Нити

      Стекло. Хрупкий, производимый из рассыпчатого, утекаемого сквозь пальцы пыльного песка материал. Обожжённого под пепелящей температурой огня. Раннее ало-огненная, провисаемая под силой тяжести, обдуваемая потоком ветра плазма, что позже твердеет, теряет яркий цвет и становится прозрачным, пропускающим любые потоки света сквозь себя обычным продуктом, приятным глазу. Ведь что может быть восхитительнее не морочащей восприятие, не заявляющей о себе бесцветной плёнки?       Стеклянное сердце. Чтобы почувствовать хоть толику его присутствия в себе, удостовериться в существовании такого важного органа, воспетого миллионами романтиков и грубых реалистов, нужно подвергнуть его высоко температурному обжигу, насытить бросающимися в душу взглядами, утолить жажду стекающими по слуховому проходу отчаянными криками, будоражащими, чеканно раздающимися звуками выстрелов, соскрести чернеющую, зловонную подноготную жизни и размазать кривыми штрихами по тонким стенкам. Спуститься туда, где пламенеющие закаты судьбы способны расплавить стекло.       Захватившая разум авантюра разделить подавляющую боль на две незаполненных ничем сферы. Пусть он испытает то же самое, проникнется той же, что заселяет лабиринты внутренностей, что течёт по венам и артериям — смазывающей душу чернью. Пусть красно-белые ленты оплетают дикими, колючими ветвями не только его тело. Но может ли стекло выгрировать сталь? Подточить зеркальное лезвие до тонкой, разрезающей слабым касанием чужую плоть линии?       Промозглый липкий дождь. Дождь, навевающий воспоминания о первой встречи. Капли, ударяющие по темю, раздрабливают череп. Рассудок холоден. Брызжущие волны. Намечается шторм. Сносящий, волнующий шторм. Буря, предначертанная с самого начала плохой погоды. Но было ли всегда так беспокойно море? Что заставляет грозовые тучи покрывать окрестности водной пеленой, омывать скачущими волнами серые стойкие блоки? Возникшее желание слиться в бушующем водовороте, разбиться о покачивающиеся корабли, достать самого дна, откуда точно нет выхода. Достичь уединённого спокойствия и непостижимой благодати, ведь на дне точно нет колеблющейся зыби. Было бы приятнее добиться этого с кем-то.       Медленные шаги по смазанному берегу. Перед глазами простирается туманная, грифельная даль. И только солёные капли. Порывистый ветер, голосящий вдали. Долго желаемый момент настал, и больше ничто этому не помешает. Стекло перестало дребезжать.       — Дазай-сан!       Но раздавшийся позади восклик и хваткие, сдерживающие касания. Причина, почему тело до сих пор не барахтается в бойкой морской пучине. Навязавшийся поплавок, напоминающий о прожитых днях. Сотворённый по подобию из болевых отрывков, но не полная копия. И всё же цепь, не дающая перейти границу суши, преграждающая дорогу на пути к вечной свободе от сковывающих кандалов жизни. Или же спасение?       — Что вы тут делаете? — голос перекликается с возобновляющимся вновь и вновь шквалом. Тревожные, мрачные, грозовые глаза. Штормовые глаза. Смотрящие на раскалывающееся внутри стекло глаза. Стоит утопиться в них и раствориться в чёрных дырах-зрачках, чтобы спрятаться от хлестающих по лицу волн.       — Сейчас это не особо важно. Рюноске, окажи услугу, — внимательный, привязанный к говорящему взгляд, — проведи до дома.       Шумный, грязный водосток. Бурные ручьи разливались по асфальтным дорогам. Сигналящие на фоне автомобили резонировали в сознании и барабанящие по черепицам домов капли перекрывали нагнетающую тишину. Матовая входная дверь. Пальцы с трудом проворачивали звенящую связку ключей в замке. Но отворить её получилось. Двое просачивались внутрь пыльного, неприбранного помещения. Пальто сырым комком упало вниз. Мокрый след, оставляемый за Дазаем, вёл к ванной комнате. Оставшийся по его просьбе Акутагава направился туда же.       — Залезай.       Журчащая струя воды расслабляла напряжённые мышцы, смывая прожитый день. Пары клубились туманистыми облаками над мыльной гладью. Намокшие пряди прилипали к лицу. Мысли тяготели, превращаясь в разбавленный травяной сбор, что раздавался по кафельному помещению. Бинты слегка развязывались, не принимая натиск раскрывшейся, расширяющейся изнутри неизведанной теплоты, смешанной с чужеродными расходящимися, будто гниющие швы, осколками. Два пунцовых круга на щеках у собеседника напротив. Мутные разводы на влажной плитке. Хотелось почувствовать боязливые и трепетные касания со стороны тонких, стёртых ладоней, кончиков бледных пальцев, будто на них обеззараживающая мазь. Дазай водил чужие руки по полузакрытой лентами груди. Осторожно, медленно, направляя движения от ямочки между ключицами, плавно переходя ниже.       — Поцелуй меня.       Сердце напротив с грохотом колотилось, словно прорезавшийся за окном в этот момент удар молнии, разрывало грудную клетку. Припухшие порозовевшие губы постепенно припадали к другим, сбивчивое дыхание у самого рта. Последние колебание перед необратимым.       — Дазай-сан, вы точно хотите этого? Разве я не отвратителен для вас? Да. Нет. Да-да-да. Нет? Нет! Да. Ну же, скажи да! Да, да… Нет, и ещё раз нет!       — Не задавай тупых вопросов.       Ласкающий изнутри язык неумело скользил по дёснам. Отчаянно, самозабвенно, желая растеряться в окутывающих ощущениях чуждой близости. Яркий всплеск, скручивающий разум, бросал из стороны в сторону. Прикрытые тяжёлые веки. Спадающие вниз бинты обволакивали, опутывали как зелёные склизкие водоросли. Желание получить больше. Склеить острые трещины, закрыть зияющие дыры, заштопать тугими красными нитками стёкла.       Постель. Запах дешёвого порошка, застиранная простынь, вздымающийся белёсой тенью тюль у приоткрытого окна. Разгорающийся жар тел, застилающий пелену перед глазами. Нависающее сверху угловатое тельце, продолжающее оставлять плавящие поцелуи по открывшейся восковой коже. Старания, какие прикладываются в любом деле. Резко изменённое положение, заставившее разом выбить весь воздух из лёгких. Мозолистые подушечки пальцев проводили по выступающим скулам лица.       — Зачем ты остановил меня тогда? — не прозвучавший вопрос "почему". На него и не нужно было ответа. Но какое чувство — внезапно пришедшая прихоть или жестокое эгоистичное желание — заставило вызволить наставника из лап морской бездны? Осветившая лицо вспышка молнии. Гримаса испуга и лёгкое вздрагивание всем телом. От страха ли грозы или от задаваемого вопроса?       — Вам ещё рано умирать, — тихое шептание, пронзающее на поражение. Неожиданный ответ. Рано. Какая глупость ещё крутилась на языке встрепенувшегося юнца? Проживая пустые бессмысленные года, гоняясь за быстрой реакцией, в желании отыскать, найти то, что сможет согнать липкий, сжигающий слой скуки, с каждым божьим часом сжимая стекло внутри, чтобы потом осколки вонзились по внутренностям, расчленяя нутро на мелкие кусочки, можно ли было назвать это время "жизнью"? Но возможно получится найти то, что сможет исцелить от нагоняющей грусть хвори.       — Боишься грозы?       — Нет, с чего вы решили? — забавляющее враньё играло на расстроенных струнах души.       — Ты смешно дёрнулся, - слабая улыбка тронула губы. “Такие, как ты, не могут бояться подобного.”       Застилаемый поцелуями и укусами Акутагава лишь тяжело, прерывисто вздыхал. Пальцы проходились по незажившим ранам, образовавшимся шрамам. Нанесённым им же, Дазаем, ранам и оставленным им же шрамам. Из чего же сделаны его кости и кожа? Чем забита головушка? Что заставляет его вспыхивать каждый раз, стоит надавить или протолкнуться глубже? Тем же, чем и Осаму? Нет, вздор. Кукла, что обтянута бежевым бархатом, чьё фарфоровое, легко разбиваемое вдребезги тело, хрустящее от прикосновения с жёсткой поверхностью, вата, что заселила необъёмную голову.       Но ведь кукла не может царапать и скребсти спину, заполнять откровенными стонами малогабаритную спальню, не может кипяточным придыханием обдавать шею. Тогда почему он становится таким неживым, когда получает не всегда заслуженное наказание, не бьётся в потоке ярости, как бывает при встрече с объектами ненависти?       Но сносящее наповал сознание окончание перекрывает возникшие из ниоткуда, ни к чему другому не приводящие рассуждения. Судорожные колебания шевелят давно не бьющееся сердце.       Дождь утих. Тучи расселились, убегая в неомытые водой края. Тусклое свечение луны пробиралось через плохо занавешенные окна. Накрывающий тихую мглу аромат сырости, проскальзывающий через щёлки. Усталая ночь. И тёмная шёлковая макушка, что так плотно прижимается к плечу. Снежные, растрёпанные концы, будто найденные во влажной почве опилки, зажигали полыхающий костёр. “Ты же придёшь ко мне снова, да?”       И эта ночь повторится. Как заезженная пластинка с одной повторяющейся мелодией несколько лет. Как привязанный стальным поводком пёс безмолвно и верно дожидается у одной и той же матовой двери. Ничто не помешает стенам послушать новые всхлипы и вздыхания, вобрать матрасу в себя два ритмично двигающихся тела, намокнуть скомканной наволочке сбитой подушки, будь то сквозная рана, что кровоточила кляксой по простыням или застревающие обломки сломанных конечностей. Ничто не помешает прийти вновь зализать гниющие трещины. День, ослепляющий солнцем и холодно подгоняемый солоноватым воздухом, сменяется на тёплую, душную ночь. Пока в один момент, в перебивающем мысли круговороте, не слетает протяжная фраза, что ножом в один миг исполосовала неуклюже заживлённый участок души, разрывая поставленные заплатки, что бьёт чугунным колоколом, заставляя дребезжать стекло, рассыпаясь опять на осколки.       — Я-я люблю вас, Дазай-сан! — эхом перебивается в разгорячённых ушах.       Рассветное солнце белым золотом прокрадывается по театральной каморке закулисья. Кучевые облака постепенно расходятся, приоткрывая занавес. Чтобы в полном объёме, без утайки, он смог увидеть сплетённые нити, что прикреплены к лежащей рядом тряпичной марионетке, неброско валяющейся на сцене-кровати. Чтобы понять, для чего люди делают излишне прочные стёкла.