“Sex Sells — Benefit” Free To manipulate When I stipulate That's my prerogative Sex sells Every night and day It will be this way
Дазай был скучным. И простым. До белёсых полос бинтов и глубины каштановых глаз он был скучен и прост. Достоевскому иногда хотелось смеяться от собственной тогдашней глупости — он увидел в Дазае равного себе. Соперника. Смешно. Дазай не выходил за границы своей способности и гадкого характера, выращенного из осколков слепой социопатии. Да, он мог противостоять другим эсперам, простым касанием лишая их самой сути, но с Богом у него не было шансов. Без красивых глаз, фальшивых слов и пустого сердца, он бы сгнил в канаве давным-давно. Повезло… приглянулся боссу портовой мафии. Повезло… заполучил в партнеры того, о ком Бог мог только мечтать, выцарапывая крупицы информации из безликих послушников. Достоевский существовал за пределами своего разума и слабого тела, обременённого тяжким грузом ответственности — праведной нужды исправить, вывернуть наизнанку этот грешный мир. Если вокруг Бога правили такие, как Дазай, то он даже мог бы назвать эмоции внутри себя жалостью — особенно к людям из детективного агентства, что молча доверяли свои жизни в руки суицидника. Беловолосый мальчик-тигр чуть ли не в рот к Осаму заглядывал, чем веселил ещё сильнее. Такие наивные и глупые. Возлагать надежду на человека, который и своей жалкой жизни не ценит, что уж говорить о чужих. Вот и сейчас, Дазай ходил по тонкому лезвию — совершенно наплевательски относясь к своим «друзьям» и всему миру вокруг. Осаму строил ему глазки весь вечер — после той их совместной с Шибусавой встречи, он словно сделал своей целью подобраться ближе к Достоевскому, тупыми ногтями выкопать самому себе могилу где-то внутри Бога. Достоевский считал это очередным суицидальным порывом. Дазай считал себя гениальным стратегом. А ещё атеистом. Но явно не в те дни, когда он бессвязно выстанывал что-то, шире разводя ноги и всем своим видом прося о большем. Достоевский не получал удовольствия и не спешил его приносить, но Дазая отчего-то радовали грубые, спешные толчки и заломленные за спиной руки. Осаму каждый раз просил всё больше, приходил всё чаще и всё громче кричал чужое имя, словно и не стелился под человека, которого, по долгу своей праведной, новой жизни детектива, должен был ненавидеть. Должно быть, у Дазая был какой-то план, такой же, как у Шибусавы, и столь же никчёмный, как у мальчика-тигра, которого они иногда упоминали в своих разговорах. У Достоевского тоже был план, и он, каждый раз доводя Осаму до оргазма и тут же выходя из податливого тела, неспешно начиная одеваться и совершенно игнорируя желания своего бренного тела, становился на шаг ближе к своей цели. У Бога в руках была сила. У Бога в руках была власть. У Бога в руках была хитрость. У Дазая была похоть и что-то ещё — осколки чужих эмоций, плохо отрепетированных и косо-криво налепленных на лицо. (Достоевский до побеления сжимал кулаки, когда вспоминал, у кого именно они украдены). У Дазая были бессмысленные шутки и цепкие пальцы, которыми он пытался залезть к нему под ремень, чтобы «помочь с небольшой (смешно) проблемой». У Дазая было красивое тело и большие глаза, которыми он мог соблазнить любого. У Дазая был тот, кого так жадно и одержимо хотел найти Достоевский. Жалкий Осаму не заслуживал жизни, не заслуживал чужих надежд и меньше всего на свете он заслуживал своего бывшего напарника, о котором отзывался лишь презрительно — как о неудачной ошибке прошлого, которую можно замести под ковёр и забыть. Достоевский считал себя Богом — одиноким и отвергнутым, Богом, без храма и святилища, Богом, без души и тела, но всё ещё Богом, способным вершить правосудие и избавлять людей от греха. Верил ли он в существование других, подобных ему? Пожалуй… но лишь когда-то давно, в далеком прошлом, где его руки дрожали, а способность не слушалась, принося Смерть всему вокруг. Жертвы не беспокоили Достоевского — если люди умирали, то на это была воля Божия, высший замысел. В ярость его приводила совсем не кровь на бледной коже и испачканное полотно одежды, а собственное бессилие — ему дарована была великая сила, а он был слабым Богом в слабом теле. А потом, он услышал про Арахабаки. Бог войны и разрушений, давно забытый всеми, но когда-то почитаемый почти всей Японией. Бог, у которого были последователи, Бог, у которого были храмы и святилища, Бог, к ногам которого приносили кровавые жертвы, Бог, который сейчас был лишь мальчишкой. С огненными волосами, кипящей внутри жизнью, человеческим восприятием мира и милосердием. Арахабаки не был излишне жесток, он был противоположностью Достоевского — такой