Demolition Lovers.

“Romantic Lover — Eyedress“ She's a killer One look is all it takes She's a killer And she took my breath away She's a killer Romantic lover There is no other She is my lover

Достоевский бы мог сказать, что подивился тому, как много Дазай знает о своём бывшем напарнике, но только вот… Осаму и его кривляния удивления не вызывали. Лишь стойкое желание придушить. Вальяжно растянувшись на столе, словно соблазняя Бога на продолжение, Дазай насмешливо рассказывал про Чую. Каждое его слово насквозь было пронизано колкостью и ехидством — желанием задеть Арахабаки, которого в этой комнате даже и не было. Жалкое зрелище. — Он когда напьётся, то на слизняка похож, — хихикнул Осаму, покачивая ногой. — А ещё он шляпу свою до одури любит, я один раз её забрал, а Чуя чуть не расплакался, ха-ха. Лишь благодаря годам практики и самоконтроля, Достоевский продолжал внимательно слушать, сохраняя нейтральное выражение лица, — он вглядывался в природу за окном, игнорируя заигрывания полуобнажённого Дазая. Бог вычленял из речи Осаму то, что было действительно важно — ах, прекрасный Арахабаки и его людские привычки. Глупый Дазай и не подозревал, что с каждым предложением копал себе могилу, а для Чуи создавал идеальную клетку, из которой даже рыжеволосый эспер выбраться не смог бы. Любая привычка, любое пристрастие Накахары, любая его человеческая привязанность, способна обернуться против него самого. Чуя был живым Богом с живыми эмоциями, а это значило, что он уже проиграл Богу, неспособному сопереживать и чувствовать. — Федя-я… ты вообще меня слушаешь? — заныл позади него Дазай, когда тому надоело перечислять слабости своего бывшего напарника. Достоевский лишь коротко кивнул. Его тошнило от того, как Осаму смел коверкать Божественное имя. Парень же остался недоволен такой реакцией, поэтому продолжил: — Ты не шутил про… — Я всегда серьёзен, Дазай, — на полуслове прервал его Достоевский, сквозь запотевшее отражение в стекле наблюдая за похабной улыбкой Осаму, расцветавшей на его лице. — Ха-ха, я уже представляю, с каким глупым выражением лица он будет меня выслушивать, — восторженно протянул детектив, подскакивая со стола. Не обращая внимания на застывающую на животе сперму, Дазай принялся одеваться, поправляя на себе белоснежную одежду — Шибусава, с удивительной для простого человека чуткостью, смог создать им утончённые наряды. Достоевскому нравилась пышная накидка, отороченная тем же мехом, что и его ушанка. Он любил размышлять о том, что его Арахабаки будет ходить в чем-то похожем, только куда более тонком и воздушном — его Богу не надо будет выходить на цепкий уличный мороз, так к чему тогда тяжелые ткани и шерстяные подкладки. Чуе подойдут полупрозрачные шелка и тугие кожаные ленты — взамен той дешёвой дряни, что украшала последние годы шею эспера. Дазай любил горделиво вспоминать, что именно он подарил Накахаре ошейник, который тот, словно верный пёс, носил и по сей день. Безмозглый. Дазай любил так обзывать Арахабаки, но Достоевский, смотря на то, как Осаму вылавливал из кармана телефон и принимался названивать кому-то, думал совсем иначе. Безмозглым был совсем не Чуя, который согласился на встречу со своим бывшим партнёром. Безмозглым был Дазай, который упорно не видел, что при упоминании Накахары в глазах Бога появлялся маниакальный блеск. Всё же в Осаму сохранились остатки понятий о правилах приличия — он назначил личную встречу в каком-то баре. Исход казался очевидным, но Бог припрятал в кармане пару козырей для финальной партии. Достоевский курил, стоя на пороге неприметного бара на окраине города. Вывеска с названием изакаи была покосившейся — почти отломленной. Под ногами скрипели прогнившие доски небольшого крыльца. Достоевский ненавидел сигаретный дым, да и табак горчил на языке, но сегодня Богу нужно было сыграть свою роль. Дазай свою уже выполнил — ещё в тот момент, когда согласился встретиться с Чуей. Ещё в тот момент, когда посчитал, что является причиной приезда в Японию Достоевского. Безмозглый. Бог усмехнулся, выдыхая плотные кольца дыма. В ухе у него был запрятан наушник, который передавал шум и пьяный гомон. Темные пряди, спадавшие на лицо из под тёплой шапки, закрывали глаза Бога, обращая всё его внимание внутрь себя. Достоевский слушал