Аннигиляция

Подобно земной коре земли, которая пропорционально в 10 раз тоньше яичной скорлупы, кожа души - это чудо взаимного давления. Миллионы килограммов силы вырываются из ядра земли изнутри, чтобы встретиться с холодным воздухом мира и остановиться, как мы это делаем, как раз вовремя. Энн Карсон, Автобиография Красного

В лагере царит кромешный ад. Повсюду каннибалы; некоторые, шатаясь, приближаются к людям, слишком напуганным, чтобы защищаться, большинство же просто ползают по земле с вывернутыми внутренностями. Леви срубает еще по меньшей мере десять на грязном дворе, теперь уверенный в том, что столкновение с падающим джипом вывихнуло ему плечо, прежде чем его взгляд падает на знакомое лицо. Другой снайпер. У нее за спиной привязана винтовка — она явно не годится для ближнего боя — и та стреляет им в черепа, с пистолетами в каждой руке. У нее кровь на лице и части внутренностей в волосах, и затихающий дождь не может их смыть. Эрвина с ней нет. Леви чувствует, как слизистая оболочка его желудка превращается в твердый лед, и отчаянно пытается вспомнить ее имя. — Саша! Снайпер поворачивается, смотрит на Леви и направляет на него пистолет. Он падает на землю, и та стреляет поверх его головы, убивая того, к которому Леви повернулся спиной. Они медлительны, те, что в лагере. Почти полностью во власти болезни. Полумертвые. Но их так много. Их трупы густо устилают пол. Весь лагерь пахнет ржавчиной и рвотой, красным и мокрым. Как на бойне. Леви подходит к ней и спрашивает: — Где Эрвин? Саша качает головой, стреляя в следующего. Она попадает ему в глаз, но промахивается мимо основания мозга, и Леви, разворачиваясь, отрубает ему голову и пинает в стену здания. Его плечо двигается не совсем правильно, но все ещё двигается. — Не знаю, — говорит она, сфокусировав взгляд. Она невероятно меткий стрелок. Почти такой же хороший, как Эрвин. — Мы разошлись, как только они вошли. Он знает. Он уже знает это. Но это все равно вводит его в ступор. — Черт. Лагерь полон звуков выстрелов, мягкого серого тумана утихающей бури, и лихорадочных, слишком горячих трупов. Они продвигаются вперед. Леви оглядывается по сторонам. Теперь их осталось всего несколько; между двумя зданиями есть узкое место, и Ханджи там, швыряет гранаты и разбивает черепа топором, и выражение ее лица слишком радостное. Леви поворачивает налево и видит площадь лагеря, где он может различить только смутные очертания Контроля и слышать его голос, выкрикивающий приказы. Стрельба замедляется. Больше никто не проходит через ворота лагеря. Леви поворачивается к Саше и говорит: — Ты поняла? Она кивает, перезаряжает пистолет и взводит курок. Ее взгляд прикован к открытым воротам. — Да, я прикрою здесь. Иди. Он, не раздумывая, идет к башне с часами. Везде пусто. Всё покинуто. Маленькие здания с открытыми окнами, бельевые веревки, колодец с водой и перевернутое ведро заставляют желудок Леви скручиваться. Несколько часов назад здесь жили люди. Стоит мертвая тишина. Справа от него, в направлении ворот, раздается еще несколько выстрелов, но в основном здесь тихо. — Эрвин! Ответа не последовало. Ничего. Леви чувствует, как его сердце начинает биться быстрее. Он так устал. — Эрвин. Пожалуйста. Пожалуйста. Ничего нет. Хватка Леви на мечах немного ослабевает. Туман дождя, который раньше был бурей, становится ледяным, изнуряющим в своей мягкости, оставляет крошечные серебряные капельки на краях стали, на его ресницах, на кончиках его волос. Здесь так тихо. Так серо. Он хочет сесть. Так тихо. Он так устал. — Эрвин. Эрвин. Пожалуйста. И тут он что-то видит, как раз на углу часовой башни. Ноги сами несут его туда, каждый шаг холодный, окровавленный и усталый. Адреналин вытекает из него слишком быстро, еще нет, еще нет, ему нужно… Где он… Он добирается до угла часовой башни и находит снайперскую винтовку Эрвина, брошенную на землю и лежащую на боку в грязи. На длинном стволе тонкое серебряное покрытие дождя. Легкие Леви сжимаются в груди. Пожалуйста. Не умирай. Не умирай. Раздается выстрел. Очень близко. Слишком близко. Леви обходит башню с часами, заглядывает в переулок и видит две фигуры на земле, покрытые грязью. Первый — Титан, стоящий на коленях и истекающий кровью из дыры в плече — выстрел Надежды, думает Леви — и изо всех сил пытающийся направить пистолет в лоб второму. Второй лежит на спине, отбиваясь от него, брызги грязи на лице там, где выстрел едва не задел его, попав в землю, отталкивает ствол единственной рукой. Эрвин. Леви чувствует, как его усталость, боль в теле — сломанные ребра, вывихнутое плечо, все синяки — испаряются за полсекунды. Лишь одна мысль поглощает его изнутри, как цветущее оранжевое пламя взрыва. Он произносит это вслух и едва распознает дикий звук, исходящий из его рта, принадлежащий ему. — Убери от него свои