***
Я простоял у подъезда минут семь. Смотрел на домофон, мысленно жал сначала восемь, потом шесть, размышлял, что ответить на удивленное «да?» или простое как пять копеек «алло», и коченел. От холода ли? Ответы «пизда» и «хуем по лбу не дало» отпали сразу, как пришли в голову, — потому что бред. А что-то другое так и не придумал. Потому что дурак. Где-то в паре метров от меня мерно мигал фонарь, то пуская наружу коньячный мутный свет, то забирая назад — издевался. Одиноко лаяла собака. Из людей — никого, все прятались по домам: кто по своим, кто по соседским, кто у друзей. Пили, праздновали. Жили. Я поднял голову вверх, насильно отрывая взгляд от цифр домофона, там, скукожившись и покрывшись складками от мороза, висели растянутые на веревке белые буквы: «С НГ». Праздничного настроения не прибавилось нисколько, и я уже было решил позвонить в соседний подъезд, в рандомную квартиру, только чтобы немного отогреться в парадной, как внезапно услышал шаги за дверью. Ладони в карманах запотели, и если б я вытащил их наружу, те наверняка бы покрылись тонкой коркой льда. Сердце металось, одиноко лаяло, надеясь на два исхода одновременно. И он, и не он. И неизвестно, как лучше. «Пилимк», и двери медленно распахиваются. Закаленный холодом воздух застыл: ни снежинок, ни ветра, только бесконечное, неприветливое черное пространство над головой и уходящая из-под ног земля. — Ох! Чавой-то тут делаешь, а?! Окутанное тенями улицы, на меня смотрело недовольное старческое лицо. Из подъезда пахнуло бетоном, тепло нехотя прошлось по моим обмерзшим щекам. — Хоть бы извинился, напугал до смерти! — Как бы доказывая важность своих переживаний, дамочка приложила руку в пухлой кожаной перчатке к груди, тяжело вздыхая. Лиловая шапка с крупным цветком посередине качнулась — незнакомка обидчиво дернула головой: — Молчит он… Юродивый какой-то. А потом, сохраняя недоверчивый блеск в глазах, метнулась вперед — наружу, обходя меня с правого бока. Задержалась. Уткнулась мне в висок колючим, проницательным взглядом, пока дверь в подъезд с щелчком захлопнулась, и заговорила: — Ждешь кого-то или как? Слова доходили словно через толстый слой снега. Я невесомо сжимал одубевшую руку в кулак, силясь привести себя в чувство. Не выходило. По инерции я все еще пребывал в том гнетущем состоянии ожидания. И он, и не он. И неизвестно, как лучше. — Жду, но не знаю, кого, — выпалил я неожиданно для самого себя. Цветок на шапке опять подпрыгнул синхронно с бровями незнакомки. Тонкие поджатые губы расслабились, растерянно проговаривая: — Ну и дела-а-а… Бабуля еще какое-то время пыталась выискать мой взгляд, устремленный на домофон, прочесть меня поглубже (как они это называют — с высоты старческих лет), но потом сдалась и лениво засеменила обратно к подъезду. Второй «пилимк» вывел из ступора, в который меня вогнал первый. — Если б наркоманил, влетел бы в подъезд сразу. Знавала я таких. А так ты с виду приличный, куртка вон, брюки… На внука моего похож, — зачем-то добавила она и махнула рукой в сторону узких лестничных пролетов. — А ну забегай, иначе совсем околеешь, пока ждешь непонятно кого. Да что ты стоишь-то?! Тело разом согрелось — настолько крупной дрожью его пробило. И он, и не он. Я смотрел вперед и не верил своим глазам: в домашних тапочках и пуховике на лестнице стоял Арсений. Рядом, небрежно распахнутый, валялся мусорный пакет и выпавшая из него кожура мандаринов.***
Собрать мусор я ему, конечно, помог. В оглушительной тишине падика, которой, казалось, были ни по чем даже шорохи, исходящие от черного пакета. В полном ахуевозе от происходящего. Чтобы я, да еще и вместе с ним, в такое время и такой херней занимался… — Ты зачем пришел? — спрашивает парень, не поднимая глаз с пола, на котором, если не считать мелкой крошки бетона, уже ничего не было. Он держал мусор в правой руке, а левую поспешно спрятал в карман. Я следил за его движениями, как голодный зверь, который после долгого блуждания по лесу уже и забыл, как выглядят зайцы. — А ты зачем звал? — припомнил я его приглашение. — Справедливо. — Он потоптался