***
Нещадно палит майское солнце. Великие боги! Лето еще не вступило в свои права, а уже такая жара! Что же будет дальше? Тимеус протягивает руку — он даже не смотрит в ту сторону, он знает точно, что мальчишка-раб, который всюду сопровождает своего господина, тот час же подаст ему кубок с прохладным легким вином. Тимеус осушает кубок быстро, слишком быстро, чтобы почувствовать тонкий вкус терпкого напитка. Ему важно только то, что вино прохладное, и, напившись, он отдает пустой кубок мальчишке, чтобы тот наполнил его заново. Подав еще вина, мальчик принимается обмахивать молодого хозяина опахалом из павлиньих перьев. Несмотря на то, что ложа одного из самых богатых патрициев Рима, Тимеуса Сципиона из рода Корнелиев, находится под тентом, и лучи безжалостного солнца, опаляющего Колизей, сюда не попадают, духота чувствуется настолько явно, что господин в раздражении теребит складки легкой туники, что прикрывает его стройное тело. И как только обнаженной кожи плеч и рук касается легкое дуновение ветерка, созданного опахалом, тогда только на лице Тимеуса появляется подобие улыбки. Трибуны полны народа — благородный патриций обводит ленивым взором толпу, что, не испугавшись майского зноя, собралась здесь, в сердце славного Рима, чтобы насладиться представлением. Сердце Рима — оно бьется здесь, на арене Колизея, кто бы там что ни говорил про власть Сената. В этом молодой Тимеус уверен совершенно — несмотря на юный возраст - ему только что минул двадцать первый год, он уже принимает участие в заседаниях с такими же, как он, высокородными сенаторами. Он знает точно — патриции ничего не решают. Все решает толпа. Другое дело, что управлять толпой необходимо. Иначе эта людская волна сметет тебя, словно песчинку. Людское море, никем не управляемое, безжалостно и беспощадно. Сейчас это море слегка волнуется. Гудит, плещется, перешептывается, перекрикивается. И успокаивается, как по команде, когда на арене появляется распорядитель боев. Одетый в белоснежную тогу и легкие сандалии, Юстиниан Плиний объявляет первый раунд и перечисляет имена тех, кому через несколько минут придется окропить своей кровью грязный песок Колизея. Тимеус морщится в раздражении — пожалуй, не стоило приходить к самому началу боев. Какое ему дело до тех несчастных, которых сейчас уволокут с арены за ноги да за руки — мертвых. Или до оставшихся в живых, которые покинут арену на своих двоих под восторженный гул людского моря. Ему важен лишь один человек. Его имя будет объявлено в самом конце состязаний. Юстиниан всегда оставляет его «на сладкое». Бои, которые проводит Кристос, взятый год назад в плен германец, это не просто представление. Это потрясающее зрелище, завораживающее, страшное, дикое даже. Кристос превратил убийство в настоящее искусство. Возвел в Абсолют. Довел до совершенства. И вот уже несколько месяцев Тимеус Сципион приходит в Колизей, чтобы насладиться поистине незабываемым спектаклем. И чтобы после, когда Кристоса доставят во дворец Сципиона, насладиться действом куда более изысканным. И куда более диким… Наконец, распорядитель объявляет последний бой. И он появляется на арене — высокий, светловолосый, облаченный лишь в ярко-красную набедренную повязку, удерживаемую на животе широким кожаным поясом, обутый в высокие легкие сандалии. Тело его, смазанное маслом, блестит на солнце, что нещадно лупит бойцу в спину, и Тимеус едва сдерживает сладостный стон, думая о том, как еще этот дикарь использует масло. Северянин вооружен одним лишь топором — на сей раз ему не выдали даже легкий щит, в отличие от его противника, вооружению которого можно позавидовать: ему доступны и меч, и острая длинная пика, и тяжелая булава. Не говоря о том, что крепкий щит способен защитить его от ударов легкого топорика. Впрочем, Тимеус не очень-то переживает за своего фаворита. Кристос — настоящая машина для убийств, так что одного щита его противнику будет недостаточно. Начинается бой — и толпа замирает, увлеченная происходящим на арене. И есть от чего замереть в изумлении. Северянин не просто дерется — он кружит в каком-то страшном танце, успевая не просто отражать удары хорошо вооруженного противника, а даже нападать. И каждый его выпад, каждый удар точен, выверен. Каждое движение легкого топора приводит к тому, что песок вокруг дерущихся постепенно окрашивается алым. И вот уже противник Кристоса падает на одно колено — второе подрублено, а через пару секунд он и вовсе валится лицом в песок и замирает, неподвижный. Кристос, красуясь, ставит ступню тому на шею и поднимает вверх свой