На дорогах эмиграции

      Америка… Проклятые капиталисты, готовые продать свою жену, мать и совесть ради трёхсот процентов прибыли, — вот, кто здесь жил. Нет ни чести, ни достоинства, ни идеалов. Деньги — вот то единственное, что могут ценить в подобном обществе. Осознавать, что именно здесь он теперь вынужден доживать, Троцкому было безумно обидно.       — Смогли построить своё кровавое государство, но не смогли обустроить жилище? — Керенский по достоинству оценил узкую комнату, в которой почти не было мебели. Так, стол да пара стульев — минимум необходимого. — Спите прямо здесь?       — Не все из нас претендуют на простыни бывших императриц, — тут же парировал Троцкий. Лицо Керенского вмиг покраснело, а рот начал изгибаться, чтобы гневно отвергнуть это утверждение, но Троцкий продолжал говорить. Чёрта с два кто-то вновь попробует заткнуть его. Не на своей территории, и тем более не представитель класса, уже десяток лет как погибшего у них на родине. — Может, вы считаете, что мне нужно выбить себе дворец вроде Зимнего или Гатчинского? Пить из бокалов с гравировкой «Лев I»? Вы ведь, кажется, были социалистом, даже соцревом. Так что же такое, по-вашему, социализм?       Несмотря на то, что они были одного роста, сейчас Троцкий смотрел на бывшего главковерха так, словно возвышался над ним на десятки сантиметров.       — Может, социализм — это когда на людях вы ходите в полувоенном френче, а потом возвращаетесь жить в цитадель царизма? Когда солдаты погибают на войне, которую, пообещав закончить, вы продолжаете, забирая подачки из рук Антанты? Когда в столице нет ни хлеба, ни тепла, рабочие мрут от голода, а члены Временного правительства разъезжают из одного дворца в другой, между делом попивая вино и закусывая лососем и икрой? — отвернувшись от Керенского так, словно один вид бывшего министра вызывал у него омерзение, Троцкий выдвинул для себя один из стульев. Развернул его и сел. — Вы не социалист, Керенский, и не защитник народа. Вы такой же буржуй, какими были все остальные в Думе и Временном правительстве.       Только покончив с обвинениями, Троцкий смог наконец вдохнуть полной грудью. У него не было привычки, как у некоторых эсеров, выкрикивать слова сплошным потоком, в котором так легко затеряться. Он говорил размеренно, с расстановками. Отчасти, именно поэтому то, что можно было уложить в несколько секунд, могло звучать минутами.       — К слову, не зазнавайтесь, — бросил он, прежде чем Керенский начал говорить хоть что-то. — Не пройдёт и двух суток, как я покину и эту квартиру, и эту страну. Не считайте меня идиотом, который стал бы приглашать кого-то вроде вас в свой дом.       Вот теперь он точно сказал всё, что мог сказать на данный момент. И всё-таки, как же невообразимо приятно было вновь говорить на русском! Даже не говорить, а спорить, спорить о политике! Он должен был признать, что порядком соскучился по этим ощущениям.       — И что же, по-вашему, мне следовало сделать? Залить страну кровью, как это сделали вы?! — Керенский, как и было ожидаемо, взорвался. Он даже не пытался взять стул — зачем, если он всё равно вскочил бы с него, стоило лишь открыть рот. — Помощь союзников была необходима нам, чтобы спасти Россию от раскола, от окончательного падения и от гражданской войны!       — Помощь союзников была соломинкой, за которую хваталось Временное правительство, лишь бы не утонуть в бурном море революций.       Едкое замечание Троцкого Керенский попросту пропустил мимо ушей. Стоило признать, у них было совершенно разные стили выступлений. И если Троцкий ещё на первых собраниях РСДРП научился выцеплять нужные слова из речи оппонента и использовать именно их, то Керенский подходил к вопросу иначе. Начав говорить, он не затыкался до тех пор, пока не заканчивалась его речь или же, как тоже бывало, пока, обессилив, не валился в обморок. Такие выступления помнил весь нынешний Ленинград и Троцкий в частности: сам присутствовал на таком.       — Я был тем, кто девять месяцев удерживал остатки Российской империи от того, чтобы она не была сметена немцам и не изъедена изнутри преступниками, предателями и анархистами! Я удерживал армию, я сам, лично, убеждал солдат идти в сражения! Колесил между полками! Никто из Временного правительства, даже никто из Петросовета не шёл на подобное!       Он говорил торопливо, будто бы его время было ограничено, и слова пару раз наскакивали друг на друга. Вновь появилась та самая активная жестикуляция, мельтешение рук, их взлёт и падение. В какой-то момент Керенский вдруг попал на ту волну, которой пользовался в Петрограде, и Троцкий даже не был до конца уверен, что бывший главковерх его замечает.       — Вы самовлюблённый эгоист, — бросил он, глядя на Керенского со своего стула. — Я также выходил и перед солдатами, и перед дезертирами, и даже перед матросами. И я был намного ближе к смерти от их рук, чем когда-либо могли оказаться вы.       Впрочем, его слова вновь не достигли цели. Керенский игнорировал его, как игнорировал выкрики из зала, галёрки и отдалённых концов толпы.       — Сейчас все вы, коршуны и стервятники, налетаете на Временное правительство, клевещете в своих газетах, выписываете смертные приговоры всем тем, кто решился сказать правду. Вы обвиняете нас и меня в нерешительности, но что мы могли сделать?! — этот выкрик был истинным криком души. Что бы Керенский ни говорил и как бы себя ни вёл, сейчас он отдал бы очень и очень многое, чтобы в те времена нашёлся человек, который дал бы ему дельный совет. — Армия разложилась ещё при царе, экономика пала тогда же! А земля? Её реформа была бы самой смелой из всех, что предпринимали цари до нас и советы после нас. Её попросту нельзя было провести за столь короткий срок! Если бы у нас было чуть больше времени!..       Казалось, Керенский готов был пуститься в новые, нескончаемые рассуждения. Он даже вскинул руку, но вдруг остановился на полуслове и попросту отмахнулся. Выдвинул стул и всё же сел на него.       — Мы могли бы сохранить Россию, русских людей! Спасти их от коммунистической тирании, устроенной вами и вами подобными. Но нам не хватило времени, — произнёс он уже куда тише и довольно устало. Молодость, когда можно было говорить часами подряд, не чувствуя ни капли усталости, давно прошла и сменилась старостью. Старостью, что приносила с собой лишь сожаления о прошедшем.       — Временное правительство было обречено на успех как только выбрало себе название, — Троцкий, впрочем, тоже уже не спешил переходить в яростное наступление. Недостаток времени — тут он прекрасно понимал своего бывшего врага. Если бы у него было чуть больше времени в двадцать четвёртом, если бы он понял, где действительно скрывается враг!.. — И не хватило ему далеко не времени. Вам не хватало мужества. Коммунистическая тирания, — он передразнил Керенского, а затем вдруг с силой стукнул по дряхлому столу. — Революция невозможна без крови, и все, кто выступали против советской, истинно революционной власти, должны были исчезнуть. Нам не нужны были предатели, готовые вонзить нож в спину, и трусы, бегущие прочь, стоило им заметить врага. Мы должны были действовать жёстко. Не поступи мы так, и России, какой помнили её мы с вами, больше бы не существовало — интервенты порезали бы её на лоскуты.       Вместе с этими словами приходили и воспоминания о тех днях. С одной стороны, тяжёлых и ужасных: ни минуты покоя, постоянные разъезды по всей стране, бесчисленные речи и приказы, Свияжск и Петроград. Но с другой — это было то самое время, когда он мог работать ради идеи, ради страны. И никакая усталость не могла сравниться с тем удовлетворением, которое получает человек, исполняющий своё призвание.       — Революция вполне может проходить и без крови, — Керенский не согласился с ним. Не согласился довольно тихо. В руках он вертел пуговицу, которую минутой ранее случайно оторвал от пиджака. — События февраля — прямое тому подтверждение. Никто не погиб, никто не пострадал. Мы объявили свободы, выпустили из тюрем тех, кто не должен был там оказаться.       — Да уж, — потирающий правую руку Троцкий горько усмехнулся. — Я знаю… знал… достаточно людей, которые сказали бы вам за это спасибо. Как и за то, что одолжили нам неплохой арсенал в августе.       Признавать последнее в среде большевиков было не принято. Об этом в принципе не было принято даже упоминать в России. Пока он ещё был там, Троцкий верно чтил эти принципы, сам возводил их. Теперь он был эмигрантом, предателем родины и партии. Человек, которого ненавидят в стране, которую он создал. Теперь он мог говорить всё, что приходило на ум.       — Мерзавцы и предатели! — в этот раз Керенский всё же не выдержал и вскочил на ноги. — Вы не вернули оружие, вы не помогли остановить Корнилова, вы затаились, а потом, когда России так нужно было единство, нанесли свой подлый удар в спину! Из-за вас мне пришлось бежать из страны, которую я люблю всей душой!       Он нависал над Троцким, пылая праведным гневом. Вновь ожила вся та ненависть к большевикам, что постепенно копилась все эти годы.       — Бежать из страны?       Ярость, злоба, отвращение и презрение — в угрожающем шёпоте Троцкого слилось сразу всё.       — Вы бежали из страны потому, что боялись за свою никчёмную жизнь, — холодный взгляд Троцкого пугал куда сильнее, чем когда в линзах пенсне отражался пламенный огонь. Медленно, едва сдерживая гневную дрожь, он поднялся со своего места. Теперь они с Керенским смотрели друг другу в глаза. — Меня выслали из СССР. Выслали из страны, которую я создавал. Сначала выслали из Москвы, потом — из страны в принципе.       