грязные руки. Титан поднимает глаза, из одного выбитого глаза течет кровь — нож Смерти — а другой слегка удивлен, и Эрвину наконец удается вырвать пистолет из рук Титана и отбросить его. Тот отскакивает от стены и взрывается, когда приземляется, проделывая еще одну дыру в грязи. Титан поворачивается обратно к Эрвину, и Леви быстро сокращает расстояние, но недостаточно быстро, чтобы помешать тому схватить Эрвина за горло и сильно сжать. Он говорит достаточно громко, чтобы Леви услышал. — Ты хочешь знать, какова на вкус твоя рука? Леви чувствует, как дыхание покидает его легкие, даже когда он бежит, и Эрвин замирает, всего на мгновение, но этого достаточно, чтобы Титан схватил Эрвина и другой рукой за горло. У него сильная хватка. И он выше. Он убьет его, он убьет его так быстро, вот так… Кажется требуется вечность, чтобы добраться туда. Леви кажется, будто он бежит по зыбучим пескам, как будто секунды тянутся и тянутся. Глаза Эрвина уже розовые, становятся бордовыми, и он дергается и извивается, но ничего не может… Леви добирается. Все его тело кричит, хочет разорвать это существо на куски, черт возьми, и он так полон ненависти и ярости, что роняет свои мечи и бросается на Титана с голыми руками. Он хочет почувствовать это. Он все еще чувствует свое вывихнутое плечо, тупую скрежещущую боль в нем, когда приземляется на спину Титана, отрывает его от Эрвина и швыряет по дуге в грязь. Ему требуется всего одна секунда, чтобы взглянуть на Эрвина… …Кашляет, дышит, наконец-то, да, да, спасибо тебе, Боже, он дышит… …А потом бросается со всей силой, что есть в его избитом теле, в грязь и катится, увлекая Титана за собой, прочь от Эрвина и дальше по переулку. Теперь остались только они. Только Леви, и мягкий дождь, и запах скотобойни в лагере, и грязный сукин сын, который съел руку Эрвина. Ему все равно, что это тот самый человек, который преследовал их. Ему все равно, что это тот самый человек, который создал всех этих ужасных монстров, лежащих в гниющих кучах снаружи. Ему все равно, что все это было спланировано, организовано этим единственным источником разума и злобы, что его смерть положит конец всему этому, что он подстрелил Надежду… Ему все равно. В этот момент его волнуют только две вещи. Они всплывают у него сознании снова, и снова, и снова: дуло пистолета в полудюйме от лица Эрвина, и эта забытая богом рука над огнем. Леви никогда в жизни не испытывал такой ненависти. Он мгновенно обхватывает Титана, быстро и жестоко, и бьет одним локтем в челюсть, другим в ухо, ломает или вывихивает руку, прежде чем Титан успевает среагировать. Борьба всегда была сильной стороной Леви. Он знает, какой он маленький, какой быстрый, и он всегда использовал это как преимущество, но… Но он колеблется всего на долю секунды, когда камень на земле врезается в его сломанное ребро, и этого оказывается достаточно. Он слышит крик Эрвина раньше, чем чувствует нож, но всего за секунду до. Затем это просто красная, жгучая боль по всему предплечью, раздирающая мышцы и сухожилия одним длинным и глубоким изгибом до локтя. Он чувствует, как нож упирается в кость. Кто-то еще кричит, может быть он сам, он не уверен. Он все еще едва ли в своем собственном теле, настолько переполнен запредельной яростью, что почти чувствует себя непобедимым. Нож все еще торчит в его руке, даже когда он поднимает ее, чтобы ударить Титана в лицо. Он никогда больше не прикоснется к Эрвину. Его рука функционирует не так, как надо — с перерезанными так мышцами, поэтому он изворачивается и обхватывает обеими ногами туловище Титана, поворачивает его, игнорируя боль в ребрах и плече, и выбрасывает другую руку, яростно ударяя локтем в лицо. Что-то прогибается под кожей Титана, и часть его лица проваливается, скула и глазница сломаны. У него все еще течет кровь из глаза, в который Смерть метнула нож. Это тот же самый глаз. Леви поворачивает голову и снова бьет его локтем в то же место, сминая глаза и рот, пока кость не превращается из сломанной в крошащуюся, как лобовое стекло, избегая крови, которая капает с лица Титана на землю. Тот издает звук раненого животного, а Леви, все еще пытаясь избежать крови, поднимает колено, обрушивая на его сломанные ребра, — он никогда не чувствовал такой боли, все его тело стонет, все в нем напрягается, дрожит и кричит Ты никогда больше не прикоснешься к Эрвину, и они оба отчаянно борются за выживание, катаются в грязи, как дикие животные, и ни один из них не выживет, Леви умрет здесь, и заберет это существо с собой… Эрвин издает звук где-то над головой, судорожный вздох, все еще пытаясь восстановить дыхание после того, как его трахея была так жестоко раздавлена, и Леви понимает, что прошло всего несколько секунд с тех пор, как это началось… … А потом он понимает, что не может умереть, не может, не так, не