Мы ждем перемен

Ему снилось этой ночью суровое лицо Розы; тот смотрел ему прямо в душу, минуя непроницаемые очки, и повторял что-то смутное — Шершень слышал только «так нельзя больше, так невозможно», а еще «не могу дальше с тобой возиться, нахрен, блин» и «одни неприятности». И прямо во сне Яков почувствовал, что реальностью это быть никак не может, потому что за все эти годы Роза никогда не говорил ему такого, а только терпел и помогал. Но, в конце концов, у всего есть свой предел. Яков испугался во сне, принялся ощупывать себя, хлопать по щекам, надеясь проснуться, и тут что-то помогло ему, чья-то рука зашарила рядом и похлопала по спине. — Роза? — проскрипел он. — Который час? — Половина восьмого, — буркнул тот. Шершень удивился: в восемь утра он в последний раз вставал когда-то давно, когда ходил в школу, да и то далеко не всегда.  — Я сейчас, я встаю уже, — пробормотал он и в самом деле попытался встать — не вышло, отчего-то ломало тело, свинцовой тяжестью давило спину, впечатывало в подушку лицом. Роза подумает, что опять он глупостями занимается, ленится и будто специально сердит. Подстегнутый этой мыслью, он все-таки поднялся, зашарил руками, пока не разглядел, что палочки по-прежнему лежали на полу, в точности там же, где он вчера их уронил. — Ну, нет, сегодня играть уже не будем, — сказал Роза, угадав его намерение. Шершень вдруг понял, что за окном темно и что было вовсе не утро, а очень даже вечер. — Опять все соседи сбегутся, особенно этот… ученый очкастый. С виду тихий, блин, а возмущаться горазд. Не до этого сегодня. Это прозвучало так неожиданно рационально, что было совсем не похоже на Розу. Нет, не так — это было не похоже на того Розу, которого видели на сцене их откуда ни возьмись появившиеся поклонники, но тот Роза, которого давно знал Яков, всегда был именно таким: рассудительным и порой поразительно простым человеком в самом хорошем смысле. — Тогда завтра, — пролепетал Яков. — Я это… с первыми петухами… готов. — Угу, ты давай это… с первым шершнями, — пошутил Роза и громогласно расхохотался. — А пока, ну, спи дальше что ли. Или это, жрать будешь? Шершень покачал головой. Есть не хотелось. — А я не спрашивал, — с неожиданной ловкостью нашелся Роза. — Я это… предупреждал, — и ушел на кухню. Яков прикрыл глаза и, кажется, снова задремал под звон посуды — кажется, частично уже расколотившейся, потому что они с Розой так давно уже не ели из тарелок и пили из чашек, что, похоже, разучились просто-напросто с ним обращаться. Однако Роза героически соорудил какое-то посудное безобразие и вернулся, опасно спотыкаясь о лежавшие на полу случайные предметы. — Давай, Шершняга, ну. — Не могу, — выдавил он. — Устал. — Устал? — опешил Роза. — Да ты весь день продрых! Это я от тебя, может быть, устал, но я молчу, нахрен. — Ты не молчишь, — вдруг нашел в себе силы сказать Шершень. — Ты вот только что… только что сказал. Поразительно, но Роза даже будто бы выглядел виноватым, опешившим, хотя совершенно никаких причин у него для этого не было; скорее, напротив, было много причин как следует огреть Якова по голове и красноречиво высказать намного больше. — Да ты просто не знаешь… — проговорил он все еще в замешательстве. — Что тут со мной творилось, ю ноу!.. Да я тут чуть с ума совсем не сбрендил, даже топиться надумал. Так что у меня, считай, эта самая есть, как ее, индульгенция. Ты, главное, не глупи, — он наклонился к Якову так близко, что его лицо заслонило потолок, заслонило все на свете, осталось единственным существенным во всем скупом шершневом мире. — Ладно, — жалко пообещал он. — Хорошо, не буду, — но, получается, соврал и глазом не моргнув, потому что понятия не имел, как это вообще — не глупить, не совершать такого, за что Розе непременно будет стыдно, и ему самому тоже стыдно, но чуть меньше, потому что стыд понемногу уже отмирал в нем. Так ему казалось, по крайней мере, еще совсем недавно, но теперь стыд всколыхнулся в нем с новой силой, и возник