топор — Тимеус видит, как с его острия стекает вниз тонкая струйка крови. Толпа скандирует «Убей!» Толпа ревет и беснуется. Толпа жаждет зрелищ, коль скоро хлеба не у всех и не всегда в достатке. Кристос обводит взглядом людское море. На секунду его глаза находят стройную фигуру Тимеуса. Он, пожалуй, один из всей толпы сейчас молчит. Не произносит ни звука. Он едва может дышать — слишком возбужден этим завораживающим танцем, которому только что стал свидетелем. Он знает — Кристос красуется не только ради толпы. Кристос устраивает свое представление ради Тимеуса. Молодой патриций делает одному лишь гладиатору видимый знак рукой, и тот, бросив свой топор на песок, под недовольные вопли толпы покидает арену. Если противник Кристоса умрет от ран — на все воля богов. Кристос сохранил ему жизнь. Надолго ли — только богам и ведомо. Несколькими часами позже Тимеус нежится, обнаженный, в объятиях раба, и этот факт нисколько не смущает славного представителя рода Корнелиев. Благородные господа щедро платят за ласки победителей. Почему бы не доставить себе это чувственное удовольствие, раз уж средства позволяют? В любви северянин столь же искусен, как и в войне, и Тимеус спрашивает себя, как долго еще он сможет наслаждаться этим совершенным во всех отношениях телом. Однажды — это случилось несколько недель назад, Тимеус почувствовал, как ласки Кристоса стали чуть более… Он не мог подобрать этому подходящего слова. Если раньше раб, попросту говоря, едва ли не механически выполнял свои обязанности, то в последнее время Тимеус начал замечать, что всякий раз, как гладиатора доставляют в покои господина, его улыбка, обращенная к Тимеусу, бывает совершенно искренней. Его прикосновения стали деликатнее. И на колени перед патрицием могучий раб опускается куда охотнее, чем в самом начале. А когда Тимеус, распятый на свежих простынях сильным телом, кричит, едва не срывая голос, от волнами накатывающего наслаждения, то он может поклясться, что слышит свое имя, тихим шепотом слетающее с губ Кристоса. Северянин почти не знает языка римлян. Он выучил несколько слов, и ему этого вполне довольно. А Тимеусу нравится, когда раб что-то говорит на родном наречии — его голос низкий, чарующий, чужие слова непонятны, и от этого еще более притягательны. - Что ты говоришь? - спрашивает патриций, когда они оба, утомленные любовью, переходят в купальни, что расположились на первом этаже господского дома. Тимеус позволяет рабу смыть с себя следы их обоюдного удовольствия, а позже приказывает ему разделить с ним ванну. Кристос смотрит на молодого человека и чуть морщит высокий лоб. Не понимает? - Твои слова… О чем они? - переспрашивает Тимеус. - Твой красивый, - коверкая язык, произносит Кристос. - Хотеть тебя всегда. Господин прикрывает глаза. Надо же — хотеть тебя всегда… Знать бы только, как долго это «всегда» может продолжаться. Знать бы наверняка, что сказано это было искренне, а не для того, чтобы… Тимеус вчера принял решение. Принял, и теперь не отступится. Он купит свободу для Кристоса. Боги жестоки, и однажды северянину не повезет. Тогда голодная и жадная до крови толпа будет скандировать «Убей!» уже в его адрес. Тимеус не хочет, чтобы Кристоса растерзали на потеху толпе. Но он боится, что Кристос просто уйдет. Зачем ему благородный патриций, один из тех, на потеху кому северянин убивал неделю за неделей? Подумав так, Тимеус замирает, напуганный простой мыслью — как странно, что эта мысль вот только что пришла ему в голову! - Кристос мог запросто убить его самого. Свернуть шею, как куренку. Эти грубые руки — на арене раб не единожды пускал в ход только их, даже не прикасаясь к оружию. Эти руки могут быть такими нежными! Как Тимеус будет жить без этой нежности? - Ты грустишь, - не то спрашивает, не то утверждает раб, и его губы ищут губы господина. Он целует легко. Прикосновение губ к губам почти что невесомое. Тимеус подается навстречу гладиатору, отчего вода с плеском проливается за бортики мраморной купальни. Кристос оборачивает господина в объятия и замирает так, баюкая стройное тело в кольце ласковых рук. - Ты грустишь, - повторяет он, целуя патриция в висок. - Хочешь, я взять тебя? Тимеус отрицательно качает головой. На сегодня ему хватит любви. - Хочешь, ты взять моя? - спрашивает раб и целует настойчиво, жадно. Однако Тимеус не дает увлечь себя в поцелуй. Не сейчас. - Я желаю купить тебе свободу, - говорит он, чуть отстранившись от любовника. - Не хочу, чтобы тебя убили. Патриций внимательно следит за реакцией гладиатора. Промелькнет ли в его взгляде