на месте и глянул в сторону выхода. — Можешь подниматься, там открыто. Я скоро подойду. Я кивнул, больше самому себе, чем ему, и быстрым шагом, перепрыгивая через ступеньки, устремился к квартире. Дверь, действительно открытая, поддалась сразу, словно ждала меня каждое мгновение своего нахождения здесь. В прихожей я раздевался не без острого чувства неловкости — все вокруг напоминало мне хозяина: шапка-бини, отлетевшая в снег, когда я избивал Арсения, лежала на обувной полке и будто смотрела с укоризной; рюкзак «Истпак» криво оперся о стенку и слепил своими кубиками-рубиками, и даже тапочки, которые Арсений предлагал мне еще вчера, лишний раз напоминали о том, что случилось за последние дни. Их, к слову, я все-таки напялил и машинально посмотрелся в зеркало. Патлы, задорно торчащие во все стороны, и какие-то больные, как у загнанного пса, глаза. Как у мамы. Переживания, вызванные встречей с Арсением, слоем антикоррозийного масла перекрыли ржавчину разговора с матерью. И я совру, если скажу, что был против. Наоборот — от запаха больничных палат и заплаканных глаз мне хотелось трусливо бежать, прятаться и никогда не находиться. «Как-нибудь само рассосется». — Так обычно говорят, да? «Скоро» по меркам Арсения это шесть минут, зачем-то отметил я. За это время мне удалось переместиться на кухню, чтобы блуждающим взглядом выцепливать из реальности уже знакомые образы. И незнакомые тоже. Комната была уютно украшена: над подоконником с вазой плавно мигала белая гирлянда. Тут и там виднелся символ нового года: игрушка тигра около подставки для ножей, на микроволновке, магнитики, хуитики — все как у нормальных людей, думал я. На столе — таком же дубовом, таком же темном — приветливо лежало штук шесть мандаринов, красовалось майонезными бликами готовое оливье в пластмассовом контейнере, и стояла… бутылка красного вина. Надпись на ней я даже разобрать не смог, что-то на испанском вроде, просто по форме бутылки догадался о том, что внутри. И притих, потому что входная дверь едва слышно открылась, впуская в пахнущую цитрусом квартиру прохладу. Все время, что он копошился в коридоре, я молча слушал свое участившееся сердцебиение. И даже когда, захватив с собой свежий морозный воздух, Арсений прошел на кухню, оставался неподвижен. В глаза ему не смотрел. Таращился на короткие белые носки и чуть тронутые красным обнаженные лодыжки. — Мандарины будешь? — Буду. — А чай? Я в Рика налью. — Ага. — Оливье? — Терпеть его не могу. Где-то справа зашелестел целлофановый пакет. Приветливо щелкнул чайник. А я не шевелился. Вперил глаза в паркет, на котором игривыми бликами отражалась белая гирлянда. В ту точку, где пару мгновений назад стоял Арсений. И молча прислушивался, боясь спугнуть сам не знаю что. А он все носился, шерудил салфетками, посудой гремел — будто убаюкивал, и только глубокий бессознательный страх, что он вот-вот исчезнет, растает, вынудил меня наконец посмотреть в его сторону. Близко. Пара метров — и сможешь коснуться его шеи, прикрытой воротом халата. Я осторожно перевел взгляд на руки. Арсений держал вскипевший чайник над кружкой и, кажется, дрожал. — Ты че один дома? — прервал я тишину, которой начал было бояться. И тут же прикусил себе язык, вспомнив, что Арсений говорил о каких-то терках с отцом. Но вроде ничего — его я вопросом не задел. Придерживая чайный пакетик за зеленую гринфилдовскую этикетку, он лил кипяток в Рика. Дрожать перестал, когда я буднично резанул воздух вопросом. — Папа в Москве живет, — спокойно начал он. — А мама… Мама уехала… по работе. В другой город. — Командировочная? — спросил я, тут же вспомнив своего батю. — Ну типа, — неохотно ответил он и поставил передо мной чай, горячий пар которого легко щекотнул мне нос. Сел напротив, схватив из общей кучи один мандарин. — А твои что? — Мои кто? — Родители. Или, ну… друзья. Почему не с ними? Я рефлекторно поднял голову. Зря. Все тело пробрало какой-то удушающей судорогой — то ли от стыда, то ли от смущения, хуй знает. Смотрит впалыми глазами, выискивая ответ. Участливо гладит взглядом, пока его тонкие пальцы