прямо перед Эрвином. Леви все ещё лежит на спине, а Титан все еще наносит жестокие, тяжелые удары по его туловищу, сминая печень, почки, сломанные ребра сотрясаются костями под болезненными ударами, но Леви не может умереть так. Не умирай. Он перекатывается. Крепко обхватывает ногами чертов торс твари и, напрягаясь всем своим разбитым телом, забирается сверху и со всей оставшейся силой бьет Титана локтем в челюсть с тошнотворным хрустом. Титан отшатывается всего на секунду. И это все, что нужно Леви. Он шарит в пустоте, слепо, он даже не уверен, что ищет, руки скребут по земле, а затем Эрвин бросает что-то в него и он ловит это, чувствуя рукоять длинного охотничьего ножа в пальцах, в голове бьется одна единственная мысль конечно Эрвин понимает прежде чем воткнуть его в шею Титана. Тот входит в боковую часть так легко, что Леви тошнит, но он не останавливается, разрезает им мышцы и сухожилия и напряженные, смертельно ядовитые вены и поворачивает со злобным рычанием, в котором не узнает свой собственный голос. Что-то щелкает, и тварь под ним наконец-то, наконец-то замирает. Леви глубоко вздыхает и падает в грязь. В ушах у него не перестает звенеть, и он так устал, и все растворяется в мягком тумане беспамятства, а потом Эрвин поднимает его и тянет, чтобы усадить у стены, подползает к нему по грязи и прижимается лбом к его лбу. Не умирай. Он не умер. Они не умерли. Эрвина трясет, одежда насквозь промокла от дождя, грязи и крови, и Леви осторожно толкает Эрвина в грудь, чтобы хорошенько его рассмотреть. — Ты жив, — говорит он, или пытается сказать. Он задыхается, не может полностью вдохнуть легкими, и его слова выходят мягкими, хриплыми и измученными. Он больше ничего не может сказать. Он сжимает промокшую рубашку Эрвина в кулаки обеими руками. У Эрвина кольцо синяков вокруг горла. При виде этого Леви хочется встать и разрубить труп рядом на мелкие кусочки. КусокдерьмаублюдочныйТитан… Эрвин так близко к нему, они оба скорчились на земле у стены, едва удерживая друг друга. В лагере наконец воцаряется тишина. Эрвин кладет руку на шею Леви, и его пальцы замерзшие от дождя и покрытые грязью, но это не имеет значения, ведь Эрвин смотрит ему прямо в лицо и говорит без предисловий или колебаний: — Я люблю тебя. Его голос почти не слышно, просто тихий хрип, и хотя Леви морщится от вида синяков на горле Эрвина, что-то неизбежно теплое проникает в его грудь. Леви измотан до мозга костей. Он едва может собраться с силами, чтобы продолжать дышать, и все же эти слова настолько шокирует и так неожиданны, что он чувствует, как его замерзшее тело наполняется медленным жаром, ползущим от затылка к сводам ног. Он моргает, дыхание учащается. Теперь, когда Титан мертв, Леви не может успокоить свое сердце. Он чувствует себя так, словно пробежал марафон. Он просто молча смотрит на Эрвина. Тот весь в грязи, на нем повсюду синяки, но его глаза — самое яркое, что Леви когда-либо видел. Небо, грязь, вода, трупы. Все это серое, все тусклое, но не они — глаза Эрвина ужасают своей ясностью, как яркий свет, как вспышка молнии. Как удар ледяной воды после смерти в пустыне. Они не могут оторвать друг от друга глаз. Леви чувствует себя так, словно тонет. Эрвин запускает свою грязную руку в его волосы и притягивает ближе, пока Леви не чувствует, как их дыхание согревает один и тот же воздух. Он такой замерзший, но все места, которыми они соприкасаются, чудесно теплые. Он так устал. Медленный, сладковатый поток тепла проходит по крови Леви, когда Эрвин повторяет это снова. — Леви. Я люблю тебя. Он открывает рот, но ничего не произносит. Он совершенно выжат, досуха. Вместо этого он издает что-то очень похожее на всхлип и падает Эрвину на грудь, прижимается лицом к замерзшей, мокрой рубашке Эрвина. Эрвин просто придвигается ближе, и ближе, и ближе, и дождь прекращается, грязь исчезает, запах крови и трупов растворяется в никуда. — Я люблю тебя. На этот раз он шепчет это так, будто Леви даже не должен слышать. Это просто оно. Единственное мгновение мерцающего золотого тепла посреди бури, как свеча в холодном сером тумане, ровное дыхание Эрвина и стук болезненной, невыразимой боли в груди, когда он прикасается к нему. — Останься со мной, — слышит Леви свой голос, в ушах звенит еще громче. Эрвин ничего не говорит, но когда Леви чувствует, что погружается во что-то голубое и ватное, что скорее всего беспамятство, он все еще слышит биение сердца Эрвина у себя в ухе. Он снова оказывается на больничной койке. Каким-то образом живой. Дышащий. Он поворачивает голову, и Эрвин там, спит, на кровати рядом с ним. Затем входит Ханджи, с подбитым глазом за грязными, поцарапанными очками, разбитыми костяшками пальцев и рукой на перевязи. Она ухмыляется Леви, когда видит, что тот проснулся. — Я пришла с новостями, — говорит Ханджи