Красный Буй и его обитатели

Юг Дальнего Востока находился во власти циклона. Правда, в Красном Буе прогноз погоды смотрели немногие, да и само слово «циклон» было знакомо далеко не всем жителям, но и без прогноза всё было ясно – обложной дождь лил третьи сутки. Дорогу до райцентра Уйска размыло, и деревня Красный Буй вместе с соседями из Лупоглазовки и Восьмого Марта оказалась отрезанной от внешнего мира. Надо сказать, что жителей это совершенно не пугало – они в нём, в мире, и не нуждались, давно привыкнув обходиться собственными силами. Вообще-то Красный Буй, располагавшийся у истоков речки Уйки, изначально назывался Верхний Уй. Нижнего Уя в природе никогда не существовало, хотя это мало кому было интересно. По вполне понятным причинам, где-то в сороковых годах деревню переименовали, дабы не соблазнять местное население писать глупости в анкетах. Переименовывали долго - перебрали все буквы алфавита, но ни Красный Суй, ни Красный Куй не показались краевому руководству достаточно благозвучными. В итоге деревня назвалась Красным Буем - и именовалась так до сих пор. Болотце, пышно именуемое краснобуйцами прудом, вышло из берегов, подтопив старый дровяной сарай, принадлежавший некогда колхозу. Ныне им на относительно добрососедской основе владели местные кулаки-беты – фермеры Садовой и Бараненас. Последний, бравый прибалт, внешне сильно похожий на бультерьера-альбиноса, со свойственной его нации предприимчивостью и упорством постоянно сживал соседа с части территории, мотивируя свой поступок временной нехваткой места для сена, дров, картошки или ещё какого-нибудь сельхозпродукта. Емельян Зиновьевич Садовой, человек по краснобуйским меркам интеллигентный, поначалу верил соседу, но манёвры Бронюса Юстасовича быстро раскусила жена Садового – Алёна Патрикеевна. После грандиозного дипломатического скандала, в котором оказалась замешана добрая треть жителей деревни, а Бараненас был обозван «хитрожопым чухонцем», на что совершенно не оскорбился, сарай был поделен ровно пополам твёрдой рукой главы краснобуйского сельсовета – Регины Константиновны Дубовой. Кстати, то, что глава сельсовета – женщина, было предметом особой гордости краснобуйцев. Этим они не уставали кичиться и в Уйске, и даже в Биробиджане, если вдруг волею случая туда попадали. Данный факт, по их мнению, должен был означать, что Красный Буй – это вам не какая-нибудь полуразвалившаяся Лупоглазовка, а очень современный и преуспевающий населённый пункт, где веяния политкорректного 21 века немедленно претворяются в жизнь, как некогда решения съездов КПСС. На деле же главенство Регины Дубовой, называемой жителями за глаза Дубиной Реговой, вероятнее всего, объяснялось её невероятной физической силой – в бытность свою студенткой педагогического училища в Благовещенске Дубовая была чемпионкой области по метанию молота, - и мощным басом шаляпинского тембра, пугавшим дичь на сопках вокруг Красного Буя километров на пять. Регина же Константиновна вскоре была вынуждена поучаствовать и в новом скандале вокруг спорного строения – дело было в том, что Садовому, как стороне, пострадавшей от коварства Бараненаса, достался тот козырный конец сарая, в котором была дверь. Бронюс Юстасович, чья подрывная деятельность однажды уже привела к вооружённому конфликту, не стал ждать милостей от Емельяна Зиновьевича, а попросту прорубил собственную дверь в своём конце сарая. Конструктивное решение сарая, если таковое даже имелось, этого отверстия явно не предусматривало. И без того хиленький и рассохшийся памятник советской сельскохозяйственной архитектуры опасно накренился, в идиллической ночной тишине угрожающе трещали гнилые балки. Эпопея с незаконной перепланировкой достигла высшей точки, когда часть стропильной конструкции, в виде почерневшей от времени доски со ржавыми гвоздями, свалилась на голову шурину Садового – вполне безмозглому альфе-переростку Митьку Харину, свершавшему трудовой подвиг на ниве сгребания сена. Митёк заорал не своим голосом. Прибежали Садовой и Алёна, которые разгружали сено с телеги со стороны двери. Картину они застали весьма пафосную – Митёк лежал на спине, раскинув руки, как васнецовский убитый богатырь, поперёк груди его возлежала рухнувшая доска, рядом, как выпавший из могутной рученьки меч-кладенец, валялись грабли. Емельян Зиновьевич, охая, бросился оказывать пострадавшему первую помощь, Алёна же, лихо перепрыгнув через лежащего брата, помчалась за Региной Константиновной, по дороге велев супругу перекатить Митька на землю, «чтобы он не мял жопой хорошее сено». Дубовая прибыла во главе возмущённой делегации краснобуйских активистов. Однако, поскольку вести в деревне распространялись быстрей чумы в средневековом Лондоне, она уже застала там не только Садового с Митьком, но и Бараненаса, также подкреплённого семейством и