задрожал, а он — как акула, будто только что почувствовавшая кровь, — сжал меня в предплечьях и прильнул губами к правой стороне моего лица, целуя. Точечно так, аккуратно, словно там у меня тоже была родинка. Оставляя на коже влажные следы. Не заметил. Не заметил, не заметил — крутилось, шаркало о стенки разрушающейся черепной коробки. Оргазм прояснил сознание, и мысли бушующим потоком устремились в голову. И что теперь? Еба-ать, что я наделал?? У меня даже трусов запасных нет. У меня нет запасного бейджика с подписью «натурал». И никакого будущего, наверное, тоже. Что я наделал?.. Что… я… — Помоги мне… тоже… — сдавленно, у уха. Арсений обессиленно утыкается лбом мне в плечо и трясется. — Жень, прости меня… Казалось, если он поймет, что случилось, я стану отвратителен себе настолько, что захочу умереть. Кто ж знал, что он внимательнее, чем я думал. Кто ж знал, что от жалких просьб, от того факта, что он, черт возьми, в курсе, я буду течь последней шавкой, погружаясь в новый виток безумия. Никто не знал, что безумие на вкус как вино, смешанное с кровью. — Что я могу сделать для тебя? Арсений поднимает голову. Я мысленно, потому что не вижу наверняка, рисую на его лице красные щеки, блестящие зеленые глаза и приоткрытый рот. Пиздато. В паху снова нарастает тяжесть. Пизда-ато. Наверное, это может продолжаться почти бесконечно. Достаточно долго, чтобы первый день нового года подошел к концу. Есть ли у нас столько времени? Есть ли у нас его хоть сколько-нибудь? — Коснись меня где-нибудь еще раз. Мне на грудь падает капля. Пот, слеза? Кровь? В темноте рукою нахожу его лицо, провожу большим пальцем по правой половине, указательным — отделяю от влажного лба пряди волос. Пизда-а-ато. А он все отдышаться не может. И из последних сил жмется ко мне, раздвигая колени, и дергано двигает бедрами. — Ладно. — Опускаю ладонь на шею. Пульсация артерий вызывает девчачьи, сопливые мурашки на коже. И все же — горячая не на контрасте с холодом. Просто так. Смешно даже, ведь я знал это с самого начала. Провожу рукой по напрягшемуся прессу, ловлю немного зависти и много, по-неправильному много кайфа. Цепляю пальцем резинку шорт, снова тяну вниз, однако в этот раз с исключительно единственным намерением. Трусы снимать я не решался. Если окажется, что у него еще и член больше, то я расхохочусь так, что совершенно точно умру. — Только найди мне потом какие-нибудь труханы. Становится слышно, как за окном снова громыхает салют.

***

— За что ты извинился тогда? Мы лежим на расстеленной кровати. Оба в чистых трусах, оба после душа, но почему-то немного грязные. По крайней мере, я. Лежим и залипаем на падающие крупные кляксы снега за окном. Причем на достаточном расстоянии, чтобы снова не начать то, что мы еле смогли закончить, но и стараясь согреться. Пока я мылся, Арсению в голову пришла гениальная идея — раскрыть окно и тем самым пустить в комнату ветер, весь вечер настырно просившийся в гости. Он-то и вынудил нас забраться под огромное белое пуховое одеяло, ненавязчиво касаясь друг друга голенями и плечами. Голова звенела пустотой. Сначала я пытался проанализировать то, что произошло, но потом бросил это паршивое дело. «Утро вечера мудренее», — сказал бы Антоха. «Ебать ты пидор», — сказал бы Вован. Убегая от чужих голосов в голове, концентрировался на теле: мышцы, в общем, были расслаблены — меня даже клонило в сон. На плечах, наверное, синяки будут — болели. Губы пощипывало. А когда я вспоминал липкое горячее ощущение у низа живота, опять начинало жечь щеки. Прекращал. Пытался прекратить: одна ассоциация цепляла другую, являла мне воспоминания, окутанные темнотой, а сознание — такая подлая штука, на самом деле, — дорисовывало даже то, чего не было. Понравилось бы мне, если бы он мне передернул? Я вспомнил, какого это чувствовать его язык — влажный, настырный. Понравилось бы мне, если?.. Пытаясь унять свое похотливое, безграничное любопытство, повернул голову в его сторону. Оказывается, он смотрел на меня все это время, и тогда я вспомнил, что, вообще-то, пару минут назад задал вопрос. — Не понял, что ты имеешь в виду. Когда я извинялся? Глаза уже давно привыкли к полумраку квартиры, поэтому я не без удовлетворения отметил, что теперь мог пырить на него столько, сколько захочу. — Забей. — Выяснять что-либо больше не хотелось. Гонимый остаточным опьянением, я вытащил руку из-под одеяла и поднес к его лицу. Он даже не моргнул, когда моя ладонь легла ему на скулу. — Все нормально. — Это я говорил, скорее всего, сам себе. Коснулся пальцем нижней губы, подушечкой ощупывая рельефы ранки, уже успевшей покрыться новой коркой. Они — губы — чужие такие, неправильные, но очень красивые, все еще слегка бордовые от вина. — Думаю, это я должен извиняться. — За что? — тихо уточнил он. — За все. — После первого пришедшего в голову ответа, я выдержал многозначительную паузу, чтобы извинение получилось правильным. Для этого всегда важно точно формулировать свой косяк — это я понял еще будучи мелким. — За это. — Мой большой палец лежит на губе, остальные — на щеках. Досталось же ему тогда… — И за то, что на дискотеке засосал без спроса. Это ж харрасмент, или как точнее сказать… Он устало моргнул, ухмыльнулся, и мышцы лица под моими пальцами дернулись. — Верь, не верь — я не обижался на тебя. Только лишь за то, что из-за драки потерял в снегу свое кольцо. Его сонный голос убаюкивал, обволакивал интонациями и нещадно душил содержанием. Я с немигающим взглядом и замершей полуулыбкой погладил его по волосам, думая: «Так не должно быть, нет». Мы настолько отошли от границы нормальности, что, кажется, сделаешь еще шаг и, может быть, вернешься обратно, совершив кругосветное путешествие. Так не должно быть. В старости буду успокаивать себя тем, что это случилось не со мной. Я отвернулся лицом к окну. Может, выпавший снег завтра выложится в буквы, а из них я составлю ответ на вопрос, что мне делать со всей этой херней. Может, все рассосется как-то само, так ведь бывает? В любом случае — этому дню я был больше не нужен. — Давай спать. Вместо согласия, Арсений придвинулся ко мне ближе, окутывая ухо теплым дыханием. Веки сладко тянуло друг к другу, тело немело, голову заполонила блаженная легкость — нет, это случилось не со мной. И я проживал этот уют скорбя, так, будто знал — больше и не случится. На обоях, покрытых пылью темноты, турбулентно струился воздух: это тепло батарей конвективным потоком поднималось ввысь и оставляло призрачные тени. Конвекция — это ведь третий способ теплопередачи, вяло заметил я. — Волны… прям как в их песне, — сонно шептал Арсений мне в висок. — В чьей? — Сквозь дрему. Падая в сон. — Электрофорез. Потом включу тебе, если хочешь. И перед тем, как этот день, шепот Арсения, его дыхание у уха, волны, салюты, Новый Год — весь белый свет — навсегда со мной распрощались, я мельком успел подумать, что мог бы купить ему новое кольцо.