На дорогах эмиграции

      От России Америка отличалась точно так же, как отличался от столичного Петербурга небольшой Симбирск. Если всё же положиться и довериться газетам, то уже более пятнадцати лет он носил название Ульяновск. Название противное, и каждый раз, стоило Александру Фёдоровичу услышать его, как он непроизвольно морщился, словно от зубной боли. Видеть, как твой родной город переименовывают в имя твоего главного противника, было больно. А ведь, возможно, прояви он чуть больше хвати, знай он, чем обернётся история с Корниловым, реши он, в конце концов, призвать полки до начала октября, сейчас Симбирск носил бы гордое название Керенск…       Небольшая улочка сменилась широким бульваром, где кишели сотни людей. Казалось бы, в такой толпе легко затеряться и стать незаметным, но всё же бывший глава Временного правительства поглубже натянул широкополую шляпу. Несмотря не тысячи километров, которые разделяли Штаты и недавно образованный Советский Союз, каждый пятый человек в этой толпе оказывался русским эмигрантом. Иногда, узнав Керенского, они просто шарахались от него, словно от прокажённого — такие были самыми мирными. Мамочки с детьми смотрели на него, как не смотрят на сошедшего из преисподней дьявола, и нашёптывали свои чадам, какой ужасный человек встретился им на пути.       Впрочем, хуже всех были другие. Как-то раз, когда он ещё жил в Париже, какой-то бывший граф пытался попросту набить ему морду, назвав тем, кто разрушил Империю, а уж женщин, плюющих ему в спину, было не сосчитать, особенно в первые годы.       И пусть теперь, по прошествии более чем двадцати лет, эти случаи почти сошли на нет, ходить по бульварам быстрым шагом Александр Фёдорович не прекращал. Вот и сейчас он двигался вперёд, не оглядываясь по сторонам и спеша как можно скорее прийти к себе домой. Старый знакомый, один из немногих верных друзей, оставшихся с тех памятных дней, прислал ему письмо, которое не терпелось распечатать.       Что именно побудило его остановиться: злой рок, божья воля или случайность, — Керенский не знал. Однако он остановился. Точно также остановился и другой человек, ранее точно также спешивший ему на встречу.       Они оба застыли. Бурный поток людей, столь присущий большим городам этого времени, бродил вокруг них, но они оставались незамеченными. Сначала Керенский опешил, затем испугался, а потом, вспомнив о слухах, кружившим в мире уже около десяти лет, посмотрел на встреченного ему человека со смесью недоверия и злорадства. Правая рука по старой привычке легла за борт одежды.       Однако первым в себя пришёл всё же второй мужчина. Прищурившись, словно не верил тому, что видит сквозь собственное пенсне, он несколько секунд с недовольством смотрел на него, а затем с презрением поджал губы.       — Вижу, Фёдоровна, вы всё ещё живы, — произнёс он по-русски. — И даже всё ещё бегаете от нас по миру?       — Может я чего-то не знаю, но я не видел здесь других представителей большевиков, — на том же русском ответил Керенский. Разве что его русский звучал несколько ломано. Неудивительно, учитывая, как давно ему не приходилось говорить на родном языке. — Отлыниваете от своих служебных обязанностей?       Ещё около минуты они оба смотрели друг на друга полным презрения взглядом, частично довольные этим обменом колкостями. Почему-то вспоминались дни конца сентября — начала октября, когда большевистский переворот только готовился и они пару раз пересекались на заседаниях Петросовета и улицах Петрограда.       — И как же давно вы в Штатах, господин главноуговаривающий?       Для них, социалистов, пусть и оказавшихся в своё время по разным сторонам, слово «господин» было, пожалуй, одним из худших оскорблений. Керенский прекрасно это понимал. Как понимал и его собеседник.       — А как давно здесь вы? — нескончаемый поток людей вокруг заставлял их почти кричать, чтобы быть услышанными, и тут же понижать тон, чтобы услышанными не быть. — Почему не в вашем союзе, который вы построили на крови рабочих и крестьян нашей страны? Или вы успели сменить сторону?       — Довольно! — как ни странно, его противник вышел из себя первым. — Отвечайте на вопросы, Керенский! Мне с лихвой хватило тех шести месяцев в Петрограде, чтобы мой организм выработал нетерпимость ко всему, что вылетает из вашего рта.       Казалось, вокруг них вдруг появился своеобразный купол, заставлявший людей обходить их стороной. Должно быть, не последнюю роль в этом играло громкое возмущение большевика. Громкое, на прекрасном русском, сопровождаемое яркой мимикой — такое возмущение заставляло большинство американцев сторониться их.       Вот только возмущаться здесь мог далеко не один человек.       — С чего вы решили, что я буду оправдываться перед вами, Троцкий? — повторить презрительные ужимки своего собеседника Керенский не пытался, да и не смог бы никогда, а потому в своё возмущение вкладывал всю ту энергию, что не находила в нём выхода уже больше двух десятков лет. — Вы террорист, вы предатель народа, его губитель! За преступления октября сам Иуда подвинется в котле для вас и вашего друга Ленина, а за пролитую кровь от вас станут шарахаться даже самые ужасающие диктаторы и убийцы прошлого! Вы прокажённый, и проказа — ваши преступления, которые не смоет даже поток пролитой вами крови!       