дольку за долькой кладут в приоткрывающийся рот. Я замер, боковым зрением отслеживая движения губ и скул. Представлял, как, должно быть, больно жевать с синяком в половину ебала, и в бессилии сжимал челюсть. — Не хочешь обсуждать? «Как сильно бы я хотел, чтобы ты оказался пидором, а не педиком». — Ладно, — спокойно отреагировал он на мое молчание и взял еще один мандарин. «Тогда я бы хоть на секунду смог представить…» — Будешь?.. «…смог допустить…» Он доверчиво протянул мандарин в мою сторону. «…что я на самом деле — неплохой человек». В груди болезненно кольнуло. Не найдя себе места от обилия мыслей и всеми силами игнорируя его руку, я, как последний дурак, ухватился за горячую чашку и тут же дернулся, тихо выругавшись. — У-у-у, с-сука! Налитый до краев, чай плеснуло за борта кружки — на темный стол. Послышался заливистый и очень искренний смех — такой же теплый, как тапочки, и приветливый, как щелчок чайника. И во мне что-то растаяло. Будто я все-таки заслуживаю хотя бы часть из того, что мне так услужливо предлагает Арсений. — На, короче. Новый Год все-таки. Он привстал со стула, склонился над столом и, слегка касаясь моей руки, переложил в нее мандарин. Те места, где к коже липла кожура, накрыла прохлада. А те, где только что были его пальцы — стянуло смущением и жаром. — Ага. Спасибо. — Ты прям нарядный такой, — вдруг разговорился Арсений, и я с плохо скрываемым удовлетворением отметил, что он, несмотря на то, что такая скотина, как я, сейчас сидит у него в гостях, пребывал в хорошем настроении, — а я в домашнем. Как бы в доказательство, Арсений развязал пояс и оттянул ткань халата. Показалась черная футболка. Я напрягся и, опустив взгляд, начал чистить мандарин. — Кстати, эта твоя толстовка с джинсами лучше смотрится, чем со спортивками, мне нравится. — Да? Обязательно буду иметь в виду, — не без сарказма рыкнул на него я. — Ну просто сочетать адидас и найк в одном луке типа не комильфо. — Это тебе московские пидоры рассказали? — беззлобно уточнил я. — Сам дошел. Одна долька мягко лопнула под моими пальцами, прыснув; и мелкая цитрусовая капля, словно в назидание, влетела мне в глаз. — Ебаные мандарины, — разочарованно взвыл я, потирая тыльной стороной ладони лицо, — козлячьи вообще, блять! Снова послышался смех. Я сквозь слезы на глазах смотрел на запрокинутую голову Арсения, ходящие ходуном плечи и на то, как он обхватывал руками смятую футболку у живота, и впервые за долгое время позволил себе усмехнуться.***
— Что это? Мы перебрались в зал, как только мандарины с чаем закончились и как только — усилиями Арсения — опустел контейнер с оливье. На вино я всю нашу импровизированную трапезу косился не без интереса, но с каким-то недоверием. И все-таки, как последняя педовка, расстроенно выдохнул, когда бутылка осталась стоять нетронутой на кухонном столе. Сейчас же я бесцельно слонялся по комнате, которую моя покойная бабуля назвала бы «залой», и вглядывался в полупустые полки, пытаясь избежать неловких переглядок с владельцем квартиры, следовавшего за мной по пятам. «Зала» вторила уютной атмосфере всего жилища: в бежево-коричневых оттенках, минималистично обставленная и освещаемая по периметру потолка белой гирляндой, а в центре — плоской люстрой; с заправленной кроватью у левой стенки и прозрачным матово-стеклянным столиком напротив. Под мебелью залегал молочный ковер с глубоким густым ворсом. В углу около окна разместился тяжелый комод, компьютер и стол с большим количеством полок. Сначала мое внимание привлекли медали, копной висевшие у этого самого стола. За победы в танцевальных конкурсах, епта. Будто там вообще есть в чем соревноваться, подумал тогда я, но вслух Арсению ничего не сказал, переключив внимание на компьютер. Хз вообще, что за модель, марка или что там у них есть, но вывод сделал до опупения поверхностный и тупой — раз корпус со стеклянными стенками, а внутри все такое красивое и светится — то комп крутой. Присвистнул. Ну, для виду, на что Арсений как-то подозрительно понимающе улыбнулся. Потом пошел в сторону подоконника, занавешенного плотной