Левиафан

      Не надо понуканий, страж. Я вполне могу идти по своей воле, хоть и в кандалах.       Разумеется, без них было бы проще и быстрее, но вы же не послушаете. Я не буду пытаться удрать, даю слово. Даже сбеги я из вашей золотой твердыни и спустись с горы, куда я денусь?       Где это мы? Тут вы казните негодяев — в просторном зале, на глазах разгневанной толпы? (Я не “сопротивляюсь”, страж. Просто свет дневной звезды режет глаза.) Здесь и сами владычицы Эквестрийские? Простите, но мне невдомёк, как одному правителю приветствовать других — вы первые, кого я вижу в лицо.       Да и сам я — вашими же стараниями — больше не король.       Так, значит, будет суд? Признаться, задевает, что вы ещё хотите разыграть честное судилище после всего, что учинила ваша армия. Сомневаюсь, что вам есть дело до моих слов.       Да? Ну что ж… ваше право. Можем скоротать время.       Но прежде о другом. Если я правильно сужу по вашим мордам, вы наверняка в недоумении. Алмазный пёс — и такой культурный? Буду краток: наше общество поделено на касты, и (насколько я вижу) куда строже вашего. Трудящиеся у поверхности псы — самой лютой породы, но гроты и пещеры, куда вы толком не заглядывали, далеко не норы дикарей. Вряд ли вы поймёте нашу культуру до конца — как я пойму от вашей немногим более. А ведь я последний из рода тех, кого за ум избирают королём.       Мой рассказ прозвучит невероятно. Да что там… Вы скорее подумаете, будто я потешаюсь или морочу вам голову. Наверное, даже оборвёте на полуслове, не дав закончить.       В самом деле? Удивительно. Ну, будь по-вашему. Я начну с истоков.       Десять тысяч поколений прожили мои предки в недрах земли, когда вы, пони, ещё даже не нашли своей страны — Эквестрии. Другие царства рождались и умирали над нашими головами. (Поэтому, смею надеяться, вы простите мою неосмотрительность. Я не видел резона отправлять послов к тем, кто нас не переживёт.) И мы всегда знали, что наш долг — выжить; ведь как вы стережёте надземье от бед, так и мы усмиряли великие силы земли. Многие из них покажутся вам чепухой… конечно, если б вы их понимали. Впрочем, кроме одной.       Глубоко внизу, под самым моим королевством, есть громадная полость. Почти до потолка в ней разлилось вековое море, бездонное, безбрежное. О, я знаю, ваши воины несомненно там побывали, когда грабили столицу. Стояли, вглядывались во мрак над чёрными водами и, само собой, видели что-то вроде островка.       Но “островок” тот — лишь часть дремлющего в пучине создания. Смертные, живущие ныне, не видывали его во всей полноте. Только мои праотцы писали о нём трактаты в те времена, когда он пробуждался. Размером он таков, что уместит в пасти двух змеебыков — даже не заметит; и владеет тысячью гибких лап, быстр в воде и почти столь же на суше, а вся его шкура, даже на суставах, защищена непробиваемой чешуёй.       Мы зовём его просто — Левиафан.       Я плавал к Левиафану на плоте, глядел на него в свете масляных ламп, стоял так близко, что провёл пальцами по чешуе. Пускай он и спал, одного вида хватило, чтобы вогнать меня в дрожь.       Никому не ведомо, откуда он взялся, но мудрецы шепчут догадки. Всеядность и чешуйчатая шкура наводят их на мысль о родстве с драконами или морскими змеями… или с теми и другими сразу. Как известно, он единственный в своём роде, но нет сомнений в том, что в далёкие, незапамятные времена, когда не было наших народов, на свете жили другие, подобные ему. Этот же продлевает свой срок тем, что засыпает, недвижимый, на три столетия и пробуждается, чтобы набить брюхо.       Самые тёмные из нашего числа почитают его за божество. Вот только правда иная. Бога можно умилостивить, урезонить; зверя, как Левиафан, со звериным же голодом — нельзя. И хотя он может насытиться почти чем угодно, больше всего его утроба жаждет самоцветов. Потому-то мы их и собираем, потому среди прочих псов зовёмся “алмазными”. Наши проходчики оставляют себе сущие крупицы — вся остальная добыча шахт идёт в кормушку Левиафана.       Как же нам, убогим смертным, под силу прокормить столь монструозное существо? Всё просто: те столетия, что он спит, мы складываем гору самоцветов. Наверняка генералы донесли вам об одной-единственной зале, заваленной ими до потолка, с выходом как раз к берегу подземного моря.       Но где теперь эти камни? Именно — растащены вашими солдатами. Победитель не может удовлетвориться победой без “причитающегося”. Они пропали, исчезли, осели в карманах торгашей, золотарей и потаскух по всей Эквестрии.       На ваших лицах недоумение. Нет, ну само собой, это сказки. Должно быть, он врёт нам подчистую или того хуже — сошёл с ума. Иначе и подумать страшно.       …Чу! Тихо. Вот вы и услышали — грохот, отдалённый, как будто отовсюду разом. А вот — подземный толчок. О нет, я не удивлён. Слух у псов крайне чуток: это продолжается несколько часов кряду. Просто до вас стало доходить только сейчас.       Вспомните-ка мои слова о том, что раз в три сотни лет нестерпимый голод пробуждает Левиафана из спячки и гонит на поиски пропитания. Мы всякий раз следим, когда он начинает ворочаться — содрогая землю, — и дышать, изрыгая клубы дыма. Вижу, как много немых вопросов у вас на лицах. Три сотни лет — минуло ли? Недавно ли были знаки?       И я отвечу вам. Да.       Отвечу и на следующий, вполне резонный вопрос: любая надежда обуздать его, увы, бесплодна. Когда Левиафан поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса; когда движется — кипятит недра как котёл. Оружию, магии и всем стихиям не взять его чешуи, не замедлить шага; железо ему что соломина, сталь — что гнилое дерево; и ни страх, ни жалость ему неведомы.       Так вот, он пробуждается, и что же он видит впервые за тысячи лет? Нужду выйти на охоту.       Сознаюсь, отчасти в этом повинен и я. Накажи я искателям камней сторониться пони как огня, то, возможно, один маленький отряд не стал бы пленить вашу самку несколько лет назад. Пару тележек, ею похищенных, можно было пережить. (Слышите? Толчки всё сильнее.) Но не так давно она снова явилась воровать, и мои сородичи решили её проучить — показательно. Конечно, это была страшная ошибка, но и вы поймите их мотивы, всю важность нашего труда. Откуда ж им было знать, что эта пони не пустое место для властительниц Эквестрии, откуда было предвидеть, что вы примите их поступок за объявление войны.       Однако то, что моя доля вины весомее, я не признаю. Видите ли… Пони не едят самоцветов, не зависят от них жизнями. Пони видят в самоцвете блёсткий камешек, тешащий гордыню. Ваша гордыня повлекла грабёж, грабёж — войну, война — Левиафана. Гордыня, знаете, родная сестра спеси; ведомые спесью, ваши генералы гнали прочь наших послов, клеймя их лгунами. Маленький умишко ни во что не поверит, не увидев.       Только кого же, скажите мне, в итоге ослепила жадность — нас или вас?       К счастью, ждать уже недолго — судя по тому как трясёт. Если потеснитесь у окон, сможете стать первыми в числе счастливцев, глядящих на не виданное веками: величие Левиафана в лучах дневной звезды. Мне больше нечего сказать, кроме слов прощания. Прощайте, пони, прощайте…