слишком громко, и Эрвин тоже начинает просыпаться. Леви долго смотрит на него, наблюдая, как он сонно моргает, волосы слиплись от грязи, а порезы наспех смазаны йодом. Боже, Леви любит его. Это больно. Губы Эрвина чуть приподнимаются, как будто он слишком устал, чтобы улыбаться, и он слегка кивает Леви. — Итак! Новости. Что-то в тоне голоса Ханджи — радостное любопытство — заставляет Леви насторожиться. — О чем? — Были ли вы двое заражены титаньей кровью во время боя или нет. Дерьмо. Он об этом не подумал. Он думал… он думал, что это все, что они… теперь они наконец в безопасности, что все кончено… если это… — Ты чист, — говорит Ханджи, взмахнув рукой, после ужасной паузы, которая позволила мыслям Леви закрутиться в слепой панике. Леви берет одну из подушек из-за головы и бросает ее в Ханджи. — Твою мать, с этого и надо было начинать. Эрвин хрипит чем-то похожим на смех, и Леви смотрит на него. Ханджи цокает. — Про тебя не могу сказать, Эрвин. Не раньше чем через несколько дней. У тебя трахея в дерьмо. Эрвин закатывает глаза и откидывает голову на подушку. Все это так нормально, так раздражительно, дерзко и обыденно, что Леви чувствует, как немного расслабляется. Не совсем улыбка, но тугой узел в его груди ослабляется. — Что, если это важно? — шепчет Эрвин, и Леви чувствует, как при звуке его голоса напряжение в груди немного ослабевает. — Шанс минимален, — соглашается Ханджи. — Послушайте, вы двое в принципе можете идти, у меня есть для вас антибиотики и все такое, — Она тяжело вздыхает и бросает на Леви такой взгляд, как учитель на непослушного ученика. — Но вы действительно много сделали, уничтожив этого носителя, и сейчас вы не в состоянии помочь со строительством, поэтому я хочу, чтобы вы сегодня переночевали здесь. Леви переглядывается с Эрвином и говорит: — Строительство? Ханджи пожимает плечами, затем морщится от боли в потревоженной руке, которую держит на перевязи, как будто забыла, что она там. — Ну, я подорвала общую кухню гранатой, — Ханджи, похоже, не может подавить ухмылку, затем продолжает с более суровым выражением лица. — Вы подорвали часть входных ворот, когда взорвали джип, на улице лежат антисанитарные зараженные трупы, а большинство остальных зданий практически полностью изрешечены пулевыми отверстиями. Ох. Точно. Леви снова смотрит на Эрвина, и тот пожимает плечами, выглядя немного смущенным. У Леви кружится голова от того, какое облегчение он испытывает; он с трудом может поверить, что они живы. — Упс, — почти беззвучно хрипит Эрвин. Ханджи заливается смехом, прежде чем вспомнить, что Эрвину нельзя говорить, и бросает на него неодобрительный взгляд. — Спасибо, — шепчет Эрвин Ханджи с совершенно искренним лицом. Леви чувствует укол стыда в животе за то, что не сам сказал этого. — Да, черт, Четырехглазая, ты выглядишь дерьмово, — он указывает на стул в комнате. — Сядь давай. Хватит спасать наши жалкие задницы. Та моргает, затем поворачивается к Эрвину и говорит: — Это его способ поблагодарить меня за то, что я заботилась о вас, несмотря на собственные травмы? — Ты в курсе, что он прямо перед тобой, — рычит Леви, в то время как Эрвин прикусывает губу, чтобы не улыбнуться, а затем глубокомысленно кивает. — Ну что ж, — говорит Ханджи, поворачиваясь к Леви и хлопая в ладоши, — Я пойду. Там есть душ, — она указывают на дверь в углу, — С мылом и прочим. Эрвин, твое плечо должно было уже достаточно зажить, чтобы ты мог принять душ, если хочешь. Леви, ты весь в крови и от тебя воняет. Леви закатывает глаза, но чувствует, как учащается сердцебиение при мысли о душе. Помыться, с мылом, срань господня… На выходе Ханджи оборачивается и говорит: — Армин — инженерный гений; можете поблагодарить его за горячую воду. Горячая вода… — О, боже мой, — слышит Леви свой голос, не в силах сдержаться. Эрвин приподнимает бровь, глядя на него, и Леви осторожно встает с кровати. — Что? Эрвин хрипло шепчет: — О, ничего. Просто… ты, кажется, … э-э… очень доволен душем. Леви подходит к кровати Эрвина и помогает тому подняться. Каждая часть его тела отдаётся тупой измученной болью. Ему все ещё очень холодно. — Можешь поставить на это свою сладкую задницу, я очень доволен, — он обнимает Эрвина за талию, несмотря на то, что Эрвин, вероятно, прекрасно может сам дойти до ванной. — Горячая вода, Эрвин. Он выразительно кивает, как бы говоря: Я знаю, я слышал. — Мыло, Эрвин. Эрвин фыркает, и они вместе, спотыкаясь, идут в ванную. — После тебя, — тихо говорит Эрвин, и Леви фыркает, закатывает глаза и тянет Эрвина за собой в кабинку. Леви не может дождаться, чтобы снять с себя одежду, так ему не терпится включить горячую воду. Брызги обдают их обоих, и становится холодно, но все же не так холодно, как было под дождем, а потом вода становится все теплее и теплее, пропитывая ткань рубашки