Мы ждем перемен

Открывая глаза, Шершень уже знал, что какой-то хитрый демиург прокрутил вокруг них реальность — может быть, Бог постарался, подшутил по старой памяти; он же, наверное, и уберег Якова от участи быть размазанным по асфальту. Так или иначе, он снова лежал на диване, на часах была половина восьмого, а Роза нависал над ним в полумраке смутной недовольной тенью. — Роза, я не хотел, — быстро сказал он, тщетно пытаясь совладать с заплетавшимся языком. — Знаю я, как ты не хотел, — проворчал тот, по какой-то непостижимой причине не казавшийся слишком уж злым. — Я тоже не хотел, когда в ванну ложился, — и в этом тоже Яков был виноват, и терпеть это чувство было почти невозможно; однако же он стиснул зубы и вытерпел, и сказал только: — Я правда не хотел… То есть я хотел сначала, а потом перехотел, и тут ты… — он вдруг с ужасом подумал, что это прозвучало так, будто Роза и был виноват в случившемся, хотя виноват был только он один. Но Роза сказал только: — Да я понял, Шершняга. Я ведь тоже тогда ка-а-ак перехотел! А уже было поздно, я уже там булькал где-то на дне. Но только я вернулся играть с тобой, блин, вместе, ю ноу? Чтобы были и хиты, и концерты, чтобы «Сон купца» нас умоляли повторить на бис… — Так и будет, — пробормотал Яков. — Честное слово, так и будет, — но слова он уже в следующий же миг не сдержал, потому что едва не взвыл оттого, что правая рука была как в огне. Лицо Розы посуровело еще сильнее. — Так и будет, как же, нахрен, блин, — буркнул он. — И что мне теперь, опять Кобру приглашать? Да он мне весь мозг уже вынес, я его это, на дух уже не переношу. Лучше уж вообще никакого «Фантомаса», чем с Коброй. — Я одной рукой буду, — быстро сказал Шершень. И про себя подумал неожиданно трезво, что все равно никто ничего особенного, скорее всего, не заметит. Но Роза не был настроен так же благодушно, а только закатил глаза — вернее, Яков догадался об этом. — Ты еще в зубы возьми, — мрачно предложил он, а про себя Шершень подумал, что и на это был бы готов, но не стал развивать тему. — А я-то! — продолжал тем временем Роза. — Такое отличное место нам снял, блин, для концерта завтрашнего! Всего-то на один пролет в подвале, и мочой, представь себе, совсем не воняет! Человек тридцать, не меньше, поместились бы! Ну, это с нами… Да неважно. Когда еще такое жирное местечко подвернется? Я его, можно сказать, из-под носа у Кобры увел, а теперь, выходит, этот перец там выступать будет? — Так может… — этого Шершень совсем не хотел говорить, но если ради Розы… — Так может быть, и ты с ним?.. Лицо Розы трансформировалось таким невообразимым образом, что Яков немедленно понял: с очередным своим предложением он снова крупно попал впросак. — Я… с ним?!.. — кажется, от возмущения Роза готов был подавиться слюной, языком, словами и всем прочим, что было у него во рту. — Да я же пошутил! Да я… еле от него нахрен избавился! Да он… Да я его за порог не пущу! А его, Якова, значит, не просто пустил — почти силой втащил, да еще и два раза, вот как. — Ты мне примотай какую-нибудь палку к руке, — почти взмолился он. — И все нормально будет. Уж я мимо барабана не промахнусь. — Ну а с головой твоей мне что делать? — Яков потянулся ко лбу и наткнулся на свежую рану — разбил, значит, обо что-то во время своей аварийной посадки, даже странно, что не почувствовал. Впрочем, что там особенно чувствовать… пустая голова — она и есть пустая голова. — Да это ничего… — но и тут Роза с ним не согласился. — Я тебе отвечаю, продолжишь со мной спорить — я не знаю, что с тобой сделаю, ю ноу? — от избытка чувств он даже погрозил кулаком, но кулак этот был не опасный и не страшный, очень даже симпатичный заботливый кулак. — Ты мне скажи, мне проветрить-то можно, или лучше заколотить, блин, это окно? — Так это… конечно… я ни за что больше… никогда, — засуетился Шершень. — Ты не подумай… — Что, другой способ выберешь? Рекомендую захлебнуться в блевотине, все оценят посмертно, это ж, нахрен, блин, лучший способ помереть для таких, как мы. Яков замахал руками, словно пытаясь отбиться от язвительных слов, тут же об этом пожалел, застонал, схватился за