Мы ждем перемен

— Да ты это… знаешь, кто ты после этого? — бурчал Роза, обрабатывая его шею чем-то щиплющим и пахучим. И откуда, казалось бы, у такого, как он, столько мазей да баночек разных? Такие, как они, землей должны раны засыпать и сломанные пальцы отрубать, чтобы не мешали, — а поди ж ты, у Розы целый ящичек заботливо припрятан, и все там расставлено… так аккуратно. Правда, срок годности, наверное, лет десять уже как истек. Истек… все истекло, и не только даты на флакончиках, а все уж, наверное… и дружба между ними, и не-дружба, и даже срок годности «Багрового Фантомаса», должно быть, близился к своему концу. — Ты там уснул что ли, Шершняга? Я тут вообще-то ругаюсь на тебя, мог бы и послушать, ю ноу? — Извини, Роза, — проскрипел он в ответ — ни говорить, ни дышать не получалось толком. — Ты это, начни заново, я слушаю теперь. — Да как же это… — растерялся тот. — Да ведь я во второй раз не придумаю. Я уже и забыл половину… Нужно было слушать, ну ты чего! — Я слушал, просто… не слушалось, — он закрыл глаза. Это все из-за Розы, должно быть — из-за другой Розы, та ругалась так часто, что Яков перестал слушать; у него столько серого вещества не было в мозге, чтобы все это упомнить, вот он и не старался. Но этот Роза, его Роза… его нужно выслушать, конечно, только вот памяти совсем не осталось — все, наверное, прокурил, да пропил, да вынюхал. — Дак это… что я говорил-то там… — Роза раздосадовано почесал в затылке. — А, вот. Неблагодарный ты, понял? Ю ноу? Понял меня? — Понял… — прошептал он в ответ, и лицо Розы перед ним как-то странно замерцало, будто пошло рябью. — Ты чего это? — немедленно забеспокоился тот. — Что, жжется сильно? — Да… — Яков будто и не принадлежал себе уже, только и мог, что эхом повторять. — Жжется, — он не уточнил, что жглось вовсе не коже, а где-то намного глубже; у него и слов-то таких в голове не было, что описать все, что творилось с ним, и раскаяние, и глубокую благодарность, и печаль оттого, что теперь едва ли дела пойдут как прежде. И почему раньше он не ценил… ничего? И правда, серого вещества в голове недоставало, а всего-то и стоило попасть в плен к сумасшедшей, чтобы оно вдруг появилось словно из неоткуда — да поздно. — Погоди, давай я подую что ли, — всполошился Роза и в самом деле принялся дуть. Видели бы его сейчас поклонники «Багрового Фантомаса» — наверняка выбросили бы в окно кассеты; и смятые листки с автографами, пропахшие спиртом и рвотой, скурили бы вместо сигарет. Хоть что-то постоянное оставалось в их мире. — Ну, вот. Теперь нормально все будет, — сказал ему Роза, и у Шершня все-таки зашевелилась надежда: а ну как и правда все будет если не отлично, если не хорошо, то хотя бы нормально, ведь нормально это тоже своего рода отлично, это гораздо лучше, чем хлебать из миски на полу, или чем ощущать во рту чужой язык, мерзкий, неправильный, будто замаринованный в пиве, или чем видеть в глазах Розы укор — то есть, конечно, не в буквальном смысле видеть, ведь тот темные очки и на ночь не снимал, но метафорически… Даже такие слова у него появились откуда ни возьмись в голове. — Ты чего такой? — Роза дернул его за плечи, не рассчитав силы, и голова Якова как следует тряхнулась на обмякшей, никак не разгибавшейся шее. — Какой?.. Неблагодарный? — Что? — тот, кажется, уже успел забыть обо все своих претензиях. — Смурной, вот какой. Да разве тут будешь другим. — Ты извини, Роза… — только и проговорил он. — Я все, что захочешь, сделаю, только скажи, что нужно, — тот, кажется, опешил от такой неожиданной покорности, беззвучно пошевелил губами, потом заявил довольно раздраженно: — Что нужно? Не вляпываться во всякие истории нужно, ю ноу? Не бросать группу нужно. Неприятности не искать на свою тупую голову рыжую, чтобы я не с ног не сбивался да в чужие жилища не вламывался, а потом не сидел тут с тобой