Победительница

      Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Закончилось и лето, наполненное тихими семейными вечерами, походами с подругой и детьми в парк. В преддверии осени все изменилось: люди стали более злыми и угрюмыми, а природа серая и унылая. Небо заволокло серыми тучами и дождь, начавшийся в последние дни лета, лил, не переставая, уже целую неделю.       Настроение было под стать погоде, такое же безрадостное. Порой Вике казалось, что в Лондон запустили сотню дементоров и они выкачали у окружающих всю радость. По большому счету Вике не было на что жаловаться: Эйлин перестала устраивать истерики по поводу и без, отношения с Тобиасом сдвинулись с мертвой точки, а Северус радовал своей ответственностью и сообразительностью. Но в каждой бочке меда была своя ложка дегтя и дело было не только в погоде. Осенью на Вику всегда нападала меланхолия, а сейчас она к тому же откровенно скучала по своему миру, по своей семье, да даже по Виктору с Алисой. Да и ещё отношения с Тобиасом и Эйлин были крайне натянутыми, Вика чувствовала себя циркачом, который балансирует на тонком канате, одно неверное движение и все, чего она сумела добиться за это время, полетит в пропасть. К тому же частенько она чувствовала себя третьей лишней в паре Эйлин и Тоби, и она понятия не имела, как это исправить.       Настроение матери передавалось и Северусу, он постоянно находился в напряжении и активно пытался организовать своё время так, чтобы хватало и на учебу, и на секцию, и на занятия с дедом, и на друзей. Он боялся не справиться, боялся что-то упустить и Вике приходилось уже несколько раз успокаивать его после истерики. Все-таки тяжело быть перфекционистом.       Третье сентября был вполне обычным воскресным днем. Эйлин с Тобиасом в очередной раз пытались наладить отношения пока Северус занимался с дедушкой. К вечеру, когда ужин был съеден, Северус с отцом сели играть в шахматы, Вика устроилась в кресле, напротив своих мужчин, взяв с книжного шкафа заинтересовавшую её книгу.       Дождь усилился и его капли заглушали остальные звуки.       Маленькой серой сове пришлось стучаться в окно больше десяти минут, прежде чем на нее обратили внимание. Отложив книгу, Вика подошла к окну. Эта сова была ей знакома, с такой совой Лукреция всегда присылала ей письма. Вот только делала она это чаще всего с утра в будний день, когда дома была только Эйлин. Что могло заставить её изменить привычный распорядок?       Вику затопило нехорошее предчувствие. С улицы веяло холодом, будто на улице не ранняя осень, а поздняя зима.       К лапке была привязана маленькая записка, читать её было страшно. Подсознательно она знала, что там будет написано, но ей так хотелось ошибиться. Эйлин в голове молчала.       Вика освободила сову от записки и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и бросилась в омут с головой. В ней было всего несколько слов, написанных плохо разборчивым почерком с несколькими кляксами и размытыми словами, и в ней было следующее: «Лис больше нет. Ты мне нужна. Завтра в десять похороны, я тебя заберу».       — Нет, этого не может быть, — закричала в голове Эйлин, — Я не верю. На глаза навернулись слезы, Вика буквально осела на пол. В эмоциях Эйлин можно было задохнуться, в горле застыл ком. Это было ожидаемо, она еще в начале лета сказала, что умрет, но почему-то от этого было не легче, ей до последнего не хотелось верить, что это правда. Она видела её всего три раза, в последний раз она была такой искренней, милой, настоящей. Она улыбалась Северусу, рассказывала ему о Хогвартсе, рассказывала о ценности дружбы. Она была… Она была светлая, пожалуй, самым светлым человеком из всех людей, которых она знала, и она не могла умереть.       — Не могла, так нечестно, — причитала Эйлин, — так нечестно. Я так не хочу.       Тобиас с Северусом испуганно подошли к женщине. Северус аккуратно достал из рук записку. Ни Вика, ни Эйлин даже не отреагировали на это. Было как-то безразлично.       — Кто это? — тихо спросил Тоби.       — Это моя кузина, — почти шепотом ответила Вика.        — Она очень хорошая, она приходила к маме в больницу. А еще она добрая, интересная и относится ко мне как взрослому, — а потом, чуть подумав, исправился, — относилась.       — Ты в порядке? Вы были близки?       — В детстве она часто расчесывала мне волосы и заплетала косички, — услышала Вика свой голос, но даже не обратила внимание, что это говорит Эйлин. Сейчас это было не важно.       — Давай я помогу тебе подняться, — заботливо спросил мужчина, пересаживая Эйлин на диван, — Может чай?       — Нет, спасибо. А еще она любила чай с мятой. Мы с Лу всегда возмущались, зачем добавлять мяту куда надо и нет. А она говорила, что это вкусно и смеялась над тем, как мы кривили лица.       — С мамой все будет в порядке? — обеспокоенно спросил Северус.       — Я думаю, да, ей надо переварить эту информацию. А ты как? Ты ведь её тоже знал, и она тебе нравилась.       — Она говорила, что она скоро умрет и отправится на небеса. Она просила не плакать и поддержать маму. Она говорила, что все равно будет рядом, она будет незримо оберегать нас, — почти плача, ответил Северус. Тоби прижал сына к себе, пытаясь разделить с ним его боль. Пожалуй, это был бы самый трогательный и милый момент в их жизни. И Эйлин, и Вика оценили бы его, если бы смогли на нем сфокусироваться.       А они не могли.       Вика задыхалась от боли и отчаяния Эйлин. Она не могла мыслить разумно, все её мысли занимала Калиста. Она смотрела воспоминания Эйлин и не могла поверить, что её больше нет, что она больше не получит от неё письмо, она не будет улыбаться, не будет жаловаться на мужа, не поддержит, не посмотрит своим понимающим взглядом.       Тобиас решил не трогать девушку, и пошел укладывать Северуса спать. Он несколько раз подходил к Эйлин, но та говорила, что все в порядке. Он обнимал её, но ей, казалось, не было до этого дела, она даже не заметила как он ушел.       А Эйлин сидела на диване, сжимала в руках смятую записку и не могла поверить, что подруги больше нет. А потом Эйлин вспомнила их последний встречу в больнице и резко разозлилась.       — Это она во всем виновата. Она не захотела бороться. Как она могла?       — Она устала, она заслужила покой, — попробовала успокоить её Вика.       — А как же мы? Как она могла нас бросить?       — Она не бросила, она ведь даже нас предупредила.       — Нет, она не должна была уходить. Она ведь нужна мне, Лу, мужу, Люциусу. Она всем нужна.       — У нее не было выбора. Она умирала.       — Но она могла бы что-то сделать? А если бы я смогла сварить, то зелье? А если…       — Не если, — грустно ответила Вика, — Мы ничего не могли изменить.       Дождь на улице не прекращался. Вика не следила за временем, но улица успела погрузиться в мрак.       Она, находясь в каком-то странном состоянии, в простом легком платье вышла на улицу. Холодный ветер растрепал её волосы, а от капель дождя постепенно намокала одежда. Но почему-то становилось легче, она подняла голову и, увидев луну, рассмеялась. Вика почувствовала, как контроль к ней возвращается. Она смотрела на луну и смеялась. Холод пробирал до костей, но боль и отчаянье немного отпускали. Она не знала сколько она так простояла, но не стала сопротивляться, когда Тобиас забрал ее домой.       Вика не спала всю ночь. Будто во сне приготовила Тоби завтрак, пожелала Северусу хорошего дня в школе. Она не узнавала себя, но грустное и депрессивное состояние передавалось ей и она не могла ему сопротивляться. Она достала из шкафа черную мантию. Впервые Вике за всю её жизнь было абсолютно все равно на внешность.       В полдесятого в дом постучали. На удивление дождь закончился и впервые за долгое время выглянуло солнце.       Лукреция выглядела немногим лучше Эйлин, с опухшими от слез глазами. Похоже ей тоже было не до косметических чар.       — Ужасно выглядишь, — тихо прокомментировала Лукреция, казалось, даже её голос изменился, стал какой-то более хриплый, от этой простой фразы веяло отчаяньем.       — Ты тоже, — ответила взаимностью Вика.       — Черт, — в голосе прорезались эмоции, Лу подошла к зеркалу. Взмахнула палочкой, и следы слез исчезли, потом, секунду подумав, повторила то же самое на Вику, — Как ты?       На секунду Вика задумалась, Эйлин в голове перестала вспоминать, перестала разговаривать, отвечать на вопросы. По идее должно было стать проще, но не становилось, апатия и безразличие впитались в нее. И она понятия не имела как ответить на этот вопрос.       — Нормально? — полувопросительно ответила Вика, — А ты?       — Мне кажется, что умерла я, а не она. Игнатиус даже не позволил мне аппарировать.       — Он тут?       — Да, он решил подождать нас на улице, вдруг нам надо поговорить.       — А нам надо?       — Я не знаю. Мне страшно, я так боюсь увидеть её тело. Она ведь всегда была такой живой, даже несмотря на постоянную боль, она всегда улыбалась. Несмотря на то что ей всегда было тяжелее всех, она всегда обо всех заботилась. Она делала людей лучше. Даже Том рядом с ней, казалось, расцветал, он становился добрее даже сейчас. Знаешь, а мы ведь недавно виделись, был очередной прием, на котором Абраксас представлял молодого перспективного ученого и политика. От него веяло силой, хотелось подчиниться, склониться на одно колено, сделать все что он прикажет. Эта сила давила, угнетала, люди на неё слетаются, как бабочки на огонь. А стоило Лис подойти и заговорить с ним, как чувство опасности исчезло, и его сила стала согревать, — путанно попыталась объяснить Лукреция.       — У него уже много последователей?       — Не знаю, но она была права, он изменился. И только рядом с ней оставался прежним, тем же испуганным и озлобленным одиннадцатилеткой, которого мы встретили в поезде. Только она могла залезть под колючки и найти даже в самом плохом человеке свет. Она даже Абраксаса сделала лучше. Рядом с ней он становился добрым, нежным, трепетным, безумно заботливым. Как он это переживет? Как это переживем мы?       — Мы должны жить, ради нее, ради нас самих, — тихо прошептала Вика и обняла Лукрецию.       Похороны прошли как в тумане.       Вот они стоят у гробницы девушки.       Вот Абраксас говорит последнюю речь.       Слезы. Свои и чужие.       И её лицо, белое как мел и такая искренняя настоящая улыбка.       Вика знала, это лицо будет преследовать её до конца дней. Она впервые видела труп. Она видела, как ее аккуратно опускали в гроб. Она видела бесстрастную маску Абраксаса, но даже сквозь нее можно было разглядеть всепоглощающую боль. Казалось, что он лишился части себя. Лу, стоящая рядом, заметила, что он постарел лет на двадцать.       Маленький Люциус, которого забрали из Хогвартса на похороны, тоже старался сохранять невозмутимость, но у него получалось гораздо хуже. Он не плакал, просто казался таким одиноким, маленьким. А столкнувшись с ним взглядом Вика поняла, что он за этот день окончательно повзрослел. Именно в этот момент для него закончилось детство.       Было больно. Страшно.        Вика впервые задумалась, а что если она тут навсегда? А что, если она больше никогда не увидит Пашу. Не услышит его ласковых упреков, не увидит Анечку, не раскритикует её очередное дурацкое платье. Не увидит Дашу, не узнает о её новом парне, не узнает о выступлении её любимого артиста. Не увидит Дениску, его молчаливый, всепонимающий взгляд.       А потом поняла, что ей отчаянно будет не хватать не только их, но и Виктора, с его пониманием, заботой. Ей будет не хватать их почти семейных вечеров, улыбки Алисы, их игр в куклы, совместных просмотров мультиков.       Что если она останется в этом мире навсегда?       Эйлин ведь так и не сможет построить нормальные отношения с мужем, между ними всегда будет третий лишний.       Мысли в голове путались.       Вика будто за стеклом наблюдала за снующими туда-сюда людьми. Была женщина в очаровательной шляпке с вуалью, она подходила к Вике, расспрашивала о жизни. Седовласый мужчина выражал ей свои соболезнования.       Ни Вика, ни Эйлин физически не могли подойти и выразить соболезнования Люциусу и Абраксасу.       Казалось, подойдя и сделав это, Эйлин окончательно признает, что ее больше нет, а Вике это казалось неправильным, глупым.       Что сказать человеку, который только что потерял любовь всей жизни, что сказать мальчику, который лишился самого дорого человека в жизни?       Я сожалею? Мои соболезнования?       Но ведь этого никому легче не станет, ни ей, ни тем более им. Это всего лишь подчеркнет, что это правда и что её больше нет.       Вика считала, что подходить бесполезно.       Она не заметила, как Лу увел муж, как рядом с ней остановились отец Эйлин и еще один седовласый мужчина. Только они обратили на неё внимание и её состояние им совершенно не понравилось.       — Октавиус, давай я помогу ей аппарировать? Она ведь явно не в себе.       — Да, спасибо. А то мне надо еще остаться, выразить соболезнования. Да и потом у меня еще встреча с заказчиком. Я напишу тебе координаты.       — Хорошо, — согласился мужчина, — Как ты, девочка моя?       — Все в порядке, — по инерции ответила Вика. И попыталась сфокусироваться на мужчине: он был высокий, худой, с длинной бородой, с длинным и кривым носом и затемненными очками. Нехорошие предчувствия снова посетили девушку, но она предпочла отмахнуться от них. Разве может быть еще хуже?       — Эйлин, кто это? — все-таки решила уточнить Вика, все-таки не каждый будет назвать тебя: «девочка моя».       — Мой учитель и нынешний директор школы Альбус Дамблдор.       — Это хорошо, как твой муж, сын? — спросил мужчина аппарировав их на неприметную улочку в нескольких кварталов от дома. Рядом с этим местом был парк, в котором они познакомились с семейством Эвансов. И Вика резко пришла в себя, откуда Октавиус мог знать эти координаты? Он ведь не бывал дальше квартала от их дома.       — Хорошо, — неуверенно ответила Вика, не понимая, к чему он ведет. И только она развернулась к нему, чтобы спросить почему её перенесли именно сюда, как её резко перебили.       — Прекрасно, Эйлин, милая, посмотри на меня, — с улыбкой сказал Дамблдор заглядывая в её глаза, и произнося непонятное слово на латыни, — Сагестион.       Мысли в голове смешались, исчезли боль и отчаяние и на секунду стало хорошо, а потом в глазах потемнело.