“Losing my Religion — R.E.M.”
Every whisper, of every waking hour I'm choosing my confessions Trying to keep an eye on you Like a hurt, lost and blinded fool, fool Oh no I've said too much
Холодно. Богу почти всегда было холодно. Он давно смирился со своим этим, почти человеческим, изъяном. Но сейчас — когда его пальцы лежали поверх горла Чуи, аккуратно сжимая, но так, чтобы ненароком не навредить — ему было горячо. Жарко. Хотелось стянуть с себя меховую накидку и оставить ушанку где-то на потрепанных подушках продавленного дивана. Богу хотелось, чтобы заместо дешёвого ошейника на шее его Божества всегда оставались лишь бледные пальцы. Не самое практичное желание, почти дикое, но сейчас казалось Достоевскому единственно правильным решением — пойти на поводу у своего влечения, облачившегося наконец в плоть и кровь Арахабаки, замершего перед ним. Он не обращал внимания на лицо Чуи — не мог сказать, плакал ли эспер или это лишь неоновый свет отбрасывал расплавленные тени на щёки, ресницы и на бледные в полумраке комнаты скулы. Все внимание Бога сейчас было на тонкой шее — на ощущении обжигающей кожи под пальцами и на множестве маленьких родинок, которые до этого упрятаны были под уродливый ошейник. Достоевский изучил внешность Накахары ещё давно — из пьяных рассказов Дазая, который любил приписывать бывшему партнёру почти демонические черты, из множества фотографий, собранных за годы слежки, и из обрывков воспоминаний окружающих, однажды пересекшихся с его Чуей. Но Бог был уверен — веровал в то, что так детально и цепко никто никогда Арахабаки не знал. И пока его Божество было в равной степени прекрасно для всех — никто не был настолько глуп или слеп, чтобы отрицать неземную красоту эспера, но лишь Достоевский видел его насквозь — знал о том, что длинные ресницы Чуи у корней были светло-рыжие — почти белые, и о том, что в острых чертах лица прятался пережитый в детстве голод — нелегко было расти на улице и называть себя Королем Овец, приглядывая за кучкой неблагодарных детей, знал и о том, что в золотисто-карих глазах были спрятаны осколки обсидиановой крошки — проступающие всякий раз, когда Смутная Печаль поглощала рассудок хозяина. И сейчас его ищущему взгляду открылось новое и неизведанное — Бог никогда не видел Накахару настолько потерянным, настолько встревоженным и от того беззащитным. Достоевский вместе с тем не был глуп — его не ослепляло страстное влечение и почти одержимое желание получить Арахабаки — вывести на сотне ярких экранов его сознание, в строчках компьютерного кода и добраться до самой сути слияния — мертвого Божества и живого мальчишки. Он понимал, что Чуя тих и спокоен лишь сейчас — в эти редкие мгновения, когда его мозг пытается осознать случившееся, затаившись на мгновение и укрывая своего хозяина от лишней паники. Спустя час — может и меньше — Накахара вновь оскалит зубы, неизменно принимая новую реальность своей жизни и неизменно отказываясь играть по Божественным правилам. Пока его Арахабаки потрясён и растерян, Достоевскому нужно действовать быстро и уверенно, цепко выдергивая когти у дикой рыжей кошки, чтобы та ненароком не расцарапала ласкающую её загривок руку. Хватило Богу уродливого ожога на запястье и рваной раны от укуса — кровь остывала и сворачивалась, неприятно стягивая бледную кожу. Стоило поспешить, но не так, чтобы кого-то насмешить. Единственным посмешищем этого вечера был Дазай — пропавший с операционного стола под громкие, проигнорированные всеми восклицания Гоголя. Или Достоевскому верилось, что Осаму никто не услышал — что даже Чуя был слишком отвлечен на снятый с шеи ошейник, чтобы вскинуть голову и взглянуть на экран позади. — Накахара-сан, Вам должно быть куда легче дышится сейчас — без этой дешёвой дряни, — улыбнулся Фёдор, с удовольствием отмечая, что Божество неосознанно послушался