всё, но слышал лишь один единственный голос — оскорбленный и расстроенный, хриплый и такой живой, до одури гибкий и эмоциональный. Достоевский никогда не был так близок к своему Богу — ему казалось, что, стоит чуть напрячь слух и подойти поближе к дверям изакаи, то он тут же почувствует чужой опаляющий жар, сможет вдохнуть запах тёплой кожи. По ушах резанул противный звон — Арахабаки в ярости швырнул в кого-то стаканом. Шум на мгновение стих, а потом в наушнике раздался издевательский смех Дазая. — Не строй из себя барышню на выданье, Чу-уя! Хватит ломаться, соглашайся, — сквозь наушник голос Осаму звучал ещё сладостнее и тошнотворнее, чем в жизни. — Иди нахуй, извращенец! — рявкнул в ответ Накахара. — Только если на тво-ой… — издевательски пропел в ответ детектив. Снова звон и грохот. Кажется, Арахабаки не на шутку разбушевался. Достоевский продолжал делать неспешные затяжки, мысленно отсчитывая секунды — всё шло ровно по его плану. Чуя оказался унижен и оскорблён, услышав предложение Дазая. Дазай оказался воодушевлен и злораден, услышав реакцию Чуи. Из наушника вновь начали доноситься лишь пьяные голоса забулдыг и чьи-то тихие возмущения — по всей видимости, хозяина. Людям свойственно было цепляться за свои вещи. Им жалко было разбитый стакан. Ради Арахабаки Достоевский бы разбил сотню таких стаканов. Прислушиваясь к тому, как за его спиной громко хлопает дверь бара, Бог вновь усмехнулся — он становился до боли сентиментальным. Неужели человечность Чуи настолько заразна, что забралась и на него? Оплела своими ядовитыми и порочными побегами так сильно, что он тоже начал что-то… чувствовать? Хлопок двери и столь тяжелые — совсем не для такого хрупкого тела, шаги. Явно сила гравитации. — Хотите? — спросил Достоевский, поднимая сигаретную пачку вверх. Ему не нужно было оглядываться назад, чтобы понять, кто именно сейчас стоял на пороге изакаи. — Что?!.. — воскликнул Чуя, в голосе которого всё ещё сохранился агрессивный рокот — злость пришла на место боли, чтобы скрыть истинные чувства, вызванные встречей. Накахара на любое слово в свой адрес сейчас реагировал громко — стремясь укусить первым. Ну точно… почти как собака. Хотя Бог это сравнение находил безвкусным — Чуя в его глазах больше походил на кота. — Вы похожи на человека, которому сейчас не помешает закурить, — спокойно ответил Достоевский, всё также глядя вперёд — на припорошенную снегом улицу. Бог знал, что если сейчас посмотрит на Чую, то уже не сможет отвести глаз. — Да черт с ним, — выругался негромко эспер, вдруг дергая протянутую пачку. — Дайте сюда… Достоевский вытянул из кармана зажигалку, быстрым щелчком включая. Боковым зрением он почувствовал, что Чуя приблизился, прикуривая сигарету. Пачка вернулась в раскрытую ладонь Бога. Арахабаки случайно коснулся его пальцами, и Достоевский почти вздрогнул. Тепло. Он давно уже докурил свою сигарету и теперь медленно отсчитывал в голове секунды. Чуя вот-вот должен был начать говорить — как раз после пары первых затяжек. — Спасибо, — выдохнул Накахара, останавливаясь вровень с Достоевским. Эспер смотрел вперёд — на припорошенную снегом улицу и незаметно поправлял на себе тонкий тёмный плащ. Его огненно-рыжие волосы выбились из-под шляпы, растворяясь в морозном воздухе и сигаретном дыму. Ветра не было. Их окружала тишина и горький запах табака на языке. Чуя был красивым. Достоевский всегда тонко чувствовал прекрасное. Бог всегда понимал язык искусства, а сейчас, незаметно поглядывая на изящный профиль Арахабаки, он видел перед собой хтоническую картину Японского Божества, достойного места в его личной коллекции. — Вы чувствовали себя когда-нибудь одиноким, Чуя-сан? — поинтересовался Достоевский, замечая на себе взгляд красновато-карих глаз. У Чуи даже ресницы были рыжими. Взгляд у него был стеклянным, а белки чуть красноватыми — то ли от холода, то ли от непрошенных слёз. Как удивительно легко Накахара плакал, почти, как человек. — Мы знакомы? — Арахабаки произнёс слова резко, делая стремительный шаг назад и неотрывно глядя Достоевскому в глаза. Из расслабленного он легко стал напряженным, словно натянул привычную маску. Хотя нет… не маску. Маски и убогие лица были отведены Дазаю, а Чуя лишь был их невольным создателем. Так вот, как должны были выглядеть все те