Море

За окном лил дождь, сильный, ровный, настойчивый, и в комнате было холодно. Хэ Сюань, хоть и был весь мокрый, как будто не замечал этого. Пока Цинсюань возился со штопором, он сел в кресло в темном углу, подобрав под себя босые ноги, откинул на спинку голову. По вискам и шее катились капли воды. Цинсюань подумал, как странно контрастирует эта расслабленная поза со взглядом — далеким каким-то, мертвым. Разлив по бокалам вино, Цинсюань принялся разводить огонь в старой буржуйке. Нужно было занять чем-то руки. В комнате повисла тишина, это нервировало, и Цинсюань заговорил об устройстве современного мира, камерах и отслеживающих устройствах, о мобильной связи и интернете, так похожем на божественную сеть, о ютубе… — Сейчас! — огонь разгорелся, и он метнулся по комнате, нашел пульт, включил телевизор, чтобы показать смешной мультик про мрачного водяного, а когда водяной влюбился в прекрасную принцессу, нервно рассмеялся и выключил, и стал пересказывать шутки, объяснять, будто оправдываясь, почему мультик так ему понравился, картинка с нарисованным женским лицом повисла ярким пятном в сумраке комнаты. На стене сухо щелкали часы, дождь шел, и стоило бы замолчать, но тишина казалась невыносимой, страшной, и тени вокруг были почти такие же, как когда-то давно, там. Поэтому Цинсюань стал рассказывать о своих до смешного интенсивных отношениях с кораблями, почувствовал, что ступил на тонкий лед, переключился на паромные бары. Вино оказалось вкусным. Хотелось пить его большими глотками. А Хэ Сюань, склонив голову к плечу, все смотрел прямо и неотступно, мокрые волосы черными водорослями ползли по шее. И где-то в глубине его взгляда таилось как будто море, или прошлое, или что-то еще глубокое и черное было там. — Ты не ешь, — заметил Цинсюань, когда решился наконец перестать бегать по комнате и сел напротив. — Десерт, наверное, уже остыл. — Мне не хочется. — Ты же не разлюбил есть, это было бы уже слишком… Хэ Сюань покачал головой и, когда Цинсюань подумал уже, что ответа не будет, пробормотал: — Не разлюбил. Он потянулся к бутылке и налил себе еще. Цинсюань заметил, как между пальцами, средним и указательным, течет капля вина, рубиновая, как кровь. Тогда Цинсюань подумал о смерти, которой не знал, о том, что, будь это кино, его смерть выглядела бы в точности как Хэ Сюань, и о том, что в его возрасте общение со смертью даже естественно, даже желательно, и да, он его желал. Вот только сделать бы его более содержательным, найти бы слова, которые он подбирал, повторял про себя тысячу лет, тяжелые, как камни, затонувшие под толщей других, легковесных, ничего не значащих. Цинсюань смутно помнил, как закончилось вино — конечно, надо было брать брать больше, — а дождь все не заканчивался, и ему пришла в голову гениальная идея прогуляться к воде. О камерах над дверью магазина неподалеку, о любопытных соседях, еще недавно его беспокоивших, он напрочь забыл. К счастью, до моря было близко — через сад, в калитку, по старой щербатой лесенке. Цинсюань сунул руки в карманы и стремительно, не оглядываясь, зная, что Хэ Сюань идет следом, пошел к линии прибоя. Волны бились о берег, гудя, и пенились, а за левым плечом маячило черное, жуткое и родное, неотступное. Это не он меня преследует, напомнил себе Цинсюань, я сам пришел. И рад — так жизнь полней, полней, пусть и болезненная, но жизнь же, во рту соленые брызги, с волос на шею — дождевая вода. Нужно было встретиться, так правильнее, будто соединились детали одного механизма — и снова что-то пошло, двинулось, побежал по проводам ток. Когда живешь долго, начинаешь разбираться в жизни, как в вине. Такая — хорошая. — Только не топись, — пророкотало черное за плечом, перекрикивая грохот волн. Они стояли у самой кромки прибоя, и море тянулось к их ногам белой пеной. — Я все равно, кажется, не могу умереть, — пожаловался Цинсюань. И решил было, что Хэ Сюань не ответит, когда тот пробормотал: — Та же проблема.