его, будто проверяя истинность произнесённых слов — глубоко вдыхая, давясь воздухом и тихо кашляя. — Смотрите, у Вас даже след остался… Как безвкусно. Так же пошло, как и сам Дазай. Подарок под стать дарителю. Осаму всегда хорошо прятал свою развращенность, но отчего-то в его вкусах всегда отражалось что-то животно-низменное, почти отвратительное в своей вульгарности. Носком ботинка брезгливо отталкивая в сторону кожаный чокер, Бог сместил руку на затылок Чуи, преднамеренно медленно скользя вдоль горла эспера и останавливаясь лишь в момент, когда ледяных пальцев коснулись завитки рыжих волос — Арахабаки был настолько горяч, что даже в его огненных прядях таилось тепло, готовое обогреть одинокого Бога — даже если и не по воле хозяина. Но разве так было не всегда? Огонь заточали, загоняли в стальные рамки, гнули так, как угодно было другим — подчиняли, пряча от всех разрушительную мощь диких лесных пожаров, беспощадных трагедий, погребавших под собой всех тех, что посмел когда-то заточить огонь. Достоевский кривился, когда понимал, что вынужден поступать также — но лишь от того, что Чуя слишком молодой и слишком человечный — он навредит себе и растратит себя на таких, как Дазай. Не лучше ли упрятать такое Божество себе в клетку из рёбер, чтобы теплился там — обжигающе прекрасный и свободный в своём заточении? Но все это лишь на время — пока у кошки острые когти, у Арахабаки нет опоры под ногами, а у человека за спиной Бога разрушений в голове болезненные привязанности к тем, кто того не стоит. Но все это лишь на время — пока у Достоевского внутри жгучая ревность, где-то на кончиках пальцев скользит холодное желание, а внутри всегда стыло и мертво от одиночества. — Я хочу увидеть Дазая, — прервал его мысли Накахара, сумевший справиться с собой куда быстрее — то ли Арахабаки внутри что-то нашептал, то ли годы в Портовой Мафии напомнили о себе. — С чего бы мне уступать Вашим желаниям, когда Вы так открыто игнорируете мои? — склонил голову к плечу Фёдор, потакая полюбившейся привычке, из-за которой так легко было заглядывать в лицо эспера. — Твои-то желания это подстилку из меня сделать? — оскалился Чуя, замахиваясь было, чтобы оттолкнуть от себя чужую руку, но осекаясь и отводя свои пальцы обратно — сжимая в кулак до скрипа кожаных перчаток. — Да я убью тебя быстрее, чем ты меня коснуться успеешь, псих. — Правда? — наигранно удивился Бог, как бы невзначай поглаживая затылок Божества, пропуская мягкие пряди сквозь пальцы и чуть царапая кожу головы ногтями. — Однако я оскорблён, что Вы так низко обо мне думаете, Накахара-сан, я… — Оскорблён? Блять, да первое что мне сказал Дазай при встрече — это о твоей готовности потрахаться втроём! — ощерился Чуя, пытаясь скрыть за злостью надломленную обиду в голосе. В карих глазах была почти по-детски трогательная грусть — Накахару задели насмешки и грязные шутки Осаму куда больше, чем эспер готов был себе признать. — Дазай Вас оскорбил, унизил своим предложением, а Вы все ещё спешите его увидеть? — Фёдор искренне был удивлён — так одновременно глупо и притом по-человечески правильно поступал Чуя, что голова начинала кружиться. — Я… я… должен быть уверен, что он в безопасности и тот сумасшедший не прирежет его, пока я не буду видеть, — воскликнул Арахабаки, вскидывая вверх ладони. — Ах, Вам так нравится менять темы, Накахара-сан. Неужели это человек внутри Вас говорит со мной загадками? — улыбнулся Фёдор, прикрывая фиолетовые глаза. — Мы зайдём к Дазаю, но только при одном условии — я завяжу Вам глаза. Проглатывая возмущение, Чуя кивнул и пошёл вслед за Богом, который направился к выходу из злосчастной комнаты. Под их ногами скрипели прогнившие доски, а стылый ветер скользил между ними — хлопая где-то дверьми и окнами. В коридоре было темно и траурно-мрачно — словно в отсутствии кислотных ламп и неоновых