Schutz

Оле всё детство говорили, что она девушка, а значит у неё свой путь. Никаких игр в грязи и драк с мальчишками, только обучение тому, как нужно прислуживать мужчинам. Единственными развлечениями было вышивание и игра на музыкальных инструментах. Да, из неё сделали леди, но как и все леди, она не хотела такой жизни — быть, считай, проданной какому-нибудь богатому мужчине в возрасте, которого она должна ублажать по щелчку пальцев, играть на флейте, чтобы он уснул и вести хозяйство. Никуда без мужа не выйти, не погулять, только разве что на балы, где можно сгореть живьём или задохнуться просто из-за слишком тугого и сложного в конструкции платья. Ольга мирилась первое время, создавая иллюзию хорошей дочери. Но она была Страной, уже не девушка, нечто большее. И вся угроза испорченной жизни исчезла, ей дали право обучаться всему, что она посчитает нужным. Но от некоторых формальностей её кровь не спасала. Приходилось быть женственной, быть хрупкой, нежной и тихой, вести себя как листик на ветру, падая ниц чуть ли не перед каждым. Это быстро надоело, но выбора не было — общество не было готово к тому, что девушка (!) спокойно может надеть мужской костюм и поехать верхом на охоту, даже не в женском седле. Спустя пару-тройку десятилетий это исчезло, и благодаря феминисткам Оля могла быть той, кем она хотела. Она оставалась женщиной, но она не была красивым декором, который обладает возможностью рожать людей и новую мебель. Тем более она не могла. Такова плата за бытие Страной — организм даже при всех ухищрениях уничтожал зарождающийся плод или вовсе не позволял понести, из-за отсутствия менструации. То, что у обычных девушек и женщин шло раз или два в месяц, у девушек-Стран шло пару дней в полгода. Повезёт, если раз в полгода, а не как у самой Ольги — раз в год и то три дня. Промытый в прошлом рассудок считал это поломкой и требовал детей, но разум понимал, что это настолько невозможно, что даже магия тут вряд ли поможет. Тем более магия это такая вещь, к которой захочет обращаться только отчаявшийся. Так что Брагинская жила так, как хотела, действительно. Её никто не останавливал ни в чём, брат с сестрой даже поддерживали, но социум всё ещё смотрел на неё, как на... мебель. Красивую, яркую и живую мебель. Все её достижения всё ещё не считались достижениями для некоторых, а многие решали, что простого подхода с обещанием жилья и денег будет ей достаточно для того, чтобы стать как минимум сожительницей. Никто не учитывал, что у неё было и жильё, и деньги, и всё остальное для отличной жизни. После войны стало ещё хуже. Все заслуги феминисток, которые хотели быть людьми, смели и выкинули в мусорное ведро. Стране-победителю нужна была живая сила, нужны были дети, желательно много. Женщина из личности вновь превратилась в инкубатор на ножках. Ольга с сестрой не превратилась в него по одной простой причине — невозможность, а потому она и не платила налог на бездетность и не страдала от подпольных абортов, которые появились в логичном итоге запрета легальных. Выросло ли население? Нет. Стало ли женщинам сложнее? Очень. В их жизни появилась двойственность: они должны и работать, чтобы не сидеть на шее мужа, и рожать, чтобы выполнять "женский долг". Логичным итогом уже этого стало то, что и мужчины сломались, ведь быть добытчиками они уже не могли — женщина сама приносила мамонта. И Ольга как-то жила в этом хаосе, слушая постоянные «пустоцвет» и «бесплодной». Иногда даже звали мужланкой. В такие моменты Оля снимала маску природной доброты и обнажала кулаки. Да, она не могла выносить и родить, но она не была пустоцветом. Она отстояла свою жизнь, жизнь своих близких и своих людей, через всю боль и потери, а после стала восстанавливать мир. И стакан воды ей в старости не понадобится из-за того, что старости у неё не будет. Она вечно молода, юна, сильна и может сдвинуть грузовой поезд не сломав ногти. Так пусть плюются в спину, потому что она не сляжет под гнётом социума. Это и было и раньше, когда её не считали девушкой из-за мужских занятий, это есть и сейчас, когда рядом с ней не видят мужа — ну или хотя бы какого-нибудь мужчину, плевать на то, как он выглядит и как