Он сжал кулаки так крепко, что на ладонях остались царапины от обломанных ногтей. О, как же он сейчас ненавидел Сталина. Сталина и тех идиотов, что поддержали его политику. Как же сейчас хотелось приставить всех их к стенке! Будь он внимательнее, хотя бы чуть-чуть внимательнее, и всё бы сложилось иначе, да, иначе.       — Вы ушли по своей воле, я — против. Вы бежали в одиночку, схватив лишь свои миллионы, потому, что не думали больше ни о чём. Знаете, почему так, как я встретил вас, я не смогу встретить своих детей?       Ярость и гнев плавно перешли в тоску. Тоску такую, что хотелось взвыть.       Керенский молчал. Наверное, Троцкий даже был ему благодарен. Нельзя показывать свои слабости, так никогда не победить, но что может сделать человек, отошедший от политики ещё двадцать лет назад?       — Дочь погибла ещё десять лет назад, — спустя минуту напряжённого молчания Троцкий заговорил, почти не шевеля губами. — Туберкулёз. Навестить её никому из нас не позволили… Сергея расстреляли в тридцать седьмом. Он повернулся спиной к политике ещё в двенадцать лет, стал обычным рабочим, но его всё равно расстреляли, обвинив в «троцкизме». Я узнал об этом только спустя полтора года. Лев… он… ему проводили операцию на прошлой неделе. Он был бойцом, настоящим бойцом и верным другом! После операции очнуться ему не дали…       На несколько мгновений он прикрыл глаза. Открыв их и увидев перед собой Керенского, Троцкий был несколько поражён. Он совсем забыл о том, кого привёл себе в убежище.       Молча, не произнося ни звука, Троцкий опустился обратно на свой стул. За проявленную слабость было стыдно. Особенно за то, перед кем он её проявил.       Ещё несколько минут прошли в молчании. Первым его нарушил Керенский.       — Я знаю, что мои дети и жена сейчас где-то в Англии, — он тоже сел на место, бездумно крутя в пальцах пуговицу. — Во время февраля, когда я вошёл в состав Временного правительства, у меня… не было времени на них. Были… вещи… дела… более высокой значимости. Да и до революции Ольга не особо… одобряла то, что я беру дела политзаключённых. Когда начался октябрьский переворот, я думал о том, как сохранить страну и не допустить до власти большевиков. Когда через год отправился в эмиграцию, почти забыл о ней. О детях вспомнил лишь в двадцатом году, когда они с Ольгой сбежали в Англию.       В наступившей тишине хруст, с которым разломилась на две части пуговица, показался громом при грозе. Несколько мгновений что Троцкий, что Керенский сидели, пытаясь разглядеть грозовые тучи на безоблачном небе. Потом поняли.       — Ольга была в ярости, — с горестью продолжил Керенский. Бесполезную пуговицу он отбросил и теперь крутил подол пиджака. — Я, если честно, тоже не был особо счастлив её приездом. Детям, казалось, всё равно. Они выглядели так, словно вернулись с войны, еда интересовала их куда больше меня. Они с Ольгой остались в Англии, а я отправился в Берлин, затем в Париж. Понятия не имею, что происходило с ними в те годы, когда большевики уничтожали белых. Иногда я… А впрочем, неважно.       Теперь уже самому Керенскому предстояло удивлять о том, кому он открывал душу. Троцкий слышал его молча и вдумчиво. Но не так, как в тех случаях, когда пытался запомнить всё то, что можно использовать потом против оппонента, а так, словно был искренне заинтересован.       — В Шидловском училище были проблемы с питанием, — задумчиво произнёс он. — Да и, говоря откровенно, не только с ним. То, как выглядели ваши дети, совсем неудивительно.       — Откуда вы знаете? Вы следили за?..       — Нет. Не совсем. Мои сыновья тоже учились там в то время. Племянник тоже.       Они вновь замолчали. В этот раз молчание было долгим. Не сказать, что уютным, не сказать, что неуютным. Самое обычное молчание, когда никто не знает, как вновь начать разговор, а продолжать его в том же ключе уже совсем нельзя.       — Полагаю, нам будет лучше вернуться к политическим вопросам, — наконец проявил инициативу Троцкий. — Товарищ Керенский, что вы думаете о том, что сейчас происходит в России?       — Бедлам, из-за которого, глядя на родину, сердце обливается кровью, — Керенский охотно подхватил нить разговора. — Недавно я слышал один интересный стих: «И смех, и веселье, и радость в политике! Советская власть от большой самокритики опять расстреляла, казнила, повесила… И все очень просто, и все очень весело!».       Жаркие споры о России, её пути и судьбе продлились до рассвета. После два революционера разошлись в двух разных направлениях. Об этой встрече никто из них никогда не вспоминал.