С каждым мгновением он распалялся всё сильнее и даже сам не заметил, как в какой-то момент его руки начали жить отдельной жизнью. Это не было то чувство эйфории, испытываемое во время выступлений перед солдатами или в Петрограде, оно не шло ни в какое сравнение даже с его адвокатской практикой. Тем не менее, оно приносило Керенскому странное наслаждение: словно после долгих поисков он нашёл наконец что-то ценное, что потерял и так давно не мог найти. И Троцкий мог сколько угодно кривить лицо в презрительное гримасе, но его глаза были куда красноречивее — он испытывал нечто подобное.       — И вот снова вы треплете языком. Также, как трепали им в семнадцатом году! — в его руке была трость — совсем не подходящая для человека подобной репутации — и этой тростью Троцкий в сердцах ударил по земле. — Проболтали страну! Знаете, сколько мы разгребали то, что ваше Временное правительство трусов, оппортунистов и идиотов родило за девять месяцев? Четыре года!       Последнюю пару слов он практически выплюнул в лицо Керенскому. Желваки ходили, вместе с ними дёргалась седая бородка, а глаза блестели так, что способны были бы осветить даже самое тёмное помещение. Керенский никогда не был лично знаком с Троцким, но общайся он с ним хоть немного, то знал бы, что в последний раз в подобном состоянии создателя РККА видели только в 1927-м году — во время последних отчаянных попыток удержаться на остатках былого величия.       Впрочем, тут Керенский мог бы, наверное, его понять. Сколько прошло времени с его последнего успешного выступления? Месяца четыре? Нет, нет, ведь всё это ничто, не способное сравниться со днями славы семнадцатого года. И теперь, почти стукаясь носами с Троцким, чьи пенсе лишь чудом не слетели на землю, он чувствовал, как в нём пробуждается что-то, что, казалось, было уже давно забыто. Таврический, Зимний, солдаты, рабочие…       — Четыре года крови и грязи, голода и холода, разрухи и жестокости — вот, что вы дали стране, — во всё набирающий обороты спор Керенский вступил с искренним удовольствием. Правда, долгое отсутствие практики сказывалось уже сейчас — слова не приходили на язык с той лёгкостью, как делали это тогда, в семнадцатом году. — Миллионы убитых! Сколько из них расстреливали лично вы, Троцкий?! Скольких из них бросили на рельсы своего поезда?! А сколько погибло от того, что большевики отобрали у этих людей последние колоски пшеницы?! Да, я знаю, какие бесчинства творила ваша партия и вы с Лениным в частности, мои друзья…       — Прекратите лгать, — Троцкий резко перебил его. Это было вполне в духе большевика — прерывать собеседника вот так, быстро и неожиданно, выцепляя одно лишь слово и уже вокруг него строя всю следующую атаку. — Всем известно, Керенский, — он скривил лицо в ехидной гримасе, — что у вас нет друзей. Вы не нужны ни правым, ни левым, ни даже обычным гражданам, которых готовы были отдать на растерзание немцам.       Слова Троцкого, хлёсткие и жестокие, попали прямо в цель, задев самые больные темы.       — Значит, нет друзей… — Керенский так и застыл, оставив правую руку безвольно висеть в воздухе. Обидно было даже не от самих слов, а от того, кто именно их говорит. — А где же все ваши друзья, Троцкий? В октябре семнадцатого у вас их было немало.       В одну секунду из победного и торжествующего лицо бывшего председателя Реввоенсовета утратило весь свой блеск и будто бы увяло. Словно в один момент, в тот самый момент кульминации, кто-то вдруг окатил его ледяной водой.       Неизвестно, как мог бы складываться этот диалог дальше. Разошлись бы они, не желая больше видеть друг друга? Или, напротив, стояли и спорили до тех пор, пока оба не охрипли настолько, что не могли бы выдавить ни единого слова? А может даже, совсем забыв, что оба являлись людьми приличными и образованными, пустились в рукопашную драку, вырывая волосы и выбивая зубы? Зная характеры обоих, в реальность мог бы воплотиться любой из двух вариантов.       Однако всё произошло именно так, как произошло.       — Господа! — полицейский, самый обычный американский полицейский, подошёл к ним, бегло осматривая двух мужчин. На первый взгляд выглядели они оба прилично, но, как говорил ему его опыт, даже такие могут принести немало проблем. — Просьба решать свои проблемы вдалеке от улиц. А ещё лучше — разойтись в разные стороны и не продолжать то, что может перерасти в конфликт.       Наверное, Троцкий просто не любил, когда ему приказывают. По крайней мере, только так Керенский мог объяснить эту его реакцию.       — Не волнуйтесь, сэр, — произнёс он с тем самым акцентом, по которому Керенский с лёгкостью отличал бывших эмигрантов, от которых старался держаться подальше. — У нас с… этим человеком просто небольшие политические разногласия.       Судя по взгляду полицейского, последняя фраза, напротив, только усилила его подозрения.       Троцкого, однако, это совсем не волновало.       — Мы с вами не договорили, — он обернулся к Керенскому, оставив блюстителя закона без малейшего внимания. — Эти не одобряют наш с вами разговор. Если у вас всё же есть мужество, предлагаю всё же завершить спор, — он на несколько мгновений замолчал, а потом добавил: — Я предпочитаю побеждать своих противников по фактам, а не из-за того, что они не могут участвовать.       — Не стоит себя переоценивать, — Керенский ответил мгновенно, совсем не раздумывая. Самомнение Троцкого выводило его из себя и вызывало огромное желание разорвать его в клочья. — То, что тогда в Петрограде вы посредством жульничества, бесчестных манипуляций, немецких средств и удачных для вас стечений обстоятельств смогли добиться успеха, не значит, что в честной схватке вы добьётесь хоть чего-то! Я согласен.