он себя ведёт — и оравы галдящих детей. Внутри это, может, что-то и подтачивало, но Оля не позволяла этому чему-то вылезти наружу. Она сильная, она справится. А потом она близко познакомилась с Родерихом, в которого социум тоже кидал ярлыки-камни по той причине, что он не был достаточным мужчиной на их взгляд. Он не лез в драки, обходился миром, а когда миром не получалось, он чаще всего отступал, заканчивая бесполезный диалог. Он следит за собой, действует мягко и старается быть человечным, а не агрессивным самцом, которому нужно завалить побольше девушек в постель. Эдельштайну плевать на мнение других людей, он живёт так, как хочет, и ему не нужна куча девушек позади и синяки от драк. Примерно так же ему не нужны накачанные мышцы, которые по какой-то причине считаются истинно-мужским признаком. Только сам Австрия был нежным, своеобразно заботливым и поддерживающим в любом случае. Он внешне был холодным, внутри него было одно из самых тёплых сердец, которые Оля когда-либо видела. Для подобного камня аристократу Родерих слишком уделял внимание семье, пусть и делал это как мог. В частности гонял Гилберта, не боясь ответа негодующего брата, и подталкивал Людвига к странным, но действенным решениям любых проблем. Своеобразно. Не мягко и намёками, а холодным и расчётливым пинком, напоминая чем-то обычную очень любящую мать, которая понимает, что мир сюсюкаться не будет. Может они поэтому и сошлись, потому что не влезали в привычные людям рамки того, как должна жить женщина и как должен выглядеть мужчина. Для них главным было то, что они могли быть сами собой, а Ольга наконец-то могла снять с себя всё лишнее, чем она защищала все уязвимые участки себя всю жизнь, и быть такой, какой она хотела быть. Мягкой, нежной и всё же твёрдой в своих убеждениях. А Родерих в это время мог быть галантным и заботливым, защищая свою девушку. Романтично, но факт. Тем более он был больше похож на настоящего змея, внешне спокойный и слабый, но в то же время сильный благодаря своей скорости реакции, мощным челюстям и яду. — Знаешь, я тебя люблю, — говорит Родерих, обнимая стоящую у плиты Ольгу со спины, немного сминая ткань джинсового сарафана. Он подходил достаточно громко, чтобы она услышала его и не дёрнулась, а потому Оля улыбается, помешивая лопаткой рис. — Я тебя тоже люблю, но плов ещё не готов, — Австрию это не напрягает. Он не за пловом пришёл, ну или по крайней мере плов на втором месте. Оля важнее. — Я так рада, что ты меня не пилишь. — Пилю? — непонимающе интересуется австриец. — Да. Не говоришь, что я должна каждый день готовить еду, рожать детей и лежать готовая в постели для секса длительностью в две минуты. Эдельштайн усмехается и обнимает Украину чуть сильнее. — Я сам могу готовить каждый день, в детях не нуждаюсь, а последний пункт... Ну, — он фыркает, опаляя теплом чужое ухо, — по крайней мере я не оргазмирую через две минуты. — Да, я знаю. Для человека, который только недавно познал все прелести секса, ты очень быстро учишься. Это факт. Родерих быстро понял, как нужно действовать и как нужно двигаться, чтобы приятно было им обоим. Мягко, чувственно и в то же время с небольшой грубостью. Долго и приятно. Ольга показала, как надо, он быстро это подхватил. Опыт схватывать всё на лету помог в этом. Правда, этот опыт был рассчитан только на медицинские навыки, а не на постельные утехи, но это ведь не так уж и плохо. — Стараюсь, — отвечает Австрия. В его голосе Оля слышит тонкие нотки довольства от такого вида похвалы. Комплекс идеала почти даже не мешает ему жить. Украина медленно отходит от плиты, заставляя Эдельштайна повторить её манёвр, а затем разворачивается в чужих объятиях, укладывая руки на чужие плечи, приобнимая в ответ. Родерих склоняет голову к плечу, прикасаясь кожей к коже, и одними глазами задаёт десятки вопросов. Зелёные глаза австрийца манят ответить на эти вопросы простым поцелуем, движению которого он подчиняется настолько привычно, что это ударяет сотнями мурашек по спине. — Пойдём в кроватку, — тихо шепчет Оля. Несуществующий тумблер переключает режим «домашней хозяюшки» на «королева (в) постели». После небольшого обучения она смогла полностью