тканью кофейных штор. Там-то я и обнаружил лежащие ровной стопкой тетради. — Что это? — повторил я свой вопрос, пока Арсений выверенным движением руки одергивал штору. Пространство подоконника залил желто-белый свет, и я увидел две размытые фигуры в отражении в окне. Мою — сутуловатую, все еще немного лишнюю во всей этой композиции, и его — повернутую в ко мне. — А, это, — вдруг замялся он. — Конспекты по физике. Для подготовки к ЕГЭ. Я взял в руку одну из тетрадей. Наощупь как новая, не то что мои — потертые и измятые буквально сразу после покупки. Открыл где-то на середине и прихуел: каждое предложение, да что там — слово! Буква! Все выведено идеальным почерком, будто Арсений не человек вовсе, а книгопечатная машинка. — Ну ты и… ботан, — прокомментировал я, поглаживая подушечкой большого пальца закон Ома в нижнем углу тетради. Обведенный в рамочку, с пояснениями к каждой чертовой букве. — Я даже не в курсе, как назвать тех, кто так по каллиграфии упарывается. Тишина. Я перевел взгляд в его сторону. Он молчал, плотно поджав губы. Я испугался тогда еще, что от напряжения трещина на его губе разойдется, и поспешил сменить тему, как это обычно делают вежливые и эмпатичные люди. — Че скис? — Вышло, мягко сказать, отвратительно. Но Арсений пропустил мимо ушей мою неумелую попытку и почесал рукой затылок. Халат на нем качнулся, пояс сполз ниже, и я увидел, что помимо футболки на нем были черные спортивные шорты. — Даже спустя годы мне все еще кажется, что пишу я недостаточно хорошо. — Недостаточно хорошо?! — в возмущении перебил я его. — Ты ебу дал? — Ты слышал что-нибудь про дисграфию? — Дисграфию? Словил себя на том, что я только и делаю, что повторяю за Арсением обрывки его же фраз, и влепил себе мысленный фейспалм. — Ага. — Он пододвинул к себе компьютерное кресло и сел на него, закинув ногу на ногу. Мышцы на его бедрах плавно перекатились, и я даже успел забыть, что держу в руках ебучее произведение искусства. — Ну, может, что-то и слышал, просто забыл. — Я стоял как вкопанный с занесенной над тетрадью рукой. Кажется, хотел перевернуть страницу… Или же… Нет. Совсем из головы вылетело. — Ну, это когда, условно, хочешь написать «каблук», а пишешь «калбук». Буквы пропускаешь и прочее, но не потому что не знаешь, как правильно, а… я и сам, если честно, не знаю, почему. Так вот, у меня эта штука с детства. Я, наконец, поборол оцепенение и сложил тетрадь обратно — старался так же аккуратно, как было до этого. — Из-за того, что родители часто скандалили друг с другом… ну, на тему моего обучения. На тему этой самой дисграфии… я в какой-то момент стал словно одержим. Переписывал сочинения, классные и домашние работы, пока не допускал в них ни единой ошибки. Сложно было. Но с седьмого класса я вроде, как это называла моя учительница по русскому, «расписался». Ошибок стал меньше допускать, да и в общем… — Я присел на кровать, продолжая слушать его сбивчивую речь. — Из-за большого количества часов практики довел письмо до автоматизма, что ли. Но после развода родителей все опять ухудшилось. — Арсений печально улыбнулся, пока я наблюдал за тем, как он разглаживал пальцами подол халата. — Мама по врачам меня тогда затаскала. — Зачем врачи? — не понял я и дернул головой, сбивая прицел взгляда с чужих рук. — Просто в какой-то момент все стало очень плохо. — В смысле? — Про ОКР знаешь? — Он внезапно сжал руки и выжидающе уставился в мою сторону. Я прошерстил в памяти, как библиотекарша в картотеке. Что-то мелькнуло в моей голове едва осязаемой догадкой и тут же кануло в бессвязной мешанине слов. — Не помню, — отважился я на честность. — Ну это сейчас и неважно. Знаешь, что действительно забавно в этой истории? Больше всего трудностей у меня вызывала буква Ж. При письме. Ее я вечно пропускал. — И к чему ты это? — я сделал вид, что не догадался. — Я когда имя твоё узнал, сразу понял, — выдавил он из себя, — много проблем будет. Комната наполнилась неуютным молчанием, и я услышал, что где-то за стенкой громко играла песня Инстасамки. Музыка терлась о стены и доходила до нас лишь невнятным