Танатологи

      Никто не понимал, как это произошло.       А самое главное — почему.       Вот посреди улицы лежит тело, изуродованное после встречи с асфальтом. Вот его окружают истерящие женщины и заплаканные дети. Из больницы выбегают санитары, взмыленные после ночной смены, бросая окурки на тротуар. Собаки нюхают воздух, натягивая поводки — доберман, которого выгуливали через дорогу, замирает в стойке, приподнимая переднюю лапу. Мужчины растерянно останавливаются и снимают шляпы. Некоторые бормочут: «О боже».       Тело быстро узнали. Оно принадлежало профессору сорока семи лет и обладало длинным тонким носом, напоминавшим клюв хищника, столь же длинной тонкой шеей, длинным тонким туловищем и цепкими, восхитительно острыми глазами. После падения от профессора мало что осталось — внушительное количество работ, правда, так и не прижившихся в научных кругах, память коллег, замкнутые родственники и скупой некролог, автор которого явно никогда не сталкивался с утратой. Журналисты писали, репортеры рассказывали, полиция констатировала, случайные свидетели глотали ужас и затыкали себе рты. Но я видел нечто другое.       В том, что произошло именно самоубийство, не сомневался никто. Но оно было таким оглушительным, таким невероятным и жутким, что никто не может объяснить его даже сейчас. Согласно одной из версий, во всем была виновата болезнь. Но сама эта болезнь была настолько загадочной и необъяснимой, что вряд ли это что-либо проясняет. По другой версии профессора убили его же идеалы. Говорят, человек, разочаровавшийся в деле всей своей жизни, естественным образом утрачивает и любовь к самой жизни. Была версия, что профессора погубили таблетки. Была версия, что это — самоубийство из прихоти. Или из научного интереса. Или демонстрация, которая зашла слишком далеко. Каждая из этих версий одинаково вероятна, но все же недостаточна. Каждая из них по отдельности могла бы убить кого угодно — но только не профессора. Когда я спрашивал его старшего брата, Питера, какая версия кажется ему наиболее правдоподобной, он только отмахивался: «Да какая разница, на самом-то деле», — и со всей силы тер усы тыльной стороной ладони (он чем-то напоминал пухлого клоуна, комичного и печального одновременно).              Десять лет назад я был куда наивнее. О смерти я знал не больше, чем пишут в приключенческих романах из школьной библиотеки. До последних событий я и не догадывался, какие дикие вещи творятся у людей в головах. Я и подумать не мог, что для некоторых жизнь сводится к пожиранию — к голодному преследованию, темным чарам и облизыванию пальцев. Я мог только представить, каково это — когда тело неподвижно лежит на асфальте, кровь просачивается сквозь одежду, впитывается в хлопок рубашки, и медленно расползается черно-красной лужей.       «Ну, формально в этом никто не виноват», — повторял Питер, когда мы смотрели на могильный камень — зеленый газон, пасмурный день, мокрая от дождя трава. Но я не слушал и упрямо обвинял всех. Себя. Питера (характер их с профессором отношений до сих пор наводит на меня оторопь, хотя я далеко не пуританин). Их безучастную родню. Преподавателей колледжа, тоже безучастных. Медиков. Правительство. Правых и левых. Потому что когда случается такое — виноваты все.       Когда зеваки были разогнаны, а следы удара убраны, вязкое серое утро переросло в рабочий день. Стоял июнь. Биржевики комкали в руках газеты с неприятными новостями, управленцы спешили в свои башни, гувернантки выгуливали чужих наследников в парках. У окон больницы скапливались пациенты, все в одинаковых бело-голубых робах. С улицы они напоминали привидения.       Сейчас все уже забыли о профессоре, но десять лет назад его смерть наделала много шуму. Все расценивали ее как своего рода эксцентричный ход. Сразу после прецедента начали вылезать гиены. Клеветники, злопыхатели, все, кто при жизни боялся нелестно высказываться о профессоре решили, что настал их час. «Ничего удивительного, что человек с такими неадекватными взглядами решил покончить с собой». — «Ну еще бы, двадцать лет потратить на всю эту философию, невольно умом тронешься». — «А я вам давно говорил, что ее надо признать антисоциальной»… То здесь чуть-чуть, то там немного, посыпались нападки, обвинения, гнусности, которые Питер всеми силами отбивал. Он лаял опровержениями на газетчиков, угрожал журналистам, вероятно, даже не самыми законными методами, и я был уверен, что по ночам он, сидя один, воет, как старый пес, не подпускающий никого к телу погибшего хозяина.       Но меня куда больше волнует причина. Самоубийство ведь не случается просто так. Хотя за прошедшие десять лет мне не хватало духу сесть и заново перебрать все, что осталось — вырезки, фотографии, аудиокассеты, — у меня ведь, по сути, нет ничего, кроме этих артефактов и воспоминаний, которые я сторожу, как священную кость. Но мог ли я знать, мог ли я предвидеть катастрофу? И почему все-таки это произошло?