Мальчик из Палермо

      На него не стоило смотреть слишком долго, я очень остро это чувствовал.       В Палермо жарило солнце, раскаленный как сковородка пляж казался ослепительно-белым, а воздух был в противовес ему холодным и остужающе-резким.       Воздух был холодным, потому что в Палермо наступила осень, разлетались, точно поседелые листья, по кромке кружевных волн кем-то потерянные буклеты; старики в панамах, устроившиеся на шезлонгах подальше от воды, развернули пестрящие типографскими буквами «Corriere della Sera», ветер трепал газетные листы, норовя выхватить из рук и зашвырнуть в штормящее Тирренское море, трепал старикам вихры, мечтая выдрать из морщинистых висков, где-то вдалеке играла «Дорога на Мандалай», доносились обрывки нот и слов, а он, этот мальчик, почему-то ощущался совершенно неуместным.       Ему здесь нечего было делать: все семейные разъехались еще месяц назад, если не больше, забрав своих шумных и неугомонных чад, и побережье опустело.       Мальчик, впрочем, отдыхать никому не мешал.       Вел он себя тихо и выглядел очень странно, будто сошел со страниц книг Джанни Родари или с потрепанных довоенных фотографий: широкие штаны на подтяжках из грубой ткани, не по размеру просторная рубашка цвета свинцовых белил, старая замасленная курточка с заплатанными локтями. Лицо его казалось сероватым, чуть бледным, с запавшими в глубоких тенях глазами, но самих глаз никак не удавалось разглядеть.       Небосвод затягивало сиреневой дымкой к полудню, большая пепельная гора Монте-Пеллегрино, похожая на брошенный великанский ботинок, кренилась над бухтой, колокольцы-фонари на набережной притворялись прислоненными к перилам тростями, опахала пальм перешептывались над выжженным песком, одинокий велосипедист проехал по мощеному променаду, скрипя колесами…       Мальчик продолжал в одиночку бродить по пляжу, поднимая с песка ракушки и складывая в карманы безразмерных фабричных штанов, а я отчетливо слышал, как ракушки эти с тихим шорохом падали обратно, словно в карманах у него были дыры.       На него не стоило смотреть дольше трех секунд — разве что мельком глянуть, и сразу же отвести взгляд, — но было уже слишком поздно.       Мальчик остановился и посмотрел в ответ.       Потом он снял с себя голову, подбросил ее и пнул, как мяч, бросаясь следом и пролетая: сквозь разметанную листву буклетов, сквозь шезлонги и стариков, сквозь оставленную поодаль «Corriere della Sera», для надежности придавленную полированным камнем…       Только тогда я отвернулся от него, сглатывая ледяной воздух и крепко жмуря глаза, чтобы поскорее сошла наведенная тепловым ударом темнота, застилающая всё вокруг обморочной ртутной пеленой. Торопливо поднялся, намереваясь немедленно покинуть пляж после жуткого видения, задел ногой полупустую бутыль с минеральной водой, но она не отпрыгнула, не покатилась по песку — даже не шелохнулась.       Я прошел сквозь бутыль, сквозь шезлонг и разбросанную листву седых буклетов, и, ощущая непередаваемую легкость, двинулся туда, где гонял по пляжу свою голову мертвый мальчик…       В Палермо наступила осень.