переливов здание погружалось в мертвенную тишину — будто в склеп спустились. Воздух был сырой и холодный — под стать потрескавшимся стенам, покрытым тонкой поволокой чёрной и зелёной плесени. Чуя дышал как-то чересчур осторожно и ступал чересчур аккуратно. Боялся будто бы задохнуться или оступиться. В коридорах разваливающегося дома его Божество казалось лишним и чуждым — затерянный странник, попавший в темную ловушку. Яркие волосы Накахары тонули в глубокой темноте пыльных комнат, а золотой блеск в глазах таял во мраке стен. Достоевский ступал рядом легко и свободно — привычно сливаясь с тенями, так просто становясь частью этого сгнившего здания — заполняя своей Божественной личиной каждый уголок. Безобразный Бог. Одинокий Бог. Но рядом с ним шёл столь прекрасный Арахабаки — по которому в пору писать было образа. И их обязательно напишут, Фёдор лично займётся этим как только они покинут Японию — как только позади останется эта безбожная грязь и уродливая пошлость. В одной из комнат — на первый взгляд таких же, как и все десятки предыдущих — их ждал небольшой покосившийся шкаф. Он стоял как-то неловко придвинутый к стене — словно поставили его считанные минуты назад. А не оттого ли двери хлопали, что тут кто-то ходил? — В верхнем ящике, — коротко произнёс Достоевский, жестом указывая на шкаф. — Что? Я не буду ничего доставать, — мотнул головой Накахара. Он протестовал не из глупого желания возразить, а из искреннего недоверия и опасения — странно, но это ранило. Бог готов был прощать острые когти и оскаленные зубы своей вредной кошке, но никак не страх перед ним. Арахабаки не стоило бояться. — Полагаю, Вы не так сильно хотите увидеть Дазая? — ласково проворковал Достоевский, скользя рукой по темным волосам и жмуря свои демонически-яркие глаза. — Я просто не отчаянный идиот! Ты запретил мне использовать способность, а голыми руками я туда не полезу! — вспыхнул мгновенно Чуя, косясь на верхний ящик так, словно ему навстречу ступит оттуда его главный ночной кошмар. Слова Божества отдались томным теплом — как быстро Арахабаки учился играть по предложенным правилам. (Как быстро Дазай становился рычагом давления и причиной гнилой, иррациональной ненависти) (Нельзя было терять хватку) Даже если Арахабаки быстро учился, Бог учился держать в узде свои желания вместе с ним. Каждому по уроку — одному в послушании, другому в терпении, а третьему — расплата за грехи. — Накахара-сан, Ваши опасения беспочвенны, — начал Достоевский, делая шаг навстречу Божеству. — Если Вы не верите моим словам, то разве мое нежелание отправлять Вас на место Осаму не главное тому доказательство? Вы так красиво плакали для меня, а я все равно не отпустил Вас под нож — это ли не забота, хм-м? Чуя скривился в отвращении — ему совсем не шло это выражение лица, выворачивающее наизнанку все красивое, что было в эспере. В темноте комнаты даже веснушки на лице Накахары казались темными разводами чернил — словно кто-то с отвращением опрокинул чернильницу на белый холст. — Как ты только уродился таким больным на всю голову, — брезгливо выплюнул в его сторону эспер, хоть и нерешительно, но ступил все же в сторону одиноко стоящего шкафа. По полу красноватыми змеями потянулась Смутная Печаль, готовая подхватить своего хозяина и упрятать под потолком от любой опасности. — Богами не рождаются — ими становятся, уж Вам ли это не знать, Арахабаки, — нежно улыбнулся Фёдор, замирая у стены и с интересом наблюдая за крадущимися движениями Чуи — и вправду кошка. Дазай был ужасно слеп — сравнивая столь часто своего напарника с цепной собакой он был совершенно неправ. Тем временем Накахара скользнул рукой по крышке шкафа, медленно подцепляя металлическую ручку — пальцы в перчатке почти сливались с тёмным лаковым корпусом. С режущим уши скрипом ящик открылся, обнажая своё пустое брюхо, в котором