сторонниками. Начались прения. Садовой указывал на недопустимость гибели людей под обвалившимися стропилами. Бараненас возражал на это тем, что гибель Митька абсолютно никому не принесла бы горя – нет таких людей в природе. Мягкая натура Емельяна Зиновьевича возмутилась. На его сторону встала и Дубовая, обвинив Бронюса Юстасовича в бесчеловечности со взломом. Бронюс немедля пустился в объяснения, заявив в конце, что если им так уж принципиально, пожалуйста - он дверь заделает, возвратит статус-кво, но его телега будет проезжать по сену Садового. Алёна пообещала соседу выцарапать ему глаза, если таковые у него найдёт. Решение, причем истинно соломоново, пришло с довольно неожиданной стороны. Майор Дикунин, замкомандира части неизвестного рода войск, базировавшейся где-то неподалёку - никто точно не знал, где, - обычно в краснобуйских дрязгах участия не принимал, соблюдая нейтралитет. Придя же нынче в гости к племяннице в Красный Буй, застал безобразный скандал вокруг сарая в самом его разгаре, когда Алёна и Бараненас почти уже вцепились друг другу в волосы. Две активистки – Клавдия Бронштейн и Аграфена Левина – перешёптывались на тему, что Алёна особенно терпеть не может Бараненаса именно из-за того, что он натуральный блондин, а ей приходится полоскаться в пергидроле. Майор скандал прекратил одним командирским окриком, после чего предложил поделить сарай не поперёк, а вдоль, чтобы в дверь могли входить оба соседа. Дубовая с радостью приняла идею, и кровопролитие не состоялось, хотя ушлая Патрикеевна и успела чувствительно пнуть соперника под жилистую коленку. Садовому, как в очередной раз пострадавшему, было предложено выбрать сторону. Он выбрал северную и не прогадал: сейчас стихия мстила Бронюсу Юстасовичу за все его происки и бесчинства – подтопило именно его край. Правда, негодный ливонец всё-таки успел убрать из сарая сено. Зато его картошка теперь весело плавала наперегонки с лягушками в пахнущей тиной воде. Дом по улице Еловой, номер 22, находился как раз на берегу болотца, но разлив ему не грозил – берег был довольно высокий, и хотя бы этого несчастья в жизни дому двадцать два удалось избежать. С другими несчастьями дело обстояло куда хуже. Дом этот представлял из себя чудом не разваливающееся засыпное строение примерно пять на пять метров, и был ровесником начала русско-японской войны. В нём помещалась молодая семья бет в составе Фионы Бемоль и её гражданского мужа Егорушки Кулебякина. Впрочем, молодая была уже не так молода – Фене сравнялось тридцать пять, и дела её были плохи. Ни она, ни Егор не работали. Феню никуда не брали в силу полной неспособности к физическому труду, а образования у неё не было. Школу она бросила в шестом классе. Егор доучился до половины восьмого, в связи с чем считал себя стократ умнее и образованнее жены, да и сама она была того же мнения. Егор собирался стать музыкантом, желательно рэппером, достичь мировой славы, причем собирался он уже лет пятнадцать из своих двадцати семи. Сборы выражались в полном ничегонеделании, напевании себе под нос различных немузыкальных и не рифмующихся опусов собственного сочинения и игре на импровизированной ударной установке, состоявшей из крышек старых кастрюль, перевернутого чугунка и бочки, лишенной днища. Как следствие, есть Кулебякиным-Бемоль было хронически нечего, крыша протекала, крыльцо прогнило до того, что светилось по ночам призрачным светом. Дверь в двадцаь второй номер чудом держалась на одной петле, ставнями ещё позапрошлой зимой растопили печку. На этой печке сейчас лежал Егорушка, накрыв голову чугунком из своей ударной установки, чтобы не капало ему в нос. Феня, сидя за колченогим столом на таком же кривом табурете, грустно смотрела на залитую дождём улицу сквозь тридцать лет не мытое стекло. На улице было совсем безрадостно. Метался свет единственного на всю Еловую улицу фонаря, раскачиваемого ураганным ветром. Свистели деревья, громыхали по жестяной облезлой кровле крупные капли. Красновато-мутное от туч небо довершало эту апокалиптическую картину. Фонарь напротив двадцать второго дома был личной заслугой одного из жителей дома двадцатого – точнее, нескольких домов под этим номером, стоящих посреди громадного огорода по соседству с Кулебякиными-Бемоль. Тихон Красицкий, второй по старшинству из пяти братьев, обитающих в двадцатых номерах, в своё время раздобыл в сельпо лампочку, залез на столб – и фонарь распространял теперь жидкий, неверный, но всё же свет. Тихон считался человеком странным. Он не сажал огорода – у него ничего не росло никогда, до того тяжёлой была у него рука, он был огромен, волосат, как мамонт, и испытывал очень неоднозначные чувства к курам. Он не мог спокойно выносить вида гуляющей мирной птицы – зелёные кошачьи глаза его загорались диким светом, Тиша оскаливался и начинал