От автора Фик основан на цикле «Песнь Льда и Пламени» Дж.Мартина, детективных повестях шведского писателя Хокана Нессера «Цветок из Самарии», «Все детали одного дела», и на фильме Дэниэла Альфредсона «Интриго: Самария».
***
Quem di diligunt adulescens moritur ( Те, что любимы богом, умрут молодыми, лат.) — средневековая пословица.
Ja, jag vill leva, jag vill dö i Norden (Да, я хочу жить и умереть на Севере, швед.) — слова из гимна Швеции.
Летний туман, окутывающий поля, и луга, и леса, понемногу таял с восходом солнца. Просыпались птицы: первыми, по обыкновению, дрозды. Их трели были слышны везде в округе: и среди темных, казалось бы еще находившихся в царстве ночи, страж-деревьев, сосен и елей и среди берез и рябин, и даже в старой заброшенной септе, стоявшей на перекрестке. Ее белые стены выплывали из рассветного сумрака, точно призраки, а в окнах с разбитыми стеклами проглядывал радужный свет — тем ярче, чем выше поднималось солнце; то было его отражение в забытом септонами семигранном кристалле. Станнис некоторое время смотрел на септу — кусочек Юга так далеко на Севере. Она казалась родной и теплой, такой знакомой и единственной радушно его встречающей в этом оплоте старой веры и древних безымянных богов. Она стояла аккурат на развилке дорог. По левую сторону от нее шла дорога, ведущая, судя по указателю, в сторону Железного Холма; по правую — к нескольким большим фермерским угодьям: Соленой Земле, Первому Очагу, Оплоту Сервинов, Винтерфеллу. Подойдя к вывескам, Станнис еще раз посмотрел на их названия, а потом, сев на свой велосипед, поехал в их сторону. Изначально мягкая и накатанная лесная тропа стала каменистой и грубой, едва он свернул с главной дороги в сторону старых изгородей. Перед ним лежали луга, окруженные лесом, на самой кромке которого виднелась ферма: большой дом, и несколько построек, и загон для овец. Старый трактор, когда-то красный, стоял с заржавевшей «гусеницей», на нем давно никто не работал. Загон для овец был пуст, и калитка его открыта; трава на лугу не скошена; два больших страж-дерева, все еще несущие свой дозор в этой тишине, были пристанищем диких птиц, курицы не бродили по двору перед домом, не переступали с ноги на ногу коровы и лошади, не лаял пес, конура была пуста, а на донышке старой, покореженной Зимами миски еще оставалась дождевая вода, которую пила одинокая большая синица. Заслышав посторонние звуки и завидев человека, она тихо чивикнула и упорхнула. Станнис остановил свой велосипед в нескольких шагах от одного из страж-деревьев и дальше покатил его вручную. Прислонив его к могучему стволу, он огляделся, точно ожидая, что кто-то выйдет навстречу, но это было глупо: ферма вот уже больше десяти лет была заброшена. Вздохнув и вспоминая, как и при каких обстоятельствах он тут побывал в последний раз, Станнис поджал губы, но все же, скрепя сердце, направился вверх по тропе, по небольшому подъему, ведущему к входной двери. Ему казалось, что он словно вторгается в безвременье, или ворошит чей-то прах, или же — и это было и вправду очень похоже — вламывается в крипту, в которой ему, постороннему, южанину, делать нечего. Дверь была заперта, но открыть ее не составило труда: Станнис разбил оконное стекло рядом с нею небольшим камнем, а потом просунул руку в зазор, дернул за ручку пару раз, и дверь открылась. Видимо когда-то никто не позаботился запереть все так, чтобы посторонние не смогли проникнуть внутрь. Словно после того, что здесь произошло, всем было все равно. Дверь вела на кухню. От нее по обе стороны зияли тонущие в сумраке проходы в другие комнаты. Фермерский дом на деле был одноэтажным: на первом жила семья, второй был чердаком, поделенным надвое. Вход в него находился снаружи; там, с одной стороны, раньше хранили сено, а с другой — всякий хлам. Внутри, на кухне все было так же, как помнил Станнис. Если бы не трехдюймовая пыль, покрывающая все кругом, казалось, что обитатели фермы просто вышли куда-то и вот-вот вернутся. Стакан, оставленный кем-то на столе, газеты, отодвинутый стул, несколько жакетов и курток, висящих на крючках старой вешалки у входа. Трехлитровая бутыль с какой-то темно-оранжевой жидкостью, несколько мисок, сваленных в раковину. Света на ферме давно не было: никто не платил по счетам, и Станнис лишь порадовался, что не поленился прихватить с собой запасные батарейки как для фонарика, так и для съемочной камеры. Ее, небольшую, но очень дорогую и современную, он привез в корзинке велосипеда, а теперь поставил на стол и, пока устанавливал все параметры для съемки, невольно временами озирался. Нет, призраков он не боялся, во всяком случае не того единственного, который мог бы тут обитать, но от воспоминаний было не сбежать. Невольно он бросил взор на пробковую доску, которая висела на самой большой стене кухни: там, среди всяких записок и списков, старых счетов и напоминаний, были и фотографии. Все лица были ему знакомы, все, до единого. Невольно он посмотрел на стол, на ворох газет на нем, потом на старую белую плиту: четыре конфорки — старомодные, почерневшие — и острые углы. Слишком острые. Наконец, все параметры у камеры были настроены, Станнис нажал на кнопку, и зажегся красный огонек, обозначающий