Леви, жесткую от грязи и вещей, о которых он больше не хочет думать. Как только вода касается его кожи, медленно просачивается сквозь одежду и становится такой теплой, Леви чувствует, как у него дрожат колени. — О, Господи. Эрвин, кажется, согласен. В течение нескольких минут они вдвоем просто прислоняются к стене, пока вода смывает грязь с их одежды, пар поднимается вокруг них красивыми, горячими, чистыми струями. Желудок Леви сжимается. Ему хочется смеяться, так это приятно. Его мышцы болят, его синяки болят, его суставы, сведенные вместе, болят. Он смотрит на Эрвина, чьи волосы прилипли ко лбу, а на лице усталая улыбка, и у него болит сердце. Вода теперь такая теплая, и Леви молча наклоняется вперед и стаскивает с Эрвина рубашку. Эрвин не издает ни звука, просто убирает мокрые волосы с лица и наблюдает за Леви. Тот чувствует на себе тяжесть его взгляда, когда тянется к штанам Эрвина, влажные пальцы нащупывают застывшую от грязи пуговицу. Он очень медленно опускается на колени, чтобы снять одежду, и они все ещё не говорят ни слова, Эрвин молча выбирается из штанов с помощью Леви. Он кладет руку на его плечо, чтобы не упасть, и Леви замирает, у него кружится голова от прикосновения. Он поднимает глаза. Он почти забыл, как мучительно красив Эрвин будучи обнаженным вот так, и несколько мгновений просто наблюдает, как теплая вода стекает по его коже. — Боже, — бормочет Леви, но шум душа скрывает это. Он встает, и они все еще молчат; он стягивает свою промокшую рубашку не сводя глаз с Эрвина, стонет от ощущения горячей воды, бьющей по его обнаженной коже. Его штаны прилипают к одной ступне, промокшие, испорченные и грязные, и Леви слегка спотыкается. Эрвин ловит его, и они оба смеются, совсем чуть-чуть, но есть это тепло, оно реально, и на мгновение в груди Леви становится легко легко. Они моют друг друга, делают это плавно, долго и все равно не разговаривают, не издают ни звука, почти не прерывают зрительный контакт. Вода такая теплая, что Леви кажется, будто он мог бы кончить только от этого, только от тепла и ощущения, что наконец-то, наконец-то стал чистым. Он вздыхает, когда Эрвин запускает пальцы в его волосы и одной рукой моет их, Леви откидывается на грудь Эрвина и наслаждается тем, какой он высокий, какая у него крепкая грудь, как живо бьется сердце Эрвина под всей этой прекрасной теплой влажной кожей. Эрвин откидывает голову Леви назад, чтобы смыть мыло, и Леви закрывает глаза, чувствуя себя таким чистым, что ему хочется рыдать от облегчения. Хриплый, сдавленный голос Эрвина шепчет: «Леви», — и Леви чувствует, как что-то в его груди мучительно сжимается, а затем он целует его. Легко, и это больно, и Леви хочет, чтобы это никогда не прекращалось. Он избегает того места, где плечо Эрвина все еще заживает, розовое и рваное, боясь причинить ему боль. Но его руки повсюду. Он не может перестать прикасаться. Он делает это медленно. Не так, как раньше. Они слишком устали, им слишком больно, им слишком больно вместе, чтобы делать все сильно, быстро или торопливо. Леви приподнимается на цыпочки, и Эрвин нежно прижимает его к плитке, вокруг так много пара, что трудно дышать, и их губы такие теплые, и у Эрвина такой невероятно приятный вкус. Они не торопятся, губы и языки сплетаются медленно, лениво и мягко, руки нежные и мыльные, скользят друг по другу, как будто это в первый и в тысячный раз одновременно. Они разбиваются, медленно, мягко, нежность разрывает Леви на части, и он утыкается лицом во влажную грудь Эрвина, обнимает его обеими руками и просто стоит так, пытаясь собрать все ноющие части себя воедино. Пальцы Эрвина лениво и тепло касаются его позвоночника, следуя за струйкой горячей воды, стекающей по каждому позвонку, и Леви проводит губами от плеча Эрвина до шеи, целует кольцо фиолетовых синяков на его горле, слизывает чистую теплую воду, стекающую с его челюсти, а затем очень тихо говорит ему на ухо: — Пожалуйста, я хочу… Он обрывает себя, это рефлекс, как черепаха, съеживающаяся в свой панцирь, прежде чем понимает, что слишком устал, слишком разбит для этого. У него больше нет сил притворяться. — Я… мне нужно, чтобы ты… Эрвин терпелив, позволяя ему молча споткнуться об эту новую уязвимость, тепло проводя губами по щеке Леви. — Я хочу, чтобы ты прикоснулся ко мне, — наконец говорит Леви. — Я хочу, чтобы ты… Голос Эрвина внезапно падает на октаву и звучит ниже, чем Леви когда-либо слышал: — Скажи это, Леви. — Трахнул меня. Они оба одновременно вжимаются друг в друга, Эрвин — от этих слов, а Леви — от разрушительной уязвимости, вызванной их произнесением. Пальцы Эрвина с силой впиваются в бедро Леви, оставляя синяки, но эти отличаются от всех других, и ему хочется рыдать от благодарности. Эрвин ничего не говорит, и они стоят так еще минуту, прежде чем Леви