кроме чёрного платка лежала лишь пыль. Ткань была матовая и плотная — сложно было понять в темноте, но будто бы хлопковая. Оглядывая платок в своих руках, Чуя недовольно покосился на Достоевского, будто примеряясь. — Подойдите ближе, Накахара-сан, я завяжу, — жестом подозвал его Фёдор, поморщившийся от громкого плачущего скрипа шкафа — это Арахабаки со всей силы задвинул ящик, почти до треска в древесине закрывая створку. — Это бесполезно — я и не глядя запомню дорогу, — с вызовом бросил Чуя, замирая в полуметре от Бога и гордо вскидывая голову. Он снял шляпу и балансировал ее в воздухе, одной рукой протягивая вперёд платок, а второй откидывая с лица рыжие пряди. — Очень за Вас рад, Накахара-сан, — Достоевский медленно поднял ткань с подставленной ладони, нарочно касаясь длинных пальцев эспера, играясь с теплом чужого прикосновения. Неслышно заходя за спину, Бог принялся неспешно оборачивать ткань поверх глаз Арахабаки, пряча под плотной повязкой самую выразительную часть лица Чуи. Он позволял своим пальцам задерживаться вблизи Накахары подольше — словно бледным мотылькам, льнущим к заточенному в потрескивающую фонарную лампу свету. Завязывая сзади тугой, но аккуратный узел — походивший больше на чёрный бант, Бог провёл ладонью между лопаток Чуи, скользя по плотной ткани плаща и с недовольством ощущая впитавшийся в верхнюю одежду сырой холод — то ли мокрый уличный снег растаял, то ли воздух вокруг и вправду был заразным для такого прекрасного Божества. — Я пойду сзади, — заверил Достоевский, опуская руки на талию Накахаре, который в ответ грубо пихнул его локтем, вынуждая чуть отступить. — Не волнуйтесь — я предупрежу если будут ступеньки. — Не липни ко мне только, — возмущённо произнёс Чуя, чувствуя как его легонько подталкивают в спину. С неким неудовольствием, но все же покорной смиренностью — потому что тратить время на пустые ссоры было решительно некогда, а прогулка в промозглый подвал к Дазаю и обратно итак отнимала уже изрядно времени — двинулся вперёд, удерживая Арахабаки перед собой на небольшом расстоянии. Достоевский изрядно петлял по запутанным подпольным коридорам — пару раз вынуждал Чую подниматься и спускаться, лишь бы тот потерял ощущение в пространстве и перестал в голове считать шаги. Отдавая тихие, вкрадчивые команды — когда поворачивать, когда ступать вверх или вниз, когда останавливаться — Бог держался на почтительном расстоянии, но из рук эспера не выпускал. Перемена в поведении Накахары была заметна сразу — по началу он шёл высоко вскинув голову и постукивал себя по бедру пальцами, но когда позади остались не только бесконечные шаги, но ощущение себя в пространстве, Чуя стал ступать аккуратнее, словно все боялся удариться о несуществующие препятствия. Подвал встретил их почти тошнотворной сыростью и затхлостью своего воздуха — казалось вздохнёшь поглубже и обязательно ощутишь на языке горечь расползающейся по лёгким гнили и плесени. Ступени под ногами скрипели с каждым шагом все надрывнее и громче, словно норовили треснуть под ногами. Достоевский позволил себе склониться ближе, обвивая одной рукой талию Арахабаки, а второй проходясь по растрепанным рыжим волосам и развязывая узел на повязке. Платок падает на вовремя поставленную ладонь и Божество в его полуобъятиях несколько раз быстро моргает, стараясь разглядеть комнату перед собой, потонувшую в едком мраке. Из освещения только небольшая газовая лампа — такая же старая и потрескавшаяся, как и этот заброшенный дом. Желтые, будто давно выгоревшие и совсем неяркие, отблески света падали на холодный каменный пол и неприметные серые стены. Пришлось изрядно напрячь зрение, чтобы различить лежащую на полу фигуру. Чуя, совсем не сдерживая громкого ругательства, бросился вперёд и, не обращая внимание на тянущиеся за ним бледные руки своего Бога, упал на колени возле