Звёздная пыль

Часы над полкой с цветами отбивают похоронный марш, отпевают его прозёванную жизнь, и Кэйя им в такт отпивает из бутылки последний глоток. Допивает её, добивает, до-до-до и от-от-от, туда и обратно, вперёд и назад, но ему удаётся только один шаг вперёд и раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три назад. Обратно к самому началу этого противного дня, этой не менее убогой недели, этого чертовски ужасного месяца, но – справедливо заметить – год начинался вполне себе сносно. Он тогда неделю не выходил из дома не потому, что вместо этого вышел в запой, а потому что вышел на каникулы, и уже их провёл в бесконечной пьянке. Безграничной. Нескончаемой. Неотвратимой. В общем, если бы год не начинался с алкоголя, он и прошёл бы без него, а вот бросать пить Кэйя ещё не планировал: ни тогда, в последние минуты утекающего сквозь пальцы года, ни сейчас, стоя посреди холодной кухни. Хотя, наверное, прямо сейчас бросать и стоило. И пить, и курить, и жалеть себя. Да, стать, наконец, чуточку безжалостней к себе и вместе с вредными привычками бросить и себя с какого-нибудь высокого-высокого обрыва. Сделать это самостоятельно, потому что, во-первых, Кэйя уже большой мальчик, а, во-вторых, его некому бросать. Надо было ещё и обзавестись кем-нибудь под боком, чтобы этот кто-то мог бросить Кэйю за две недели до следующего нового года. Но Кэйя, увы, опять ничего не успевает. Ничего, в его ситуации, заключается в трёх академических долгах и шести шагах до петли. Шаг первый: найти верёвку. Не выполнено. Вот так, с самого начала уже ничегошеньки у него не получается. Быть может, это и к лучшему, но пока что из лучшего Кэйя видит вокруг себя только выход – в окно со второго этажа – и своё отражение в кафеле над плитой. Кэйя лучший в своём отвратительном счастье. В счастье гордого одиночки, заедающего пустоту в груди и желудке уже щиплющим в носоглотке дымом с отзвуком перегара. Кэйя выдыхает серые кольца и, зажмуриваясь, швыряет в открытое окно электронку, от которой уже недели две никакого толка – только горько. Вот теперь можно и бросать курить – приличной пепельницы у него в квартире не водится, а ближайший круглосуточный или хотя бы павильон находятся дальше, чем аптека. Неудивительно, аптека на первом этаже многоэтажки, в которой он живёт. Кэйя суёт ноги в ботинки и даже честно старается завязать шнурки. Быстро, конечно, не доходит, что шнурки выполняют больше роль декора, а вот весь функционал лежит на замочке сбоку. Но на втором ботинке соображать получается получше. Сразу же в голову приходит мысль, что алкоголь с течением времени перестаёт действовать, и Кэйя делает вывод, что спускаться по лестнице – идея не просто хорошая, а гениальная, лучшая из последних, лезущих к нему в голову напролом. На лифте он доедет быстрее, соответственно, и явится в аптеку куда более пьяным. Но, конечно же, в расчёт он не берёт все известные данные, например, что живёт он на втором. В итоге, он очень близок к провалу в бездну, потому что на первом этаже свет не работает, а спотыкается на ступеньках и летит во тьму Кэйя с очень правдоподобным ощущением падения в пропасть. Лететь оказывается не далеко, но накрывший мгновенно страх заставляет его сердце похолодеть от ужаса, а потом отмереть и заколотиться быстрее. С выходом на холодную улицу и сердце, и алкоголь в крови, который оно разгоняет по организму, замедляются, и Кэйя запрокидывает голову к небу. Над ним непроглядная фиолетовая темнота, в ней он не видит белых точек далёких-далёких звёзд. И либо там просто мрачно и пасмурно, либо планета потеряла равновесие и сейчас продавливает вселенское полотно, всё быстрее и быстрее удаляясь от привычного небосвода, скоро она утонет в тёмной материи и захлебнётся к чёртовой матери вместе со всеми существами на своей поверхности. И