поворачивается, чтобы посмотреть на него сквозь пар. Он так потрясающе красив. Его волосы длинные и влажные после душа, они темно-золотистого цвета, как клеверный мед. Его ресницы темные, влажные и слипшиеся, а изгиб его шеи вызывает у Леви желание развалиться в ничто. Он — все, все, о чем Леви только может мечтать до конца своей жизни. Он похож на само чертово солнце, веснушки рассыпаны мелким золотом по его плечам и ключицам, шрамы усеивают торс. Шрамы, по которым он позволил Леви пробежаться руками, отмечая каждую трагедию и ошибку, дрожа под тяжестью такого открытого доверия, от того, насколько абсолютно он открыт. — Я, эм… Это невозможно. Как Эрвин так просто сказал это? Он прочищает горло и пытается снова, но, похоже, не может заставить себя сделать это, поэтому просто говорит: — Эрвин. Эрвин касается его лица, убирает теплые влажные волосы со лба и проводит пальцами по затылку. Один уголок его губ приподнимается, и он произносит одними губами слова Я знаю. Что-то между ними меняется в одно мгновение. Пальцы рук и ног Леви покалывает от тепла воды, кожа гудит от ощущения, что он наконец-то очистился, кости и мышцы болят, и все же в этот момент его поглощает что-то настолько горячее, что он с трудом может это назвать. Оно крадет у него все. Он не чувствует своих ног на полу, он не чувствует синяков на своем туловище, он не чувствует кровавой раны глубиной до кости и швов на предплечье. Конечно, Эрвин знает. Конечно. Он всегда знает. Он вздыхает, странная смесь усталости, облегчения и возбуждения борется в его груди, и снова опирается на Эрвина. Здесь так тихо; ничего, кроме шипения чудесного душа, их тихого, медленного дыхания и бешено колотящегося сердца Леви. Эта безопасность и тепло кажутся неправильными после такого количества крови и страха, как будто они не могут позволить себе этого, и какая-то усталая часть его все еще ждёт подвоха. Но остальная его часть, к счастью, нехарактерно молчит. В его голове нет ничего, кроме ощущения, как его кончики пальцев касаются чистой, влажной кожи Эрвина, брызг крошечных капелек, которые отскакивают от его головы и приземляются тонким теплым туманом на ресницы Леви, нежных, обдуманных движений, которыми пальцы Эрвина обводят его тело, ища новые травмы. Он почти верит, что если Эрвин приложит к нему свои теплые золотые пальцы правильно, все синяки, порезы и сломанные кости Леви заживут в одном божественном дыхании. Бог исцеления. Он действительно чувствует себя исцеленным. Он снова смотрит на Эрвина, и у него перехватывает дыхание, как всегда. Каждый чертов раз. Брови Эрвина на секунду сходятся вместе, а затем он смеется, тихо и мягко, прямо в теплое тело Леви, прежде чем тянется за спину Леви и хватает что-то на полке под насадкой для душа. Он поднимает это, чтобы Леви увидел, и тот сам издает недоверчивый смешок. Это маленькая бутылочка с любезно уведомляющей этикеткой «Личная смазка». Не совсем стандартный апокалиптический элемент для душа. — Ханджи, — шипит Леви, наполовину благодарно, наполовину смущено. Эрвин ничего не говорит, но все еще ухмыляется, и целует Леви в щеку. Они дышат вместе, держась друг за друга и полуулыбаясь. В этот момент что-то словно отрывается от них обоих. Наконец, наконец, после недель, месяцев, а может быть, и лет постоянного страха, Леви позволяет себе поверить, что они действительно в безопасности. Окончательно. Он очень медленно опускается на колени на пол душа, затем смотрит на Эрвина и говорит: — Иди сюда. Эрвин чуть не падает, торопясь подчиниться, затем закатывает глаза и встает, отводит лейку душа от них и снова садится на пол спиной к стене. Они молчат, когда Леви садится на него сверху, дыхание медленное и ровное, полное пара и тепла. Он очень близко, и пол причиняет боль его усталым коленям, но в остальном ему так хорошо, ему так тепло, он чувствует Эрвина всем телом, грудью они прижаты друг к другу, такие влажные и чистые. — Эй, — очень тихо шепчет Леви на ухо Эрвину, обе руки на его груди, и Эрвин бормочет что-то в ответ, прежде чем замолкает подавившись вздохом, когда рука Леви исчезает за спиной. Он благодарен Эрвину за то, что тот убрал от них лейку душа; смазка замечательная, но она бы не выдержала напора воды… Боже, но так хорошо, прошло много времени, так много времени с тех пор, как он делал это… — Черт, это гораздо лучше, чем растительное масло, — мрачно бормочет он, прижимаясь лбом к его шее и плечу. Он чувствует его запах, такой чистый, такой странный, без этой вездесущей крови и пота, он пахнет солнечным светом, океаном, как будто стоишь посреди пшеничного поля во время грозы… — Черт, — ругается Леви, когда добавляет второй палец. — Ты чертовски хорошо пахнешь. Эрвин тихо скулит под ним, явно ошеломленный тем, что Леви вот так готовит себя прямо на нем, и сжимает руку в кулак, чтобы