Дворецкий

Луна сегодня полная. Скрытая снежными тучами, что заполонили собой небо, она не видна, но Кенма чувствует её каждым миллиметром кожи, покрытой мурашками: человеческие инстинкты в эту ночь изводят особенно. Холод пробирает до костей, как ни пытайся укрыться от него в одеяле. Босые ступни шагают по ледяному полу замка, приводя прямо к цели. Ветер свистит за окнами: вьюга разбушевалась. Морозные порывы рисуют узоры на стёклах, снег слоями налипает на деревья, а, ссыпаясь, образует под ними сугробы. Ночь сегодня особенно холодная. Кенма её ненавидит. Ненавидит всё человеческое в себе, потому что именно сегодня погода разбивается не только снегом о стёкла — ещё и воспоминаниями. Он давно мёртв, но морозит так, будто жив, будто последняя тысяча лет оказалась несладким сном, от которого проснуться бы с ощущением пустоты внутри. Не больше. Не больше тысячи лет назад Кенма мёрз так же, кутаясь в шарф, когда возвращался домой из леса. И голоден был, как кабан. Знал бы только, что уже тогда вместо него на утро проснётся нечто нечеловеческое, навсегда заставив его забыть о сновидениях. Точно, это же ведь не сон. Чёртово полнолуние снова туманит разум. А в ответ на стейк с кровью фраза: «Фу, я же не псина», но море впечатлений от изысканного вкуса. Просьба о добавке, и в бокале вместо биологической жидкости какого-нибудь зверя или заплутавшего странника — Кенма в еде неприхотлив, — вино. Красное, полусладкое, из дубовой бочки. Новый дворецкий, безусловно, хорош. Храбр, отважен и прекрасен до глупости. Глупости судьбы — чтобы человек не боялся беса. Проделки Дьявола, коего только благословлять назло, проклинать уж больше некуда, — чтобы бес желал человека. Только хуже. Не бес, а монстр. Монстр, желающий стать человеком, но проклинающий людское. Проклинавший. До встречи с новым дворецким. Луна — пусть навсегда потонет, как солнце на закате. Да и солнце пусть не возрождается, не завтра, когда сердце будет болеть, как у живого — тоска по рассветам и прохладной тени у озера, куда ни один луч не проберётся. А новых веснушек больше никогда не появится. Кенма скучает по ним. И по солнцу, что целовало его вместе с касанием матери. И ни одна рука больше не повторяла её тепло в последние девятьсот девяносто девять. На юбилейный десятый век встретился новый дворецкий. Храбрый, отважный и прекрасный до глупости. Глупости, которую Кенма может совершить лишь раз в месяц — попросить человеческого тепла, примкнуть к горячим губам, чтобы согреться. Мурашки с каждым шагом до единственной уютной в этом замке комнаты кусаются сильнее. Худое тело дрожит, зубы постукивают, и можно даже такому смутиться — монстр-ноль-холод-один, — но гуляющий по коридору ветер гудит в такт вьюге: не различить ни единого иного звука. Зато развидеть оранжевый свет из приоткрытой двери и войти без стука. Он здесь хозяин, даже если высунуть руку из-под одеяла подобно пытке. — Ваше высочество, вы снова без обуви. Треск горящих дров в камине позволяет расслабиться. Дворецкий, сидящий в широком мягком кресле напротив пестрящего огня, с книгой, строки которой при таком освещении различаются плохо, заставляет улыбнуться: в руках — сказки, которые Кенма за тысячу лет наизусть выучил. Но Куроо молодец. Подготовился. — Замёрзли? Луна, на миг возрождающая внутри живое, вызывает чувство смущения, и расположиться на чужих коленях, закутанным в одеяло, кажется нелепо. «Замёрз. Согрей меня», — звучит ещё хуже, чем крутится в голове. Горячая щека, прижимающаяся к виску, — теплее огня в камине. Строки сказок, произносимые вполголоса, — гораздо приятнее крови в стейке. Куроо читает их слишком профессионально, меняет тон и комбинирует стили повествования. Искажает на диалогах голос, рисуя у Кенмы картины в голове: всё той же вьюги, бушующей за окном. Только там, в своих мыслях, он не пленный, и не мёртв. Живой, и человек, пробирается через поле по чьим-то следам. А рядом Куроо, за руку за собой тащит к огню. Только горящему не в чаще леса, а внутри него самого. И вместо бури — солнце, и льды души все оттаивают, а дрожь наконец-то больше не бьёт. Кенма ненавидит всё человеческое. Пытается. Но когда Куроо начинает плечи, бока и бёдра гладить — человеческому хочется дать шанс. Белоснежное лицо розовеет. Луна пьянит разум пуще свежей крови, а согреться получается настолько, что выпустить руку из-под одеяла больше не кажется смертельным. Кенма ухмыляется, ведь давно умер. «А что такое смерть?» — У вас ледяные ступни. Позвольте, согрею. Ладони, коим больше неинтересен потрёпанный переплёт, скользят по щиколотке к пятке, обхватывая. Тепло. Даже пальцы подгибаются, и хочется быть ближе. Длинные острые ногти нежным касанием проводят по щеке, заставляя повернуть голову на Кенму, взглядом встретиться с его, таким человечным, живым, хоть и алый отблеск кричит об обратном. «Смерть — больше никогда не чувствовать тебя». Секс, кровь и чёртов дворецкий, что явно Дьяволом дан, лучше всего на этом свете. В этой тьме, если быть точнее. А света белого Кенме не увидеть. Но заметить лучи солнца в искрах янтарных глаз, коснуться звёзд вместе с поцелуем, расплыться с его руками на теле и еле справиться с жаром: голову напекло. Вон, какой румянец. К холоду появляется равнодушие. Дела нет не до чего, кроме дворецкого, который больше не греет ступни и проталкивает свой язык в рот, обхватывая показавшееся наполовину из-под одеяла тело, когда Кенма перекидывает ногу через его бёдра и садится сверху. Ветер разбивается о заледеневшие окна, шумит где-то на фоне, провоцируя поёжиться, но отвлекает только книга, так небрежно сброшенная с подлокотника. Куроо поднимается, придерживая Кенму за бёдра, и переносит его на кровать. Холодная постель встречается с разгорячённым телом мурашками. И вот бы быстрее снова прижаться к дворецкому, пока хочется, пока Кенма чувствует всё, что с такой нежностью и любовью делает Куроо, пока луна кружит голову и что-то живое порхает внутри. Бабочки, наверное. Дворецкий стягивает одеяло только лишь для того, чтобы в следующий момент укрыть им их обоих, припасть к шее и начать её целовать, шепча на ухо: — Сделай меня своим навечно. И аж клыки ноют: так хочется впиться в чужую шею, но вместо этого Кенма кусает свои губы — ни за что не позволит себе разделить эту участь с Куроо. Он лишь хочет встретить с ним рассвет. Пусть это будет закатом их жизни. Рассыпаться по ветру, омрачив собой такую живую землю, но наконец-то обрести покой. Встретиться в Аду с любимым. Но сейчас прошептать в ответ: — Позволь мне ещё раз увидеть солнце. И увидеть ухмылку.