их, как грязь водой, смоет с лица планеты космическая пыль. Он на всякий случай отсчитывает ещё восемь минут после своей догадки, чтобы дать планете фору, дышит, рассматривая клубы белого мягкого пара над своим лицом, и ждёт, когда ему в ответ подмигнёт хоть одно холодное или горячее светило, но даже спустя это время звёзды не выглядывают. Луну тоже не видно. Как жаль, что их всех проглотила вселенная. Горло начинает сильно болеть, ныть, умолять найти где-нибудь шарф, чтобы придушить себя в подворотне, но Кэйя предусмотрительно ничего на шею не вешает и максимально далеко от неё отворачивает воротник. Чтобы не почувствовать ненароком нехватки воздуха. В аптеке, на первый взгляд, вообще никого нет. Но холодные голубые лампы освещают стеклянные витрины, а дверь открыта. Кэйя чувствует себя тут слоном в посудной лавке, китом в магазине хрусталя, медведем в окружении стеклянных ваз. В аптеках всегда так: только делаешь шаг в сторону, начинают стеклянно звенеть шкафы у стен, и сразу всё тут становится неприкрученным, неустойчивым, нестабильным и хрупким. Только столик с рекламками новых электронных градусников и лекарств от сахарного диабета выглядит более-менее крепким в этом хлипком помещении. Из двери по ту сторону стойки выходит молодой парень, удерживающий в руках белый бумажный пакетик с, предположительно, чьим-то заказанным лекарством. Смотрит на вошедшего секунду, кивает самому себе и относит пакетик куда-то, куда Кэйя уже сквозь коробочки таблеток, микстур и шампуней от перхоти не может подглядеть. – Говорите, – вещает голос из-за лекарств, перемещаясь ближе к секции полок с зубными пастами и щётками. Кэйя сразу же начинает катать по языку этот голос, наслаждаясь им. Наверное, это от голода, но почему-то очень хочется откусить кусочек этого тембра, отрезать и намазать на хлеб, как масло. – Да... – бормочет Кэйя и пытается вспомнить, зачем вообще сюда пришёл. Что там было то? Звёзды, звёзды, небо... Вы случайно не упавшая звезда? Ага, конечно, скажи это, умник, и иди ищи сигареты. Точно, они самые. А что с ними не так? В аптеке они точно не продаются – вот что с ними определённо не так. – Ну? – в окошке стойки появляется аптекарь и смотрит на покупателя. Покупателя, если, конечно, удастся вспомнить, что ему нужно купить. Срочно нужно заесть этот голос хоть чем-то, дома только жидкости с высоким градусом и повесившаяся мышь в холодильнике. И дымом питаться уже не получается, а святой дух его организм отвергает, как неподходящую группу крови. Дурень, ты сначала курить брось, а потом уже святых приглашай. – Мне нужны пластыри. Никотиновые. – Так, – тянет парень, оборачиваясь и медленно отходя к шкафу с упаковками. Он берёт две в свои белые-белые ладони, будто взвешивая. – Вам для курящих от десяти до двадцати сигарет в день? Или от двадцати? – он оборачивается на задумавшегося Кэйю, который честно начал прикидывать, что ему вообще нужно и сколько примерно сигарет в день эквивалентны затяжкам каждые три минуты в сутки. Чисто технически, он курил одну, поэтому ни о какой зависимости и речи быть не может. – Есть ещё для завершающих терапию, – с плохо скрываемым сомнением тянет аптекарь. Кэйя смотрит на руки аптекаря, тот машинально кладёт первой на место коробочку «от десяти до двадцати», и Кэйя соглашается с судьбой. – От двадцати, – тихо выдыхает он, становится почему-то жарко, и он чувствует, как что-то – что-то, выпитое не так давно на голодный желудок, с подозрительно горьким привкусом – делает его ноги и пол мягче, а место их соприкосновения превращает в лёгкий бриз на волнах. Кэйя прочищает горло и, пока аптекарь тыкает пальцем по сенсорному экрану кассового аппарата, вспоминает ещё одно. – И что-нибудь от кашля, будьте добры. Аптекарь поднимает брови и, вздыхая, начинает искать это «что-нибудь» от кашля.