сдать все позиции и действительно лежать почти бревном. Иногда власть хочется отдать и просто отдаться, без мыслей о чём-то ещё. Какой бы сильной она не была, но всегда хочется побыть слабым и нежным рядом с тем, кому доверяешь. А Родериху она доверяет. В достаточной степени. В спальне вся ноша бытия Державой спадает, и Ольга расслабленно опускается на укрытую тонким, но тёплым пледом кровать, улыбаясь почти кошачьему непониманию Австрии. Он быстро учится, но недостаток опыта сказывается. К тому же он врач, который привык видеть в женщинах пациенток и друзей, а не любовниц. И всё же он старается, что для выращенных тепличных мужчин удивительно. Сколько таких Оля видела и со сколькими пыталась строить отношения, но всё одно — секс для них был игрой в одни ворота. Тривиально, на троечку, неинтересно и с недовольством самих мужчин в конце. По их мнению женщины должны кричать как в дешёвом порно и умолять о продолжении, а не выглядеть неудовлетворёнными. — Вперёд, мій герой, — Родерих на это улыбается слегка нервно — уголки губ приподнимаются в момент нервного смешка — и всё же подходит ближе. Осторожно, будто боясь спугнуть трепетную лань. — Будешь медлить — я буду кусаться. — Мне стоит бояться за свою целостность? — Пока что нет, — мягкое прикосновение сквозь ткань сарафана расслабляет. Эдельштайн начинает издалека, медленно целует в губы, скользя языком по чувствительной кожице и дальше, гладит на грани культурных ограничений, даже не намекая на какие-то пошлости. Все прикосновения медленные и нежные, и Оля плавится от них, подаваясь вслед за ладонями и губами, медленно опускающимися вниз. Хрупкое прикосновение к шее вызывает тихий стон, от которого австриец замирает на долю секунды, разбирая причину стона. Внутренний врачебный анализатор даёт зелёный свет, и он продолжает, действуя осторожнее, несмотря на немые просьбы действовать активнее. Все попытки девушки ударяются о стену, воле которой она сдаётся. В этот момент падает и бастион терпения, вынуждая Родериха ослабить самоконтроль и дать волю рукам, которые ловко заползают под сарафан, касаясь чуть шершавыми подушечками пальцев нежной кожи с тонким шрамом над правой подвздошной костью. Австрия не спрашивает, Украина не говорит. Обоих устраивают личные секреты. Одна из ладоней медленно заползает между бёдер, и Оля весело сжимает их, не давая ладони двигаться. Эдельштайн тяжело и жадно выдыхает, прикасаясь губами к чувствительной мочке ушка, а затем одной ладонью задирает сарафан, обнажая скрывавшееся под ним бельё из одного комплекта. В голове крайне смешно звучит когда-то давно сказанное «если ты раздеваешь девушку и видишь на ней лифчик и трусики одного цвета, знай, что это явно не ты решил, что у вас будет секс». Почему-то ему кажется, что это действительно так. По крайней мере с Ольгой ему кажется, что так и должно быть. — Не смотри на меня так, — ласково шепчет девушка, и её голос скрывает самых страшных демонов Ада. Таким голосом нельзя говорить такие вещи. Это провокация мурашек по всему телу и вставших от ощущения тока волосков на шее. Оля привстаёт, стягивая мешающийся сарафан и откидывая его прочь, а после притягивает Родериха к себе, целуя его со всей имеющийся внутри противоречивой страстью. Австрия отвечает ей, нежа прикосновениями, а затем осторожно стягивает лямки лифа, прикасаясь губами к едва заметным полоскам от них, вызывая очередной стон. Мягкие звуки вызывают ответную реакцию слишком быстро, когда его реакция сильно тормозит от всех ощущений, и Эдельштайн пропускает момент, когда внешне хрупкая ладонь ловким движением обходит преграду в виде домашних штанов и белья, сжимая влажный член, стирая выступившую на головке каплю естественной смазки и теребя чувствительную кожицу рядом. Дрожащий выдох почти похож на стон, и Украина улыбается тому, как легко она получает реакцию из внешне всегда серьёзного аристократа. Тот в отместку оставляет чуть саднящий след засоса, а после ловким движением пары пальцев заставляет лифчик упасть, обнажив грудь. Ольга не смущается. Ей нечего смущаться, ведь это она. — Meine Aphrodite, — благоговейно шепчет Родерих, прикасаясь губами с сокровенному. Приходится