и на твои порезы не дул, как идиот, — кажется, короткий период неожиданной нежности уже прошел, потому что Роза порывисто встал, швырнул стеклянный флакончик обратно в ящик — судя по жалобному звону, тот разбился вдребезги, примерно как сердце у Якова в этот самый миг. Ну и дурак. Не нужно было вовсе ту записку передавать. Гнил бы сейчас по-прежнему за уборкой и прочими поручениями, спал в углу на половике, и никаких тебе особенных душевных терзаний, только далекие, смутные воспоминания о другом Розе, о настоящем, давно оставшемся в прошлом — как мимолетные приятные сны. Шершень в своем вечном дурмане и так словно был постоянно во сне, но у Розы, злой и поддельной, как фирменные джинсы на самом дешевом рынке, не разгуляться было ни спиртом, ни чем еще более забористым — она все вливала в свою бездонную глотку; и теперь его, кажется, ломало: дрожали руки и перед глазами плыло, кидало в холод и жар. Хотелось немедленно напиться, чтобы забыть выражение лица Розы, с которым тот расстегивал ошейник на его груди; тут даже у самого заботливого, у самого терпеливого человека вот-вот и проскользнет презрение, и Яков его разглядел и запомнил. Он так и сделал: нашел в углу запылившуюся уже склянку и глотнул не глядя. Если бы в ней вдруг оказался смертельный яд, он бы вовсе не расстроился. Но яда не было: только привычная тяжесть в мыслях, и его голову быстро заволокло долгожданным туманом, и так было гораздо лучше, чем вспоминать жизнь на коврике под ногами одной Розы и руки другого, сбрасывавшие цепь с его шеи, и его голос, одновременно встревоженный, но все-таки недовольный. Именно такой звал его и сейчас. — Ты что, Шершняга? Только вернулся — и уже за старое? Да я минут на десять от силы отошел, ю ноу? Что-то сомкнулось на нем и подняло в воздух, и Яков не сразу понял, что Роза взял его за грудки; а понял он с опозданием не только из-за принятого, а еще и потому, что никогда прежде Роза не делал такого и не злился так сильно, чтобы так схватить его с такой силой. — Я тебя не для того спас, — услышал он. — Я-то хотел… чтобы ты в группу вернулся, чтобы ко мне вернулся!.. — Да я же вернулся, Роза, — проскрипел он жалобно. Но ведь и вправду — вернулся?.. Да и чего Роза ждал от него теперь? Ведь он всегда был такой, ровным счетом ничего не изменилось. Конечно, даже такому беспросветному дураку, как Шершень, было очевидно, что именно перемен тот и ждал. Разве истории, подобные той, что с ним случилось, не меняют людей, даже самых безнадежных? Но, очевидно, Яков открывал в себе новые границы безнадежности. Не нужно было передавать ту записку, снова подумал он и сам испугался этой мысли, испугался, что каким-то чудом Роза сможет услышать ее — и уж тогда, конечно, вломит ему по первое число за такие идеи. Но теперь он Розе обязан — в смысле, еще больше, чем обычно, обязан, — так что… Взгляд Шершня заметался по комнате, отыскал в углу прислоненные к стене барабанные палочки. Нужно было… нужно было… Он поднялся, силясь вспомнить, что именно нужно было сделать теперь, и немедленно обо что-то споткнулся, упал и, кажется, разбил нос. Палочки выскочили из его рук и укатились туда, где нога Розы, обутая в тяжелый черный ботинок, остановила их. — Совсем сбрендил? — грозно спросил тот, и Шершень хотел бы поднять голову, чтобы заглянуть ему в лицо, но не смог — уж слишком разгневанным тот казался, а таким Роза почти никогда не был. Даже когда вытаскивал его из плена — и тогда не был, скорее уж раздосадованным, расстроенным, но не злым. — Да сколько я могу с тобой возиться, Шершняга, а? — он даже, кажется, замахнулся — хотя, конечно, это было совсем не так, просто жест отчаяния; и почему он только был таким? Яков куда лучше бы понял хороший тычок под ребра; что с него взять — неумный и неблагодарный. Даже Роза не вытерпит его долго рядом с собой. Даже его Роза.