***

У Кэйи, вообще, подработка хорошая. Легко совмещать с учёбой, на которую он почти не ходит. Оттого, наверное, и легко. Подработка, потому что должен ведь кто-то половину рабочего дня стонать от тошноты, ворочаясь на диване, и укоризненно тыкать пальцем в кота, разлёгшегося в пятне солнечного света на полу, со словами: «И стакан воды подать некому!». Но вот по вечерам, когда не припирает желание напиться в хлам, в мусор, в барахло, в труху и в щепки, Кэйя готов прокалывать что угодно, начиная ушами и языками и заканчивая совсем не публичными вещами. Главное, что не хочется проколоться в собственной жизни, приколоться к какому-нибудь бруску на лесопилке очень тупым и ржавым гвоздём. И уже можно существовать и даже жить. Кэйя стягивает с рук резиновые перчатки и откидывает их в мусорное ведро. С места перед ним поднимается девушка, рассматривая прокол в ушах у большого настенного зеркала в этой части студии. Когда она уходит, Кэйя хитро-хитро посматривает на упаковки с иглами в выдвинутой полке, а потом вздыхает и идёт на заслуженный перерыв. Уже вечер, скоро сюда начнут приходить грозные ребята, которые не спят по ночам, потому что их работа заключается в поездках по освещённому фонарями пустому городу и в создании тех звуков быстро уносящегося в даль транспорта, который слышишь ночью, если тоже не спишь. И вот перед ними нужно, во-первых, отдохнуть, во-вторых, зарядиться энергией, в-третьих, бахнуть самый большой стакан кофе, который только можно найти в их небольшой рабочей кухоньке. Он как раз проходит мимо зоны тату-мастеров со стаканом кофе, когда замечает на кушетке лежащего к нему головой знакомого аптекаря. Его светлые волосы собраны, наверное, в подобие низкого хвоста, но всё равно сильно растрёпаны. Его руки спокойно лежат вдоль тела, у футболки глубокий вырез, из-под рукавов выглядывают уже не новые светлые узоры. А на его шее тату-мастер делает переводку рисунка. Давит пальцами, оставляя после них розовые следы. Какая чувствительная кожа, – думает Кэйя, пока они смотрят друг другу в лица. На самом деле, Кэйя чувствует сильный жар, когда этот парень смотрит на него своими большими светлыми глазами, закатывая их вверх, чтобы не разрывать с ним, стоящим недалеко от изголовья кушетки, зрительного контакта. Кэйе жарко и непростительно тяжело даётся сейчас не подойти и не взять его пальцами за подбородок, чтобы подтянуть к себе повыше. Какой откровенный, интимный, неприличный кошмар. Когда тату-мастер отворачивается, чтобы подготовить оборудование, парень на кушетке улыбается. – Сменили никотин на кофеин? – спрашивает он. – Меняю. В процессе, – отзывается Кэйя и ухмыляется в ответ. Он видит только острый край светлого переведённого рисунка на его шее, но уже представляет на себе, как, скорее всего, больно будет там что-то набивать. – Не боишься? Наверное, неприятно, – указывая пальцем на свою шею, спрашивает Кэйя. – На шее то. – У меня высокий болевой порог, – улыбается парень, но отвлекается на мастера, который просит больше не говорить, чтобы мышцы на шее не натягивались. Кэйя кивает почему-то удовлетворённо – чем ты там удовлетворился, паскуда, иди работай, ра-бо-тай – и допивает кофе. На призывы внутреннего голоса он предпочитает не реагировать. Как на призывы о ложной эвакуации или придуманном пожаре. Внимание, среди граждан незаконопослушные неизвестные распространяют призывы о массовых шшшшш... Просьба не реагировать! Просьба, мольба, умоляй меня, требуй, проси, проси, проси, стоя на коленях, – думает Кэйя, из своей зоны посматривая на прикрывшего глаза парня, которому по шее водят иглами. Который иногда хмурит и трогательно поднимает брови, слабо сжимает кулаки, даже видно, как стискивает челюсти. Кэйя, ты слаб, – думает он, когда методично прокалывает клиенту переносицу и, вместо того, чтобы смотреть на итог своей работы, наблюдает за тем, как тату-мастер стирает с шеи аптекаря светло-жёлтые разводы краски. Он боится, что тот уйдёт сразу, как закончит тату, судя по всему, достаточно простенькое, раз окончательные процедуры на нём начинают проводить так скоро. Но он потом пересаживается на сидячее место и упирается затылком в высокую спинку кресла, прикрывая глаза, когда мастер спустя недолгий перерыв возвращается уже к его плечам. Кэйя к нему ни разу не прикоснулся, но зато весь вечер и часть ночи наблюдал, как совершенно другой человек потрогал сквозь перчатки аптекаря вообще везде, где была открыта кожа. Завидно, ревниво, хоть успокаивает, что между ними был только белый латекс и больше не было ни-че-го. А к концу смены к нему с ровной спиной подсаживается этот самый аптекарь и, улыбаясь, тянет на себя каталог. Меню. И на каждой странице пусть будет в подробностях описано, кто и как будет готовить этого дурацкого аптекаря. Сквозь плёнку на шее Кэйя различает очертания четырёхконечной звезды и только силой и рамками хоть какого-то приличия заставляет себя истерично не рассмеяться. Так вот куда все звёзды делись, все до одной – со своих мест прыжком вот сюда, на эту мягкую белую шею, намного светлее этого идиотского неба. И тут им самое место, тут, в четырёхконечной изогнутой форме, а не на тёмном куполе над головой. – Я хочу это, – указывает пальцем на прокол в хряще уха парень. – Раз хочешь, значит, сделаем, – кивает Кэйя и несёт серьги на выбор. – Я Альбедо, кстати.