эмоции, что неумело выставлял напоказ Осаму? Занимательно. Бог знал, что его собственный взгляд сейчас напоминал расплавленные драгоценности, сродни тем камням, что так любил собирать Шибусава. Он прикрыл глаза, неспешно опуская смоляные ресницы, — чему-то Достоевский всё же научился у Дазая. — Не напрямую, — уклончиво ответил Бог, невинно поднимая ладони вверх. Ему пришлось склонить голову вниз и ссутулить плечи, он теперь оказался одного с Накахарой ростом — совершенно безобидным. Когда Чуя заговорил вновь, то он чуть растягивать гласные и старался чётче произносить слова: — Кто Вас подослал? — Не надо со мной так разговаривать. Я прекрасно понимаю японский, — улыбнулся Достоевский, из-под длинной чёлки глядя в недоверчивые карие глаза. В ярком уличном свете они были почти медовые, словно густой янтарь, так и норовящий расплавленными каплями потечь по щекам. Чуя молчал, всё ещё удерживая зажженную сигарету в левой руке, а правую спрятав за спину — явно цепляясь за оружие. Безвкусица. Арахабаки так долго прожил среди людей, что не только стал похож на них внешне и внутренне, но ещё и перенял их глупые привычки — ножи и пистолеты бессильны против Богов, уж кому как не рыжеволосому эсперу знать об этом. — Меня никто не подсылал… я всего лишь Ваш давний поклонник, Чуя-сан, — выдохнул Достоевский, делая легкий шаг вперёд. Тело Накахары чуть заметно подрагивало — тот готов был в любой момент броситься вперёд, обнажая клыки и когти. Мило. Кошки-мышки продолжались, только вот состав сменился. Однако Чуя не был простым котом — он не отступал назад, а наоборот, неотрывно следил за движениями Бога, оставаясь на месте. Любопытство. Любопытство сгубило кота. — Вы так и не ответили на мой вопрос об одиночестве, Чуя-сан… или мне стоит называть Вас Арахабаки? — Достоевский склонил голову набок, сквозь густые ресницы наблюдая за тем, как за мгновение меняется выражение лица эспера. В тёплых глазах промелькнул страх. В ледяных глазах напротив отразилось вожделение. Раздался негромкий телефонный звонок — классическая мелодия заполнила собой повисшую тишину, и Достоевский, продолжая хищно улыбаться, повернул свой сотовый экраном прямо к лицу Накахары. — Вы только гляньте, мне звонит Ваш бывший напарник. Не хотите высказать ему всё то, что не смогли сказать глядя в лицо, Чуя-сан? — почти ласково спросил Бог, пальцем скользя по кнопке принятия звонка. В это мгновение Арахабаки выглядел одновременно встревожено и яростно — он попытался рукой оттолкнуть от себя телефон, скаля зубы и негромко ругаясь. Чуя готов уже был отступить назад, но Достоевский оказался быстрее — быстрее, ведь для Богов понятие времени было относительным — он прижал сотовый к уху Накахары, с трудом сдерживая дрожь в пальцах и горячую тяжесть в животе. Волосы у эспера были мягкие, пушистые, а щека обжигающе-тёплая — Бог почти забылся и потянулся второй ладонью к Арахабаки, только чтобы почувствовать на коже проступающий ожог. Попытавшись защититься, Чуя потушил о протянутую руку зажженную сигарету, инстинктивно занимая оборонительную позицию. Достоевский со свистом выдохнул, ближе прижимая телефон к чужому уху и с безразличием глядя на круглый ожог, безобразным пятном разъедавший белоснежную кожу Бога. — Даже если Вы не хотите говорить, Чуя-сан, то Дазаю точно есть, что Вам сказать, — улыбнулся он, сверху вниз глядя на лицо эспера, которое всего секунду назад было искажено гневом, а сейчас напоминало собой бледное полотно, на котором единственным украшением остались драгоценные камни глаз. Чуя не двигался, затаив дыхание, прислушивался к крикам, доносящимся из динамика телефона. — Д-дазай?.. — выдохнул Арахабаки, с запозданием определяя обладателя сорванного голоса. Достоевскому не нужно было слышать, чтобы представить во всей красе хрипы и стоны боли, которые сейчас так безраздельно наполняли слух его маленького Божества. Бог вдохнул поглубже — морозный воздух вместе с теплом кожи Чуи, а потом резко отшагнул назад, обрывая звонок и выталкивая рыжеволосого эспера из состояния шока. — Романтичный подарок я Вам подготовил, неправда ли? — улыбнулся он, замечая, как вокруг Накахары начинает меняться пространство — красноватые отблески его способности расползаются по крыльцу изакаи. Покосившаяся вывеска с треском упала.