слабым бубнежом. Меня как током шибануло — вроде, и на дискотеке она была?.. — Но, что странно, — продолжил Арсений, приподнимаясь с кресла, — после того, как ты побил меня, навязчивые идеи прошли. Тут я физически ощутил, как покраснели мои щеки. То, что вылетело из его изувеченного рта, звучало, как признание хер пойми в чем. И разбираться в сути было стремно — не дай бог откопаешь какие-нибудь розовые сопли. Басы за стеной учащались, утягивали в бесконечный день сурка, снова и снова возвращая меня в удушливые тиски школьного туалета. К холодному кафелю раковины. Каштану волос, привкусу металла во рту. К его запаху… Который я просто вспоминал? Или уже чувствовал на самом деле, ведь Арсений неспеша двигался вперед — ближе. — Мне что с того? — ощетинился я. Еще ближе. — Снимешь со стены медальку для меня? Он остановился, приподняв ступню и не решаясь сделать последние пару шагов. Вытянешь руку — и сможешь ухватиться за пояс его халата. Не знаю, зачем. Я слегка поднял голову. Смотреть на него снизу вверх оказалось не только непривычно, но и неловко. Люстра висела прям над его головой, создавая на лице Арсения бархатный градиент из тени. — Наверное, таким образом я пытаюсь сказать тебе «спасибо», — закончил он. Спасибо… Пока я смотрел куда-то сквозь него и слабо двигал челюстью, пробуя это слово на вкус, музыка в соседней квартире затухала, сменяясь новой, типа новогодней. Кажется, это была Дискотека Авария. Кажется, сегодня и вправду был Новый Год. — А к чему был твой перформанс на дискотеке? — внезапно вспомнил я. — Зачем? Сфокусировался на его лице — окутанное тенью, оно выражало глубокую задумчивость. — А, это… — Он спрятал руки в карманы и отвернул голову. Родинка осталась на скрытой половине лица, и я растерялся, совсем не зная, на что теперь смотреть. — Я уже говорил, что на дискотеку пришёл, потому что Оля сказала, что вас нет. Потом всё-таки тебя заметил. Получилось узнать со спины. Разворот. Вижу зеленые. Зеленее, чем обычно. — И, в общем… мне так фигово было до того, как ты избил меня… — Уже увереннее, он делает шаг навстречу, сокращая расстояние и ту чертову мышцу внутри меня, которую кто-то придумал назвать глупым словом «сердце». — Короче, я сделал это нарочно, чтобы ты снова меня побил. — Но если бы в туалет пошёл Вовка? — в ужасе спрашиваю я. Игнорирую назойливо крутящийся волчок где-то в области легких. — Ты об этом подумал, кретин? — Это ты так заботу проявляешь, что ли? Миленько. — Ду… — я не договорил. Он вдруг сел — прям рядом, прям на кровать — настолько близко, что мне захотелось стать прозрачным. Неосязаемым. Лишь бы не чувствовать его дыхание справа от себя. И запах еще этот — опять свежий, до которого я оказался внезапно жаден. — …рак, — на выдохе просипел я так тихо, что Арсений, слава богу, и не заметил. А он все говорил, будто не замечал, как я совсем перестал дышать. — Тогда я просто не знал, что мне нужен был именно ты. Думал, кто угодно подойдет, хоть Вова этот. Но все равно, когда с лавочки в конце концов поднялся ты, во мне что-то… щелкнуло? Не знаю… Музыка за стеной смолкала, и я разволновался, что без нее, без призрачного присутствия кого-то постороннего, хоть тех же соседей, мы окончательно останемся наедине. И тогда что-то произойдет, обязательно случится нечто такое, отчего мне уже сейчас — до чертиков стыдно. Когда именно произошел этот слом — не в курсе. Может, еще в первый день нашей встречи, может, уже тогда я дал согласие на всю эту пидорастическую возню. А значит… Значит, здесь и сейчас я официально не несу никакой ответственности и просто делаю то, что решил еще давным-давно. — Давай вино пить, — сказал я слишком резко, вытолкнув из легких резервный запас воздуха. Сказал и даже нашел в себе силы повернуться. Последний раз за сегодня я подумал, а зачем вообще сюда пришел. Сегодня и вправду был Новый Год. Все еще зеленые, только теперь с толикой удивления и (наверное, я всего лишь хотел так думать) безропотного согласия. Показалось даже, что он тоже знал о том, что должно случиться. Что мы оба согласились на это еще давным-давно.