он не когда на его шее замкнули ошейник, и не когда он мыл невозможно грязные полы, ползая на карачках, и даже не когда сунул в ладонь Розы записку с криком о помощи… но когда Роза укоризненно сказал ему: «Неблагодарный… устал я с тобой возиться». Ладонь Розы вдруг оказалась у него где-то за шиворотом, и Шершень понял, что вот оно — сейчас его задушат, и он попытается совсем-совсем не сопротивляться, потому что виноват и знает это. Но только пусть Роза сделает это поскорее, потому что он трус и долго не сможет терпеть… — Ты чего трясешься? — удивился тот. — Я посмотреть хочу, чего у тебя там как. Зря я вчера дул или нет. Якову показалось, что он только что проснулся от кошмара, в котором Роза хотел бы его убить — а настоящий, реальный тем временем смотрел на него подозрительно, и его пальцы словно завязли в воздухе. — Я не трясусь, — сказал Шершень. — Просто… дрожу. — Так это одно и то же, — удивился Роза, потом будто бы разозлился: — Хватит мне мозги уже морочить! Нужно тебе чего? — Да, — шепнул он. — Ну? — Не знаю. — Тьфу, — Роза махнул рукой. — Опять ты где-то в своем мире там шершнишь, — и Якову послышалось непроизнесенное: «Как уже я устал от этого», и снова, и снова, как в кассете, где вконец перепуталась пленка. — Ладно, как узнаешь — скажи, что ли. Шершень кивнул, и взгляд Розы даже из-под очков показался почти невыносимым — он отвернулся. — Ты не так все представлял… да? — спросил он. — Когда спасал меня? Думал все будет сразу по-старому? — Ничего я не представлял, у меня это… воображения недостаточно, — буркнул Роза. — И сейчас все ровно по-старому, ю ноу? Ты это… как будто и за порог не ступал вообще. Яков отчетливо понимал, что это был совсем не комплимент. — Ну, ладно, — Роза вышел, чем-то загремел из соседней комнаты, потом затих. Шершень сидел, скукожившись, зажав гудящую голову между ладонями. Он-то сам больше всего на свете желал, чтобы все снова было по-старому, чтобы снова можно было положиться на привычного, любящего Розу, чтобы можно было вообще не думать ни о своей жизни, ни о его жизни тоже, только просто существовать — но одно его существование было обычно сопряжено с невыносимыми для Розы трудностями. Он любил его, любил всегда, даже когда другая Роза царапала ему спину и наступала на спину своим тяжелым сапогом, но никогда не умел рассказать об этом по-человечески: казалось, зачем стараться, если и так все ясно, все размеренно, все привычно? А оказалось — привычно тому уже совсем не нужно. Скрипнуло окно, распахнутое сквозняком. Шершень поднялся и, шаркая ногами, как старик, подошел, облокотился, посмотрел вниз. Бетонный двор маячил внизу манящим квадратиком, этот квадратик говорил ему, что дела важнее слов — вон, сколько Роза сделал для него за все эти годы, хоть и ласкового слова из него обычно не вытащишь. А он... его слова давным-давно уже утратили всякую ценность. Но если одним делом… одним решительным делом показать Розе, как он готов облегчить его ношу… Он перегнулся сильнее, так что пятки оторвались от пола; руки дрожали, казались слабыми, готовыми подломиться. Яков медленно задрал одну ногу и перевалил ее наружу — и застыл, словно пораженный собственным идиотизмом, завозился, пытаясь вернуться обратно; и, конечно же, именно в этот миг должна была распахнуться дверь. — Эй! — крикнул ему Роза. — Ты чего? — будто бы он и в самом деле ничего не понял или же не мог поверить в такую вопиющую нелепость; Шершень отдернулся от этого голоса и ощутил короткий полет, потом что-то прошуршало мимо и оцарапало лицо, потом больно хрустнуло в плече и еще паре мест, и двор из далекого квадрата превратился в огромное холодное полотно. Он видел, как наверху почти по пояс высунулся Роза и что-то кричал — и тут же испугался: а ну как тот сейчас вывалится следом. И только это заставило его просипеть: — Не надо, Роза! Тут это… дерево меня остановило. Сейчас поднимусь обратно… новую песню запишем, — и Роза исчез, а потом исчезло и все остальное следом.