***

К слову, переспать в ту ночь у них не получается. Не потому, что что-то идёт не так, всё идёт, честно говоря, очень даже так и так, как надо. Но Кэйе нужно, чтобы Альбедо под ним выгибался до хруста позвоночника, чтобы вытягивал шею, чтобы падал на спину и раскидывал руки в стороны, а потом ими же насильно к себе тянул. Но у Альбедо шея, на минуточку, не в лучшем состоянии для вытягиваний, да и руки тоже. Кэйя даже отбирает у него рюкзак, когда они выходят из салона после конца его смены, чтобы не тащил, как потом выясняется, ноутбук со всей его дополнительной комплектацией и мотком проводов. – Да я немного поработаю в аптеке, а потом, думаю, совсем уйду в написание докторской. И уволюсь наконец. Кэйя кивает с умным видом, а внутри у него бегают маленькие Кэйи и раскидывают документацию по всем отделам мозга, вопят, поджигают зачем-то мусорку, как в американских фильмах. Такой молодой, такой маленький, такой хрупкий, как и вся та аптека на первом этаже многоэтажки. Какая докторская, Господи, где твои усы и пенсне, где твой лекционный зал и чай в чашках? Нахера ты пьёшь энергетики, зачем набиваешь тату на самом видном месте, расстёгиваешь верхние пуговицы, надеваешь эти карго, пробиваешь хрящ, носишь кеды? Ты человек или учёный, подопытный или марсианин, плохой или хороший, чай, кофе, увлекательное продолжение вечера? Докторские диссертации пишут доктора наук, сюрреалистичное ты существо, какого чёрта, какого, к чёрту, чёрта, от чёрта, у чёрта и начерта-начерта-начерта тебе всё это надо? – А я, наверное, совсем уйду в работу и наконец отчислюсь. И это звучит из уст Кэйи правдоподобно, естественно, будто так оно и есть, потому что так и будет. Учись, инопланетный организм по имени Альбедо, как нужно жить среди людей. – Могу к тебе зайти? Завтра всё равно на работу утром, – спрашивает, щуря глаза в улыбке, аптекарь-инопланетянин Альбедо, заранее зная, что Кэйя ему не откажет, даже если он спросит, можно ли ему зайти и сжечь его квартиру, облив подъезд бензином. Кэйя ему сам вручит в ладони зажигалку. Чем бы это существо ни тешилось, лишь бы не уходило, не пропадало, не исчезало, не говорило «Прощай». У Кэйи есть все шансы заработать фобию звёздного неба. Потому что он почти полностью уверен, что если бы тогда спросил вслух, не упавшая ли Альбедо звезда, получил бы в ответ: «Так вы заметили».