сдвинуться, но Оля не отпускает его. Гладит, слегка царапает, делает приятно одним своим существованием и ладонью. Она помнит, что он не любит раздеваться. Что Австрия, в отличие от неё, не любит себя так, как может. Но это нормально. Она его любит так, как может. И этой любви хватит ещё надолго. В конце концов она не любила так почти три сотни лет. Родерих выцеловывает каждый миллиметр кожи, цепляя языком незначительные шрамы, отмечая их на внутренней карте. Как бы он не хотел, но мысли всё равно заползают в голову, царапаясь изнутри вопросом «откуда это?», и он выгоняет их чуть ли не силой. Со шрамами или без, Ольга всё равно великолепна. Гармоничность хаоса, противоположностей и оппозиций. Оля стонет от приятных ощущений, ослабляет хватку, а после и вовсе убирает руки, вцепляясь пальцами в плед. Австрия улыбается. Маленькая победа. — Можно? — спрашивает разрешения австриец, опуская ладонь на внутреннюю сторону бедра девушки. Та кивает. Мягко и расслабленно. И так же мягко и расслабленно она помогает снять с себя последний элемент одежды, долго выдыхая хнычущий в конце стон, когда Родерих прикасается к ней серьёзно, без всей этой напускной нежности, но всё же без членовредительства. Хотя, тут нет первого и второго слога этого слова. Пальцы тёплые, движения отточенные и чувствительный клитор от них посылает в мозг миллионы сообщений об удовольствии, ударяющих одновременно вниз и вверх, заставляя стонать и подаваться движениям. — Д-д... Ещё... — просит Украина, прикрыв глаза и обостряя ощущения. Слух тут же улавливает шелест движения, чужое частое дыхание и совсем едва ощутимый стон, более похожий на шипение змеи — чистый звук на выдохе. Подготовка Ольге не нужна, сейчас ей нужен простой и грубый в этой простоте секс. Родерих даёт ей это с оттяжкой по времени, шуршит одеждой, а затем прикасается ладонями в внутренней стороне бёдер, примыкая и ментально подготавливая. Оля льнёт бёдрами, имитируя акт, а затем задыхается полукриком, когда имитация становится реальностью расходясь горячей волной от проникновения внутри. Миллиметры дистанции девушка уничтожает необходимыми ей объятиями, скрещенными на чужой пояснице лодыжками и ладонями под скрытыми тканью лопатками. Плавные стоны выбивают дыхание из груди, тратят их неиссякаемую выносливость, а после приносят ритмичные вспышки удовольствия и яркие золотисто-белые искры под полуприкрытыми веками, которые отдаются сахаром и карамелью в поцелуях. Ванильно, даже отчасти приторно, но приятно в любом случае. — Liebe, — искренне произносит Родерих, плавно двигая бёдрами в едином ритме, подстраиваясь под Ольгу, такую... Необыкновенную в такие моменты. Вся вековая броня падает, спадает, обнажая её нежную суть. Хрупкая девушка и сильная женщина. Она не нуждается в защите, она нуждается в том, кто готов скрыть её от мира ненадолго. И Австрия на это способен. — Liebe, — хрупко отвечает девушка, сплетая с австрийцем пальцы в замок, когда комок в животе окончательно сжимается и взрывается, уподобляясь маленькой колоссальной звезде. Они медленно восстанавливают ритм дыхания, целуясь на каждом выдохе в смешной попытке украсть крупицы чужого кислорода, после чего слишком по-детски заигрываются в кровати, пихаясь и трепыхаясь друг у друга в объятиях, а после замирают на боку, пытаясь набрать ещё больше утраченного кислорода, потраченного на множество различных и очень возвышенных звуков. Ну или нет. Пыхтение и тихие нецензурные слова тоже относятся к звукам. — Люблю тебя, — повторяет Родерих на всякий случай, прижимая Ольгу к своей груди. Выглядит слегка неправильно из-за разницы комплекции, но всё же плевать на эту разницу. Им обоим комфортно. — Я тоже люблю тебя, — отвечает Оля, а затем затылком ощущает, как Австрия с шумом втягивает воздух и произнеся достаточно громкое «Scheiße» вскакивает с кровати и уносится бегом из спальни. Украина недоумевает ровно пару секунд, а затем и до неё доносится запах гари, заставляя и её подорваться с постели. Кажется — нет, уже не кажется, потому как достаточно скоро начинает заливаться криком пожарная сигнализация — они забыли плов на плите. Обмен ужина на секс прошёл почти удачно.