курицу скрадывать. Потом он совершал немыслимый для его комплекции бросок, падал на курицу сверху, и под заполошенное кудахтанье несчастной сворачивал ей голову, после чего, воровато озираясь, совал убиенную жертву под запылившийся пиджак и мелкой рысью убегал подальше. Количество его жертв исчислялось, вероятно, уже не одним десятком, но сам Тиша наводил на соседей такой суеверный ужас, что никто никогда не решился бы предъявить этому куриному маньяку претензий. При этом его страсть не касалась ни гусей, ни уток, ни перепелов, ни цесарок, ни прочих представителей орнитофауны Красного Буя – даже вездесущих голубей Тихон игнорировал. Его интересовали почему-то исключительно куры. Как уже было сказано, огорода Тихон не сажал – и поэтому свой участок, а заодно и соседскую землю, молча и уверенно отжатую им у бесхозяйственной Фени с помощью сооружения забора, сдавал в некую аренду соседу из дома восемнадцать по всё той же Еловой. Оный сосед, будучи омегой, тем не менее успел даже послужить в армии и уволиться оттуда в звании сержанта. Ростом Виктор Иванович был чуть выше Тихона (имевшего метр девяносто), и здорово смахивал физиономией на немецкую овчарку, только с голубыми глазами. Тихон с поэтическим видом утверждал, что ему пойдёт строгий ошейник и кожаный намордник – но обязательно тёмно-коричневый, под цвет волос. Впрочем, в Красном Буе Витя считался женихом завидным, несмотря на то, что был размером покрупнее большинства местных альф, и зад имел довольно плоский – зато он был чрезвычайно трудолюбив, и огород у него был знатный, не чета заросшим крапивой соседским угодьям. Недостатка в ухажёрах воинственный омега не испытывал, но постоянных отношений до некоторого времени ни с кем не заводил. Так что местный фельдшер Кондратий Прощай, выезжая раз в квартал на полицейском «козлике» за медикаментами в Уйск, уже без заказа покупал для него противозачаточные таблетки и десять упаковок презервативов. Какое-то время назад приблудился к сержанту Швецову старый приятель, звавшийся по паспорту Добрыней Антоновичем Олеником, тоже омега, обладатель, вопреки богатырскому имени, невысокого росточка, вечно улыбающейся круглой физиономии, круглой же задницы весьма соблазнительного вида, и внебрачного сына Антона – впрочем, Брыся постоянно забывал имя сына, и именовал его то Артёмом, то Виталиком, то ещё как-нибудь. Дня рождения ребёнка он тоже не помнил, поскольку в самый момент вышеуказанного рождения уже около года находился в практически постоянном каннабиноидном опьянении. Сейчас же Брыся решил начать новую жизнь, с коноплёй, по его словам, завязал – но имени сына так и не мог запомнить. Антон не возражал, откликался на все подряд, ориентируясь на папину интонацию, и дни рождения назначал себе сам приблизительно дважды в месяц, требуя в подарок завалявшийся в единственном местном магазине «киндер-сюрприз». Витя принял старого приятеля не то чтобы с распростёртыми объятиями, но во всяком случае дружелюбно. Вероятнее всего, потому, что ему было всё-таки одиноко. Хотя соседка Виктора Ивановича из номера двадцать два дробь два, Эмилия Дикунина – та самая племянница майора – утверждала, что бывший сержант просто доволен новой рабсилой для своего знаменитого огорода. Муж Эмилии, Семён Семёнович Лебедев, деревенский гармонист, придерживался теории одиночества, аргументируя это хотя бы тем, что Брыся для сельского хозяйства абсолютно бесполезен. Это было чистейшей правдой. Несмотря на сугубо деревенское происхождение, Брыся о приусадебном хозяйстве вообще и об огородничестве в частности имел крайне смутное представление, поскольку промышлял в основном сбором и сбытом грибов, дубовых банных веников и конопли. В первый же день на огороде Швецова, великолепнейшем в Красном Буе, чистом, упорядоченном и пышном, как оранжерея, Брыся умудрился при прополке моркови уничтожить добрую четверть этой самой моркови, поскольку понятия не имел, как она выглядит вне борща. Витя, ругаясь наиболее непотребными словами из своего обширного армейского бранного лексикона, выгнал друга с морковной гряды и отправил подвязывать огурцы. Распутывая спустя полчаса огуречные плети, запутанные в хитрые морские узлы, Витя уже не ругался, а невнятно шипел сквозь зубы. Брыся, отстранённый и от огурцов, пожал плечами и, отступая, раздавил здоровенный кабачок. На коем, естественно, поскользнулся и в падении погубил полдесятка помидорных кустов какого-то особенного, полосатого сорта. Швецов издал глухой стон и, перешагнув через приятеля, ушёл с огорода. Он приходил в себя, ожесточённо качая воду при помощи ручной помпы, и за четверть часа набрал две полных бочки. Брыся слонялся неподалёку, не решаясь подходить – при всей его безбашенности он знал крутой нрав и тяжёлую руку приятеля, в случае чего не стесняющегося и втащить по загривку.