***
У них на двоих черная постель в белых звездах и розах, по которой они возятся и выдыхают рвано. Глеб бормочет что-то про галактику, стонет временами, смеется, а Серафиму тоже смешно. До боли в груди и приступа кашля с чесоткой в носу от остатков белой грязи там. Они смеются между вздохами и будничними движениями наслаждаются близостью по плоти и внутри нее. Скользят по чувствам друг друга, задевая те самые места, которые рассыпают в глазах песок времени и заставляют забыться. Такие правильные и порочные связи, что сам Бог был бы не против вместе с Дьяволом. Серафим не видит нимба у себя в зеркале, но временами замечает красные искры в глазах Глеба и роги черта, когда они смотрят на друг друга, после разноцветных таблеток. Им кажется, что здесь не физическая связь, а более глубокая. Когда Серафим рвется глубже, оба понимают — душевная. Людям вообще многое кажется, но в приходе Глеб чувствует себя Владыкой, а Серафим не против ему подыграть. Глеб поддается ему, когда утягивает с собой в очередной полет по миру похоти и утягивая в зависимость с головой. У них на ногах один камень и скорость падения вниз одна. Они летят вместе, когда Серафим, наплевав на все обещания уйти, сдается себе, ему и забывается в тощем теле, ублажая его. Становится все равно, что будет завтра или через десять лет. Есть здесь и сейчас. И Глеб, стонущий на мокрой подушке с мокрыми кудрями, прилипшими ко лбу. Они не два одиночества. Они — два саморазрушения. И это куда комичней. Глеб так думает, когда чувствует, как Серафим вновь ловит всю эйфорию слияния с его телом, когда и сам его сжимает в себе. Даже тело не хочет отпускать его. Не здесь, не сейчас, никогда. — Полежи на мне, полежи, — молит он хрипло, ощущая покалывания в затылке. — Нет, не уходи, ты должен быть рядом! Серафим упирается лбом в его лоб. Целует в уголок губы и улыбается, выполняя свое обязательство. Остаться рядом, когда он просит. Потому что никого роднее у него нет и потому что так надо. — Я буду рядом. Буду. Только верь мне. Он шепчет это, когда их обоих укрывает пелена странной сонливости и страхи вдруг вновь впиваюстя в вены под кожей. Глеб пересчитывает количество выступивших вен на руках у него, пока Серафим изучает карту его родинок, составляя личные созвездия. Там нет Полярной звезды и нет пути по морю, но она все равно красивая. В комнате жарко, да только отопление за неуплату давно отключили, и они голые лежат в холоде, прячась от мира сего. — Твои глаза должны высечь вместо эпитафии у меня на надгробье. Глеб тупит в его глаза, считает черные ресницы с почти с пустыми глазами под ними. Серафим удивленно моргает, будто на пару минут правда приходя в себя, но тут же смеется и жмется ближе холодным впалым животом. Болото в его глазах становится настоящей могилой, пропитанной кровью и грехами. — Спасения утопающего дело рук самого утопающего, шаришь? — Не спасай меня. Это лучшая смерть, которую я могу выбрать. И он бы согласился или отрицал бы, да только мозг не соображает значения слова смерть. Завтра новый день, новые трипы, а значит смерти нет. Глеб будет рядом всегда и они будут и дальше кайфовать от друга, даже если что-то пойдет не так. Выберутся. И снова в унисон будут дышать на кровати в пыльной комнате с томами книг Ирвина Вэлша. Возиться, ощущая друг друга глубоко внутри. Через два часа Глеб выблевывает все, что оставалось в организме в унитаз. Спина его мокрая и белая-белая, будто крылья вот вырвутся на ружу. Да только они***