плечо. Выражение лица Розы изменилось даже не за секунду — за какое-то неисчислимое микроскопическое мгновение. — Ты это, не делай так больше, — озабоченно сказал он. — И вообще, ложись обратно. Если ты опять куда-нибудь влетишь… — Знаю, ты уже совсем не выдержишь, — шепнул Яков и послушно улегся, надеясь отвлечь своим послушанием случайную оговорку, но чуткое ухо музыканта все уловило, и Роза склонился над ним, кажется, надеясь, что ослышался. — Не понял. — Роза, я… понимаю, ты устал от меня, понимаю, правда, — Шершень и сам был поражен тем, какой он был любезный и правильный, а уж Роза и вовсе медленно приоткрыл рот, да так и не закрыл… но должен же он был… хоть однажды… хоть однажды стать надежным, ну или хотя бы не причиняющим слишком много проблем, или хотя бы не таким слабым, которым, должно быть, обычно казался. — Не понимаю даже, как ты меня терпишь. — Ты это… бредишь что ли? — искренне испугался тот. Яков не стал говорить, что, наверное, впервые за долгое время его сознание было настолько ясным, что позволило все это произнести. — Да ты сам говорил, что от меня одни проблемы. И Кобра этот… может, с ним все же лучше, он хотя бы… — Да какой еще Кобра, головой ты что ли так сильно приложился? — Роза вдруг плюхнулся рядом и стиснул его так сильно, что задел больное плечо, совсем, должно быть, забыв о нем в порыве чувств. Шершень зажмурился — но терпел, терпел изо всех сил, не смея и пикнуть, потому что совсем недавно еще мог только мечтать о таких объятиях, но никак уже не надеяться… — Да я если его косую морду еще хоть раз увижу… Да я прямо в нее плюну, ю ноу? Да мне никто, кроме тебя, блин, не нужен! Ты, значит, совсем тупой, Шершняга, раз таких простых вещей не понимаешь. — Да… — пролепетал тот с неожиданной готовностью. — Да, я тупой… будто ты сам не знаешь… — И на барабанах мне тоже только ты нужен, — продолжил Роза, как ни в чем не бывало, и только теперь Яков очень запоздало понял, что раньше тот говорил не о группе вовсе… не о песнях, не об альбомах, и вообще не о музыке, а о чем-то совсем другом. И, будто назло самому себе, заговорил совсем не о том: — Да, а я вот тут… со своей рукой… как назло… Но ты не бойся, ты же знаешь, на мне все, как на собаке… заживает!.. Я уже завтра… ну, не завтра, но на следующей неделе точно… я… Он повернул голову, чтобы, если слезы совсем подступят, их случайно не выдать, и вдруг услышал, как оглушительно Роза хлюпнул носом. — Да на какой еще следующей неделе, — почти простонал он. — Ты у меня, блин, месяц, лежать будешь. — И Яков почти готов был вцепиться себе в волосы оттого, что так расстроил Розу своей глупостью — теперь месяц никаких концертов, а тот, наверное, собирался, готовился… — Да я думал, что у меня сердце нахрен выскочит! Да в тот раз, когда ты из этого же самого окна полетел… когда я тебя за штаны не удержал… и тогда так не пугался. Тогда казалось, будто не по-настоящему, а сейчас, ну, сейчас словно по-другому все было!.. И снова Шершень неверно понял его — подумал какие-то глупости про концерты и прочую дребедень, и снова ему стало стыдно, но это был другой стыд, уже совсем не такой горький, как прежде. — И сейчас не по-настоящему, Роза, — сказал он. — Да и вообще случайно… ты не думай. — Я же не избавиться от тебя хочу, ю ноу? — и Шершень запоздало наконец-то все осознал, но перебивать не решался. — Я об этом даже подумать не мог, — и хоть в воздухе прямо-таки звенело непроизнесенное «как ты избавился от меня», но Яков и тут смолчал, потому что знал — звенело только в его голове, а Роза уже давно простил, давно и думать забыл. — А если я говорил, что устал, или еще какую-то другую муть, то… — То я исправлюсь, — перебил его Яков. — Честно, в самом деле… и пить буду только утреннюю росу. Роза хмыкнул в ответ, как бы говоря — и какой же он после этого будет Шершень? Просто Яков Шершанский — и этого достаточно, наверное. Его скомканные обещания звучали, должно быть, как отговорка, как слабая попытка потянуть время, но именно сейчас — и только сейчас — ему казалось, что это именно он, тот самый миг, когда все взаправду, и он надеялся только, что Роза чувствовал то же самое.