запись. Взяв камеру в руки, он направился дальше, в глубь дома, по широкому, но недлинному коридору, в сторону комнат. Из-за плотно задернутых занавесок везде царил глубокий сумрак, и пришлось включить фонарь: его желтоватый свет высветил деревянные панели, еще одну стену, увешанную фотографиями. Станнис задержал объектив камеры на некоторых из них, изображающих маленькую девочку с коротенькими темными волосами на деревянной лошадке; и ту же девочку, но уже повзрослевшую, тоненькую, с острыми коленками и локтями, в балетном костюме, тянущую носочек и улыбающуюся. Впрочем, надолго взор камеры там не задержался, он скользнул дальше, по стене, к открытой двери, ведущей в небольшую гостиную. На расположившемся в центре небольшом деревянном столе все еще стояла ваза с засохшими ветками вербы, лежало несколько книг — Станнис пробежал глазами по их названиям; у стены, в углу, стоял разложенным диван, на нем — постель и одеяла покрытые пылью. Камера сняла и это, а потом, в руках своего оператора, поскользила дальше, к другой двери. Станнис знал, куда идти, другие комнаты его особенно и не интересовали. В этой он бывал еще подростком и, оглядываясь кругом, лишь дивился, как могли десять лет сделать все похожим на сон. Точно то была другая жизнь, другое время. Другие люди и другой он сам. Угловая и самая светлая комната была уже освещена алыми рассветными лучами. Небольшая узкая железная кровать у стены, выкрашенная в белый, с когда-то розоватым покрывалом и полкой над ней; старая тахта, без матраса, из дерева, которую использовали как дополнительное место для всяких вещей или же просто, чтобы присесть; белая тумбочка у кровати, два стула: один у слегка покореженного шкафа с вручную расписанными панелями и второй — у письменного стола, что стоял у окна. Станнис поставил камеру на стол, а потом, подумав немного, присел на стул. Тот тихо заскрипел, и некоторое время молодой человек сидел, не двигаясь, смотря на то, что было перед ним. Самый обычный, крепкий, когда-то новый письменный стол светло-зеленого цвета. На нем — кипа школьных книг, все для последнего класса, на них — зеленое фарфоровое яблоко. Рамка для фотографий, и в ней — большой, серый, остроухий пес; вазочка из синего стекла, старая чашка с отбитой ручкой, в которой стояли карандаши и ручки, и фигурки зеленого дракона и белой лошадки. Пыльные, выгоревшие на солнце ситцевые занавески едва-едва колыхались на рассветном ветру, проникавшем в дом через щели в окнах. Белая лампа на высокой ножке давно стала темно-серой. Впрочем, как и светлая этажерка, и книги, потерявшие свои названия из-за слоя пыли. Кусочки чьей-то жизни… Они говорили сами за себя, рассказывали историю, грустную и печальную. Зеркало в простом трельяже, крохотная керамическая птичка и фарфоровый олененок на полке над тахтой, небольшая пробковая доска с самодельной подушечкой для иголок из бежевого фетра и разные вырезки и открытки; клетчатые, обитые в ручную подушки стульев… В комнате пахло пылью и плесенью, — не удивительно, после стольких-то лет запустения! — но Станнис чувствовал не их. Он помнил запахи старого дерева, старого лака, разогретого от летнего тепла, потрескавшегося от времени, запах книг, аромат легких духов, каких-то ягодных ароматов, едва ощутимых. Тени в темных волосах, смех, алые щеки, запыхавшееся дыхание. Он помнил все, словно это было вчера. Ему тогда было восемнадцать лет, он был студентом, он приехал вместе со старшим братом в гости, навестить его близкого друга и его семью. Все, что случилось в течение тех месяцев навсегда захватило его, словно взяло в плен. Тайна, загадка, какая-то непонятная щемящая боль. Он вернулся, чтобы найти ответ. И освободиться. Постучав по столешнице пальцами и оставив на ней след, Станнис открыл единственный ящик стола. В нем, среди нескольких вскрытых писем — быстрый их осмотр показал Белую Гавань как адрес отправления — была небольшая записная книжка (впрочем, и она не была чем-то интересна: имена и телефоны всех тех, кто мог быть полезен, Станнис знал и так), пенал и одна книга. Хмыкнув, Станнис взял ее в руки, название гласило: «Принцесса и Королева» архимейстера Гилдэйна, роман о королеве Рейнире. Покачав головой, Станнис открыл ее и на титульном листе увидел надпись, сделанную чернилами:Ты будешь спать, моя любовь, В постели пуховой, Ходить в шелках и кружевах, В короне золотой. Клянусь тебя всю жизнь мою Лелеять и беречь, И защитит от всех врагов Тебя мой верный меч.
И подпись: «Р». — Хм, — только и смог сказать Станнис, задумавшись. Он был уверен, что искать придется долго, и сам толком не знал, что именно хотел найти, но судьба и удача, видать, благоволили ему. Еще раз прочтя надпись и проведя по ней пальцем, точно пытаясь почувствовать что-то большее за этими строками, он отключил камеру. Искать более не было нужды, да и снимать тоже, во всяком случае, сегодня. Засунув книгу в небольшой рюкзак, который висел у него за спиной, Станнис подхватил свою камеру и поспешил прочь. Золотой рассвет ступал за ним следом, как безмолвный свидетель всему и всего. Сейчас, как и тогда, десять лет назад, точно такое же летнее утро молча наблюдало, как все началось. Или для кого-то закончилось.