не прикасаться, и боже, это… Он так хорош… Леви останавливается, но не вынимает пальцы, просто останавливается, устраивается на коленях и хватает Эрвина за запястье свободной рукой. Эрвин издает короткий, низкий звук, который трескается и обрывается. Леви так сильно хочет увидеть его лицо, но не может, не может, он должен остаться здесь, вот так, уткнувшись лицом в шею Эрвина. Он отводит его пальцы назад и чувствует, как дрожь пробегает по всему телу Эрвина, когда он чувствует, что собственные пальцы Леви все еще внутри. — Со мной, — говорит Леви мягко, голосом более высоким, чем он хотел бы. — Пожалуйста? Эрвин в ответ яростно дрожит, молча поворачивает голову к плечу Леви и сильно кусает его, глубоко впиваясь зубами и постанывая. Черт. Эрвин не раздумывая, как только Леви слепо наносит смазку на его пальцы, погружает их внутрь до второй костяшки и Леви не может сдержать издаваемые им стоны, отдающиеся эхом в разных частях его тела, их пальцы переплетены, и они такие тёплые внутри него вот так — и боже, это было так давно и Эрвин настолько идеальный. Эрвин немного приподнимается, так что Леви кладет свободную руку на плечо Эрвина для равновесия, и когда они оба одновременно вытаскивают пальцы, Эрвин скручивает их вместе, два своих и два Леви, и их пальцы такие гладкие, когда скользят друг по другу, что Леви краснеет еще до того, как они оказываются внутри него. Эрвин управляет своими и его пальцами, прижимая их ко входу Леви и оставляет их там, без проникновения, просто нежно гладит снова и снова, и низкий, гулкий стон вибрирует в его груди. Леви чувствует его там, где они прижаты друг к другу. Его ноги дрожат от напряжения, пытаясь удержать позицию, и он чувствует невозможно горячий член Эрвина, прижимающийся к его бедру. Боже, у него кружится голова. У него так кружится голова, здесь слишком жарко, а Эрвин слишком… — О, боже мой… Эрвин вводит их все сразу, медленно, но безжалостно, и его пальцы намного больше, чем Леви, боже, и эти тихие звуки, что издает Эрвин, боже, он просто продолжает двигаться, толкаясь все глубже и глубже, и рука Леви на его груди начинает дрожать. Эрвин оставляет их там на несколько долгих, неторопливых вдохов, трет их пальцы друг о друга внутри, и тот стонет так сильно, что краснеет до самого затылка. Он вытаскивает их снова, и Леви отдергивает свою руку, чтобы он мог отчаянно обхватить обеими руками шею Эрвина, держась изо всех сил. Эрвин издает жалобный звук, и Леви яростно трясет головой. — Не могу… — задыхается он. Ох. Он едва может дышать. Как это случилось? — Не могу… терпеть, не могу… вместе, черт, пожалуйста, боже, просто… пожалуйста, засунь их обратно… Эрвин делает, боже, конечно, он это делает, и Леви держится в вертикальном положении, пока Эрвин не проникает в него тремя пальцами и не скручивает их так, что они просто скользят по его простате, раздражающе близко, а затем ноги перестают его держать. Они подкашиваются, и он тяжело падает на колени Эрвина, прижимаясь влажной теплой кожей, душ все еще удивительно горячий. Эрвин слегка шевелит пальцами внутри, в каком-то игривом темпе, и Леви стонет. Эрвин целует его в щеку, снова и снова, пока Леви не понимает намек и не поворачивается, чтобы поцеловать его в губы. Эрвин снова разжимает свои пальцы, и это… это так легко, что Леви чувствует, как все его тело превращается в жидкость, у него кружится голова и до самых костей, как будто он тает, и пальцы Эрвина так легко сейчас входят в него и черт, кто… Кто-то задыхается, стонет так громко, что Леви становится неловко просто слышать это, кто-то говорит… — … так во мне… легко, я не… Я не могу дышать, Эрвин, я не могу… пожалуйста, пожалуйста, боже, я… Это он. Это он лихорадочно шепчет на ухо Эрвину высоким скулящим голосом, и это звучит чертовски пошло… Эрвин погружает три пальца обратно, идеально скручивает их и оставляет там, слизывает чистую теплую воду с раковины уха Леви с почти ленивым видом… — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста … Эрвин издает звук, одновременно ошеломленный и благодарный, а затем убирает пальцы и поднимает Леви на дрожащие ноги, проводит скользкой рукой по своему члену и кусает губу, и Леви не может этого вынести, он не может, ему нужно… Первое нажатие на него непостижимо, слишком большой, слишком горячий… Он открывает рот и стонет, долго и громко, а член Эрвина дергается, хотя он все еще входит в него. — Эрвин. И боже, если бы кто-нибудь был бы рядом с их комнатой, они бы сразу по… Но Леви хочет, чтобы они услышали, он хочет, чтобы они знали — Эрвин — он… Он любит его. Он действительно любит его. Голос Леви срывается, когда Эрвин полностью входит в него. Он не может пошевелиться, он не может дышать, он чувствует себя слишком наполненным, как будто, если он хоть немного двинется, он умрет, Боже… Очень, очень