В Питере первые плюс два, а Серафим не может вспомнить, когда у Глеба день рождения и сколько ему лет. И не вспоминает, кем он был когда-то. Кем они были когда-то. Глеб лежит на полу, считая звезды, которые есть лишь в его голове. Образы больших огненных шаров из газа. Они не видели звезд несколько месяцей. — А ты знаешь, когда досчитаешь до ста звездочек, умрешь ведь по легенде? Никогда так не делал. Серафим слышит, как он начинает тихий отсчет. Секунды стекают вместе с талой водой по крышам, а Глеб не останавливается. На цифре сорок Серафим закрывает глаза, кладя ее на его живот, который скоро прилипнет к тонкому позвоночнику. Глеб продолжает, а его и не просят прекратить. Не ударяют и не тянут в ванную под контрастный душ, как обессивный, спасающий другого обессивного. Бессмысленно. Бесцветно, как эта квартира и пол под ними. Как десять этажей таких же квартир с такими же бесцветными людьми. Они одни взорвались яркой вспышкой, чтобы тут же угаснуть. Сознание отключается на цифре шестьдесят шесть и противный ветер задувает через щель в окне прямо на них, обдавая их весенним теплом. Сон его глубокий и яркий, но он не путает его с трипом. Просыпается, когда в комнате совершенно пусто и тихо. Он пропустил отсчет в пару тысяч звезд, а его главная Звезда сгорела на небосводе сердца. Больше не по чему ориентироваться в жизни, да и по морю жизни нечего плыть. Глеб лежит так спокойно, что можно подумать, будто он спит, как маленький ребенок. Худое тело такое тонкое, что хочется прижать к себе и защитить от всего мира, спасти от себя самого даже. Глаза закрыты, а пальцы лежали в волосах Серафима, когда тот проснулся. Нежно перебирал слегка кудрявые пряди как обычно, ища в этих сетях свое спасение, несмотря на то, что на суше его ждет лишь смерть. Серафим дергает его за руку, дает хлесткую пощечину. Шутит. Глеб, как обычно, шутит и хочет поиграться, напугать. Обязательно откроет глаза, но они плотно закрыты и сеточка вен на них почти прозрачная. Губы его белые, а трещинки на них обескровлены. По них можно прочитать его последние секунды и все мысли. О Серафиме и о том, как быстро утекла его жизнь в никуда. И о том, что ему не жалко, что все так закончилось. Ниточка давно тянулась и начинала кое-где прерываться, пока не лопнула. Только вот нож всегда был в его руках, но не всегда тупой. Перерезать ее было проще, чем гадать каждый раз. Серафим не умеет читать между строк, по губам. Он — человек-действие. Томики Ирвина Вэлша были наследством тех, кто жил тут раньше. — Глеб, твою мать, ты! Вставай! Ебаный ты в рот, харе уже! Серафим бьет его нещадно слишком. Ткнет под ребра, ожидая реакции. Ее нету. Бледное лицо почти не кровит, пусть и раздираются старые раны. Реакций ноль, пульс не обнаружен. Серафим падает лицом в его грудь, начиная рыдать. На вкус соль слез хуже, чем соли, притащенные Глебом. В груди под красной футболкой пусто и больше нечему биться, но некогда оно билось ради него. Серафим бьет пол кулаком, чувствуя, как задыхается, как его скручивает пополам и хочется скинуть все это на кошмар, но впервые, за год он не в полете разноцветных реакций организма. Монстры из под кровати выбрались и забрали его. Забрали, как и обещали тогда, в первом приходе. Он не верил до последнего. Серафим трясет Глеба, пока тот, как кукла поддается. Кен больше не тот и ему не нужны барби-стервы. Теперь он не сопротивляется, плюясь ядом, крича, разбивая тарелки, раскидая жгуты по квартире. И Серафим рыдает, желая, чтобы тот убил его или ударил, как обычно, а тело в руках остывает и остывает. За окном горит алый закат. Завтра будет мороз. Объятия такие холодные, что сердце его замерзает прямо сейчас вместе с здравым рассудком. Он жмется к нему, будто хочет залезть в грудную клетку и заставить биться собственноручно сердце. А через пару дней их двоих находят в луже крови одного из них, который прижимал к себе до последнего свою Звезду. Сгоревшую, но не угаснувшую.