***

Через две недели, в последний день уходящего года, Альбедо без разрешения – ему, вообще-то, оно и не нужно, он его получит в любом случае – остаётся в квартире Кэйи вместе со своими вещами, ноутбуком и всеми прилагающимися к нему приколюхами. Как выражается Кэйя, он может оставаться у него столько, сколько захочет. Как выражается Альбедо, он тогда тут, получается, уже навсегда. В этот раз Кэйе уже совершенно ничего не мешает поставить на колени перед собой Альбедо. Только Альбедо, встающий на колени сам. Альбедо, гладящий по бёдрам сидящего на кровати Кэйю, поднимающий на него глаза, смотрящий исподлобья, когда наклоняется вперёд и касается губами втянувшегося сразу же живота. Он ведёт самым кончиком языка по рельефу, а пальцами ныряет под пояс брюк, тянет ниже и ниже, пока Кэйя не выгибается, приподнимаясь, чтобы позволить снять с себя окончательно. И Альбедо быстро возвращается к торсу, пока Кэйя не отрывает его, притягивая к своим губам, чтобы укусить в ухмыляющийся рот, чтобы поцеловать, заставляя их обоих жмуриться. Кэйя сжимает его волосы у самых корней, думая, что управляет, но Альбедо всё равно умудряется сквозь грубый поцелуй похрипывать и отрываться, валить Кэйю на спину, надавливая с силой на грудь. Альбедо пальцами находит у него на груди пластырь и бережно отлепляет, скидывая его на пол вместе с оставшейся одеждой, которую быстро снимает с них обоих. Он оставляет Кэйю лежать, спускается обратно на пол, придвигаясь к его паху, но Кэйя выпрямляется и вплетается пальцами ему в волосы, как только Альбедо касается его члена губами. Он тянет ниже, и рот Альбедо послушно раскрывается, вбирая в себя на половину, у Кэйи дрожат руки, и он уже понимает: они оба только притворяются, что Кэйя контролирует и направляет. Альбедо выпускает его орган изо рта и растирает ладонью, хитро на него смотря, но Кэйя не выдерживает и притягивает парня обратно наверх, сажает к себе на колени и смотрит Альбедо в глаза. Тот берёт Кэйю за руку и прикладывает его ладонь к своей щеке. Кэйя большим пальцем дотягивается до уголка его губ, слегка оттягивая в сторону, а потом погружает указательный и средний в его рот, сразу же чувствуя, как его тёплый мокрый язык обводит их и пытается развести в стороны, разделить. Альбедо продолжает смотреть, когда спустя время приподнимается на коленях, а Кэйя вводит в него пальцы один за другим. И закрывает глаза, когда Кэйя одной рукой давит на его таз, заставляя опуститься на себя, заставляя простонать своё имя, вынуждая закрывать глаза и откидывать голову. Потому что Кэйе нужно прикоснуться к звезде на его шее, обвести её зубами и оставить на ней свой след, пометить его поверх звёздной пыли своим отпечатком.

***

Кэйя до сих пор не верит, что Альбедо правда пишет докторскую диссертацию, когда сидит перед ним вот так, в одном белье и пледе поверх плеч. На его когда-то холодной кухне. Отпивая из трубочки какую-то газировку. Он же медик, ну ёп твою мать, должен же знать, что вредно спустя два часа сна тешить голодный желудок какой-то химозной дрянью неестественного оттенка. Должен хотя бы догадываться! Кэйя заглядывает ему через плечо и, в принципе, не то чтобы полностью убеждается в наличии докторской, но что-то Альбедо на своём умном языке да пишет. – Не веришь? – спрашивает Альбедо, не отрываясь от экрана, наклоняется вперёд, обхватывая губами трубочку, чтобы отпить ещё газировки, и колёсиком мыши быстро пролистывает на несколько страниц назад. Там уже есть картинки, правда, чёрно-белые и ни капли не понятные, но это картинки. – Смотри, это изображение хромосомы. Вообще, я разбираю взаимосвязь лице-плечевой и лице-лопаточно-перонеальной мышечных дистрофий, сцепленных с... – Святые угодники, – говорит Кэйя, разворачиваясь к холодильнику. – Пожалуйста, не произноси такое вслух, мне очень страшно, и я не понимаю совершенно ничего из твоих слов, кроме «смотри» и «изображение». – Ты просто не ценитель высокого, – отвечает ему Альбедо, невозмутимо возвращаясь к месту, на котором остановился, и продолжая дальше клацать по кнопочкам. – Это не высокое, это ненормальное, – бубнит Кэйя, ставя рядом с ноутбуком тарелку с едой. – Поешь, ненормальный. – Поем, – кивает он. И, пока Альбедо не начинает слепо одной ладонью шарить по столу в поисках вилки и тарелки, Кэйя стоит у того над душой и только потом довольно хмыкает. Альбедо добирается наконец до вилки и придвигает к себе тарелку, когда Кэйя забирает из-под носа газировку. – Спасибо. – Тебе спасибо. – За что? – жуя, спрашивает он, и кликает на кнопку, переходя на следующую строку. – За то, что с неба упал. – Так ты заметил, – улыбнулся Альбедо.