довольная ухмылка — а ну как он все это время был щедр на ласки только ради того, чтобы получить свободу? Только для того, чтобы освободиться от необходимости рисковать жизнью. Чтобы освободиться от необходимости быть с ним, Тимеусом. Однако выражение лица Кристоса нечитаемо. Оно словно восковая маска — неживое и совершенно сейчас непонятное. - Что скажешь? - настойчиво вопрошает Тимеус. - Скажи что-нибудь, не молчи! Но его вновь затыкают поцелуем. И на этот раз раб не дает господину вырваться из плена теплых губ. Только минутой позже, насытившись сладкими губами патриция, он отпускает их на свободу. Чтобы, вздохнув, вновь приняться терзать их, мять и покусывать. Рабу нравится, когда губы благородного юноши красны и припухлы. Ему нравится после облизывать их языком и смотреть, как они блестят от его слюны. Ему совсем не нравится, что Тимеус, похоже, хочет от него избавиться. Только вот гордость не позволит ему об этом сказать. Зато он с радостью произносит: «Я любить твой!» и выносит господина из купальни, чтобы разложить его на чистых простынях прямо здесь, на полу — до спальни они оба не дотерпят.***
- Том! Тоооом! - как будто сквозь слой ваты слышит Хиддлстон и, распахнув глаза, видит встревоженное лицо сэра Кеннета, склоненное над ним. Должно быть, в чувства его привели водой из той самой бутылки, которой он потрясал, наподобие молота, изображая могучего бога Тора. Во дела! Что это с ним? - Неужели обморок? - спрашивает кто-то из актеров. - Извините, - тихо произносит Том, смущенный устроенным им представлением. Хлопнуться без чувств на глазах изумленной публики! Кошмар какой! - Извините, тут душно. На улице такая жара… - Господь с тобой, Том! - в голосе Браны неподдельная тревога и еще, пожалуй, капелька сочувствия. - Какая жара? Март на дворе! - Простите, я… Я уже в порядке, в полном, - слабо улыбается Том и поднимается на ноги, потирая ушибленное плечо — хорошо еще, что, падая, он зашиб только его, а не голову. - Наверное, лучше тебе пойти домой, - предлагает сэр Кеннет. - Продолжим репетицию завтра. - Ничего, я в форме, - отмахивается от предложения Том. Он и правда чувствует себя сносно. Хотя это и странно, учитывая недавний обморок. Но он просто не может подвести труппу своим отсутствием. Не может, и все тут. - Ты точно в состоянии продолжать? - с сомнением спрашивает его режиссер. - О! Уверяю вас, я вполне в состоянии, - улыбается Хиддлстон во все тридцать два. Позже, когда репетиция заканчивается, Брана говорит ему, что Том может попробовать себя в его новом фильме. - Ничего не хочу обещать, - Кеннет по-отечески кладет ладонь ему на плечо, и Томас изо всех сил старается не выдернуть руку — должно быть, Брана не понял, что сжимает именно то плечо, которое Том зашиб сегодня. - Ничего не хочу обещать, но ты вполне можешь пройти пробы. Разумеется, тебе нужно набрать массу. Тор — могучий воин, а тебя вон ветром шатает! Том хихикает — сэр Кеннет не так уж и не прав, но что уж поделать, такая у него конституция. «Это не раскачаешь», - сказал как-то университетский тренер, критически оглядывая мослы Тома. - Я постараюсь! - обещает Хиддлстон, думая о том, что комиксы, в общем-то, отличная штука. И зрителям нравится, и заработок, опять же… Нет, денег ему хватает, но к чему эта скромность?! Широкий метр может принести ему гораздо больше, чем театральные подмостки. И хотя Том совершенно влюблен в театр, так хочется попробовать себя в большом кино! Так хочется увидеть свое лицо на огромном плакате… Фантазия, остановись! - Я очень постараюсь, Кеннет, - азартно улыбается Том, сверкая яркими глазищами. И только не думать о том, что произошло! Это все духота — пусть на дворе март, но в репетиционном зале кондиционеров нет. Уже по пути к метро, вдыхая свежий, слегка морозный воздух, Том думает о том, что же с ними стало — с Тимеусом Сципионом и гладиатором-северянином? Ему кажется, что он помнит прикосновение мозолистых пальцев к своим бедрам. От этих… воспоминаний?.. немного стыдно и так приятно тянет в паху, что Том ускоряет шаг — не хватало еще, чтобы джинсы начали неприлично топорщиться! Возбуждение проходит, но он все еще слышит жаркий шепот Кристоса, как он произносит непонятные слова на чужом языке. «Что же с вами стало?» - спрашивает Том, расстилая себе постель. «Неужели ты отпустил его?» - задает он вопрос своему римскому двойнику — о, этот благородный юноша из его воспоминаний так похож на него самого, что мать родная не отличила бы. «Неужели ты его покинул?» - с этим вопросом, обращенным к чемпиону Колизея, Хиддлстон засыпает.