гибкий, резкий, шумный и… эмоциональный. Никогда ещё Достоевский не видел столько человеческих чувств, собранных воедино. Они были такими яркими и тягучими, льющиеся в каждом слове и жесте, что даже Дазай — пустышка в теле человека, изодранный холст, на котором даже самый талантливый художник мог изобразить лишь внутреннее уродство, — тянулся к Богу войны. Все пытался скопировать, повторить, впитать… Только чтобы, наигравшись вдоволь, набрав столько чужих эмоций, чтобы сливаться с общей толпой, залечь на дно и раствориться, бросить… оставить, забыть. Достоевский бы убил Дазая. Но Арахабаки был милосерден. Арахабаки хорошо прятался. Арахабаки отчего-то любил скучного и пустого Осаму. Достоевский бы убил Дазая, но он не хотел уйти вслед за ним — потонув в огненном гневе своего Бога. Достоевский был умнее, хитрее, терпеливее. Он ждал уже так долго. Всю свою пустую жизнь. Достоевский сделает так, что Арахабаки сам убьёт Дазая. Достоевский умеет играть в кошки-мышки, а Осаму сегодня мяукал, снова считая себя самым необычным и интересным собеседником в комнате. Даже Шибусава, ушедший сейчас на поиски мальчика-тигра, куда лучше — он хоть не давится своей спесью. Дазай же пошло стонал — слишком наигранно, на вкус Достоевского. А ещё он опрокинул со стола тарелку с алыми яблоками, которая сейчас перевёрнутая лежала на полу. Достоевский смотрел на неё пустым взглядом, он бы мог смотреть на макушку Осаму или его покрытые бинтами плечи, но ему осточертел этот вид. Уж лучше упавшие яблоки. На особенно сильных толчках Дазай подмахивал бёдрами, самозабвенно выкрикивая имя Достоевского — словно ему дозволено было так обращаться к своему Богу. — Ф-федя… — всхлипнул он, когда ему на шею опустились пальцы, сжимая. Достоевский знал, что Осаму любит удушение, что надеется однажды задохнуться, а ещё, что если перекрыть доступ кислороду, то Дазай станет не умнее уличной дворняги, жмущейся к чужим ногам. — Больше не будешь сравнивать меня со своим бывшим? — ледяным голосом прошептал Достоевский. Как он тогда был удивлён, когда имя Арахабаки слетело с губ этого глупца в бессмысленной попытке задеть. «Чуя был лучше», — сказал он тогда, поправляя на себе рубашку и расправляя накинутый плащ. — Н-нет… — Дазай под ним хрипел, отвечая чуть слышно, но для наглядности мотая головой. — Нет? А я уже боялся, что не способен тебя удовлетворить, — Достоевский говорил отрешённо, продолжая разглядывать узорчатый пол. Он знал, какие именно слова доведут Осаму до нужного состояния — тот всегда любил чувствовать себя особенным, в чем-то гениальным и недосягаемым. Идиот. Снова тихий хрип в ответ — и Богу пришлось разжать пальцы, чтобы человек под ним не потерял сознание, а вместе с ним и свою пользу. — Но если тебе мало, Дазай… ты всегда можешь нас познакомить, — почти ласково протянул Достоевский. — С Ч-чуей? — Да, ты всё говоришь, что он бегает за тобой, как собачка, почему бы не позвать его к нам с тобой, м-м? — Достоевский впервые за вечер посмотрел на Осаму, на его выгнутую спину и побелевшие пальцы, которыми тот сжимает стол. У Дазая сбилось дыхание, и он с трудом может говорить. Достоевский ни разу не запнулся в словах. — Д-да… давай, — простонал Дазай, начиная мелко подрагивать всем телом. Звонкий и болезненный шлепок пришёлся ему по бедру, вынуждая вскрикнуть и сильнее податься на встречу. — Шлюха, — выругался Достоевский, отстранённо наблюдая за тем, как тело Осаму реагирует на оргазм, скручиваясь в тугой узел, а потом отпуская — оставляя на столе лишь белёсые капли и блаженное выражение лица. С этого момента Богу уже скучно. Слишком просто. Дазай согласен выдать ему Арахабаки с потрохами, не видя в словах Достоевского уловки или подвоха, даже не догадываясь о том, на что только что согласился. — Накахара Чуя… какой он? — спросил Достоевский, неспешно отходя к одному из широких окон. Он уже поправил на себе одежду и может любоваться видом из окна. Дазай, пытаясь восстановить дыхание, обернулся к нему, хотел привстать, но устало упал обратно на гладкую поверхность стола. Сперма испачкала его живот и рубашку. Вульгарно. Достоевский никогда бы не допустил такого рядом со своим Богом. — А? С чего вдруг такой интерес к вешалке для шляп? — со смешком отозвался Дазай, самодовольно улыбаясь своей же колкости. Достоевский ухмыльнулся в ответ. Дазай подумал, что преуспел в оскорблении Чуи. Достоевский подумал, как будет выворачивать тело Дазая за оскорбление Арахабаки. — Мне же нужно знать, с кем именно меня ждёт встреча, — негромко ответил Бог, опуская ладонь на холодное стекло. Под кончиками его замёрзших пальцев оно казалось тёплым.Интересно, насколько обжигающим будет Чуя?