Не прощайся

Когда Уилл Грэм входит в мой дом, слегка растерянный, опустошенный, как ваза с засохшими цветами, я чувствую его запах. Это странно — чувствовать его даже сейчас. Он пахнет по́том и картошкой фри, а от его волос идёт запах недорогого шампуня Head & Shoulders. Я знаю, что мне нельзя касаться его, поэтому я засовываю руки в карманы просторных домашних брюк и молча иду следом, упираясь взглядом в его широкие плечи. Я слышу, как он вздыхает, останавливаясь на пороге кухни. Тихо. Он разглядывает мебель, словно видит её впервые, а затем вновь вздыхает. Я давно ничего не готовил, поэтому столы пусты и одиноки. Подставка с ножами смотрит на нас хромированными ручками, подмигивает, ловя свет жёлтой потолочной лампы. За окном ещё светит солнце, но его недостаточно в этот зимний день. — Ганнибал… — Грэм проходит к столу и кладёт на него ладони, согревая холодную сталь своим теплом. Я уверен, что сталь запотела под его ладонями. Она голодна до прикосновений человеческих рук. — Да? — спрашиваю я с улыбкой. Мне хорошо оттого, что Уилл здесь. Я чувствую не свойственное мне воодушевление. Хоть я люблю одиночество, присутствие Грэма желанно. Его запах желанен, свет его глаз, влажный блеск обкусанных на морозе губ — всё это утоляет мою жажду. — Я чувствую смятение, — Уилл старается говорить спокойно, но кадык нервно дёргается, словно пойманная птица. — Я… — Расскажи мне, — еле слышно говорю я, обходя стол и останавливаясь напротив. Уилл не поднимает глаз, он смотрит на своё отражение и скребёт пальцами стол, как будто пытаясь оттереть своё лицо с его поверхности. — Уилл? — Я думал, что поступаю правильно. — Нет правильных или неправильных поступков, Уилл. Общество навязывает нам нормы. Когда-то давно люди жили инстинктами и доверяли им. Живи так же. Уилл поднимает взгляд, и я силюсь угадать, какого цвета его глаза сегодня. Зелёные, как лесное озеро с толстыми и блестящими карасями? Или голубые, словно теплый океан, на берегу которого переливаются золотые песчинки? А может быть, они тёмно-серые, как море во время шторма? Я слегка наклоняюсь и заглядываю в эти большие зеркала. Серые. Уилла сегодня штормит. Море бушует в его взгляде, того и гляди обрызгает ледяной пылью. Я невольно облизываю губы, желая сорвать его поцелуй. Грэм хмурится, отворачивается к окну и касается длинными пальцами пульсирующих висков. Я чувствую запах боли, и мне нестерпимо хочется помассировать его напряжённую шею, провести большими пальцами по выпуклым косточкам… — Сегодня снег, — невпопад говорит Уилл, глядя на крупные хлопья, тяжело падающие за окном, а я вздрагиваю от звука его хриплого голоса. Так похожие на облака, эти хлопья укрывают собой дома и тротуары, перекрашивая серые улицы в белый цвет. Скоро Рождество, и нужно бы достать ёлку, но именно в этом году я не могу этого сделать. — Ты уже купил подарки? — спрашиваю я с любопытством. Губы Уилла растягиваются в улыбке, и зубы влажно блестят, привлекая внимание: — Ты знаешь, я ведь купил тебе подарок. Грэм вдруг срывается с места и быстрым шагом идёт в коридор, а затем на улицу, к припаркованной машине. Хлопья снега тут же покрывают его голову, и он становится похож на ребёнка, что лепит снеговика на соседнем дворе, такой же нелепый и довольный. Он вытаскивает с заднего сиденья большой бумажный пакет и тащит его к дому, высунув розовый кончик языка. — Что это? — смеюсь я, отступая в коридор и провожая Грэма взглядом. Он торопливо поднимается на второй этаж и идёт в мою спальню. — Всегда хотел, чтобы у тебя была эта картина! Это, конечно, не великий художник, — тут он снимает бумагу, и я вижу голубые краски лесного озера, обрамлённые бледным зелёным цветом лесной травы, — но здесь есть я. Ну или почти я. Это картина Говарда Роджерса. — Рыбак? — Это рыбак. Я подумал, что тебе понравится. Оставлю здесь. — Мне нравится, — говорю я и улыбаюсь, ведь мне действительно нравится. Картина тоже, но меньше, чем Грэм. Сейчас его взгляд светится, и глаза стали светло-голубыми, как озеро на картине. Он осторожно ставит картину на камин, а затем подходит к кровати и ложится, упираясь взглядом в потолок. — Я так устал, — шепчет он. Вечернее солнце заглядывает в окно, окрашивая его лицо в красивый розовый. Уилл раскидывает руки и сжимает пальцами зелёное покрывало, покрытое пылью, а я осторожно сажусь рядом, боясь нарушить его покой. Мне бы обнять его, зарыться носом в кудрявые волосы, коснуться губами пульсирующей жилки на шее… — Ты здесь? — Грэм еле шепчет, прикрывая веки. — Я здесь, — отвечаю я. Вся моя сдержанность летит к чертям, и я протягиваю руку, чтобы коснуться его спутанных волос, но она проходит сквозь них, не потревожив ни одного волоска. За закрытыми веками копится горячая влага, грозящая словно гейзер вырваться наружу. — Я не хотел твоей смерти, Ганнибал. — Я знаю, мой мальчик. — Надеюсь, ты простишь меня однажды. — Уже простил. Рука Уилла шарит по постели, словно бы пытаясь нащупать меня, и я протягиваю руку, пытаясь ухватиться за неё. Тщетно. Я бесплотен и одинок в своём доме. Грэм приходит часто, но редко разговаривает со мной. Иногда он часами сидит в гостиной и смотрит на потухший камин. Иногда плачет, сидя на полу в холодной кухне, а иногда устраивает бардак, ломая мои вещи. Тогда я оставляю его, ведь ему здесь можно всё. Провожая Уилла до двери, я вновь взглядом сверлю его лопатки, представляя, что касаюсь их ладонью. Вдруг Грэм ежится и оборачивается. Нет, мне лишь кажется, что он смотрит прямо на меня. Его зрачки заполняют голубую радужку, он медленно втягивает воздух, а затем делает шаг ко мне. — Ганнибал? Нет… Невозможно… Уилл смотрит внимательно, а затем закрывает глаза. Его ноздри трепещут, а губы приоткрываются, натягивая тонкую, как паутинка, ниточку слюны. — Не прощайся, — выдыхаю я. Сердце, которое чувствовать уже не должно, болезненно сжимается, замедляя ритм. — Не прощайся, — эхом вторит Уилл и радостно улыбается. Его ресницы дрожат, и он открывает глаза, глядя, сейчас я в этом не сомневаюсь, прямо на меня…