тихий прерывистый голос Эрвина шепчет: — О, боже мой, Леви. Он не знает, что происходит после этого. Его ноги почти сразу подкашиваются, а Эрвин просто оборачивает руку вокруг талии Леви и насаживает на свой член, как будто тот ничего не весит, и он так глубоко, и такой тёплый, и угол такой идеальный, и что-то ленивое и жаркое скапливается на основании его позвоночника, но Эрвин не спешит, поэтому Леви кладет свою голову на его плечо и стонет, и абсолютно теряет чувство времени, реальности, всего. Он знает, что снова что-то бормочет, но в ушах у него звенит слишком громко, чтобы расслышать по-настоящему, и единственное, что есть во всем его мире, — это тихие тихие вздохи, вырывающиеся изо рта Эрвина, и биение пульса в его члене. Он любит его. Ему больно, у него болит грудь, он вот-вот лопнет, и ему так тепло и так полно, что он не может поверить, что они здесь, они живы, они сделали это, и Эрвин любит его… Он кончает даже не прикоснувшись и без каких-либо предупреждений, замолкает и сжимает пальцы ног, вжимаясь всем телом в Эрвина, и трясется, зрение затуманивается, рот открыт в безмолвном стоне на мокром плече Эрвина, но Эрвин все еще не останавливается, продолжает трахать его неспешно и лениво, держит так крепко, что Леви тяжело дышать, и поэтому он просто продолжает кончать. Он не знает, как долго это продолжается, только в конце он чувствует, что Эрвин кончает вместе с ним, кусает Леви за плечо так сильно, что идёт кровь, и Леви издает звук, похожий на звериный звук раненого, и тяжело падает на колени Эрвина. Через несколько минут, тяжело дыша, прижимаясь друг к другу, Эрвин выключает воду и тихо шепчет что-то о том, чтобы потратить ее на волосы Леви. Ни один из них не двигается. У Леви болят колени; ноги подогнуты под неудобным углом, а сломанные ребра болят так сильно, что он едва может дышать. До сих пор он не чувствовал никакой боли. Эрвин исцелил его, хоть и на время. Они медленно, напряженно встают, поддерживая друг друга, и, спотыкаясь, возвращаются в постель. Леви спит поверх простыней — в конце концов, они отвратительно грязные, после всех усилий, которые они только что приложили, чтобы вымыться, — а Эрвин спит поверх Леви. Они осторожны, что бы не по тревожить трещины и синяки, но не могут отпустить друг друга. Леви не видит снов. Ханджи приходит утром с лукавой улыбкой и стетоскопом и говорит им, что им не разрешается поднимать что-либо тяжелое, но что ходить они могут. Эрвин сортирует и чистит все оружие вместе с Сашей, а Леви убирает остальную часть лагеря. Он рявкает что-то вроде приказа Армину, который явно никогда раньше как следует не мыл пол, и Надежда-Эрен смеется над ним. Не тем кровожадным, маниакальным смехом, что он раньше слышал. Настоящий смех. Они отстраиваются. На это требуется время. Они восстанавливают здоровье, и забирают лекарства, гвозди и еду из любого близкого, доступного места. Все эти люди — болтающие, жужжащие, добродушно толкающиеся друг друга — повышают кровяное давление Леви, но они не уходят. Ещё нет. Несколько месяцев спустя Леви уходит в лес. Он давно там не был. Боялся. За стенами лагеря все еще есть участок леса, густой и темный, и остальные избегают его. Тени слишком длинные, земля слишком мягкая и тихая. Это напоминает им о вещах, о которых они больше не хотят думать. Леви стоит на опушке леса, наблюдая, как стена исчезает в нем. Его руки, как всегда, спокойны, но сердце колотится. Позади него ломается ветка, и он поворачивается, нервы натянуты до предела от беспокойства. Он думал, что он один. Это Эрвин. — Слышишь? Его голос все еще немного хриплый. Так будет теперь всегда; в его трахее образовалась рубцовая ткань. Но от звуков его голоса Леви согревается до самых сводов ног. Эрвин здесь. Он жив. Они живы. Леви кивает. — Что они говорят? Леви удивленно смотрит на него. Он никогда ничего не говорил о… — Кто, деревья? — Ммм. Что-то пронзает его тело, теплое и медленное. Эрвин всегда все понимал. Леви оглядывается на лес. Солнечный свет здесь проникает по-другому, просачивается сквозь листья мягче и зеленее, немного прохладнее. В нем есть что-то такое тихое, как будто он не торопится коснуться земли. Леви видит крошечных жучков, маленькие медлительно плавающие пылинки в мягких лучах света. Он дышит. Воздух такой чистый, пахнет холодной водой и влажной корой, а также неопределимым зеленым запахом новых листьев. Он помнит сны, почти шепот, почти сверхъестественное чувство тревоги, которое он испытал в лесу. Как предупреждение. Теперь он чувствует себя по-другому. Так тихо. Безопасно. Ты в безопасности. Леви смотрит налево, на Эрвина. Что они говорят? — Давай пойдем и выясним. Он делает шаг в лес, чувствует, как прохладная тень и запах влажной коры окутывают его, словно одеяло, и Эрвин следует за ним. Конечно, следует.