Дазая — даже не пытаясь сдержать себя способностью, которая бы и без того пропала за секунду — пальцы эспера почти моментально нащупали пульс на шее брюнета и Накахара так и замер, боясь отвести взгляд. В подвале было куда более промозгло, чем в остальном доме — Осаму, который лежал неподвижно как сломанная кукла, все ещё был в своей промокшей насквозь рубашке, у которой вместо рукавов остались лишь отвратительные обрывки ткани. Кровь засохла тонкой коркой на его щеке, а влажные волосы напоминали собой увядающие стебли каких-то некогда красивых цветов — от пушистых кудрей не осталось и следа. Находясь без сознания, Дазай дрожал всем телом, а кожа, к которой трепетно прикасался Чуя, была мертвенно холодная. Игнорируя испепеляющий взгляд Достоевского на себе, который стоял, словно молчаливый палач в полуметре, закрывая спиной тяжелую входную дверь, и смотрел с нескрываемым отвращением на Осаму, а вместе с тем и на стоящее подле на коленях Божество. И кого ради? Грязной шлюхи, ввязавшейся в заведомо проигрышную игру с Фёдором лишь по собственной глупости? Сколько ещё раз Богу нужно сломать Дазая на показ, чтобы Чуя стоял так перед ним? Касался с таким трепетом и волнением его? Достоевскому тоже было чертовски холодно, но отчего-то Накахара снимал сейчас впопыхах свой плащ и накидывал его на подрагивающие плечи Осаму, стараясь не тревожить раны на руках — оставленные позади вырванными с мясом скобами. Глупый, глупый мальчишка. Такой человечный Арахабаки, вызывавший у Фёдора нестерпимое желание растоптать жизнь Дазая прямо здесь и сейчас — отпустить все его пригрешения одним лёгким касанием. Прикрыв на мгновение глаза, Бог снова принял безучастный и хладный вид — под стать посмертным образам, которые принято было писать по давно упокоенным душам. Ему не видно было лица Чуи и оттого он не замечал прикушенной нервно губы и нахмуренных бровей, но видел как подрагивали пальцы Накахары, когда тот аккуратно перевязывал сгибы локтей Осаму — использовал лохмотья и без того драной, зато чистой рубашки. Новые бинты совсем не походили на привычные для Дазая — они не скрывали многочисленных шрамов и лежали на коже неплотно, лишь слегка прикрывая глубокие, но небольшие раны — все лучше, чем просто бросить загнивать. Аккуратно передвигая Осаму в более удобное положение, стараясь поплотнее обернуть свой плащ вокруг чужих плеч, Арахабаки сглатывал горечь и желание закричать. Он не смел открыть рта, потому что не вправе был жалеть себя — он ощущал лишь закипающую внутри ярость, которая тонула в горьком отчаянии и предательском страхе. Разглядывая лежащего перед ним Дазая и легонько поглаживая его по впалым щекам — самыми кончиками пальцев, словно и не ласка вовсе, а лишь мимолетное касание, Чуя потерялся во времени и своей гнетущей беспомощности. Придушить Достоевского здесь и сейчас Смутной Печалью? Бог заметит его движение в свою сторону и успеет коснуться — его или Осаму. А сейчас — сидя так близко к забинтованному эсперу, собственная способность и вовсе покинула хватку Чуи. Он даже ее призвать не мог. От осознания что рядом с Дазаем он особенно беззащитен и бесполезен с губ сорвался тихий смешок, больше похожий на истерический вскрик, грозящий перерасти во что-то страшное и неконтролируемое. На плечи вдруг опустилось тяжелое меховое пальто. Чуя далеко не сразу понял, что Достоевский подошёл к нему, своей искаженной тенью закрывая любой свет и глядя пристально сверху вниз. — Пойдёмте, Накахара-сан, — произнёс он холодно и резко, цепко хватая руку эспера и с хорошо скрытым раздражением утягивая его в сторону от Осаму. — Здесь очень холодно и промозгло, я не хочу, чтобы Вы ненароком простудились. На бледных губах Бога скользнула изломанная улыбка: оглядывая сейчас Чую он почувствовал извращённую благодарность к вымокшему, как крыса, Дазаю. Арахабаки очень шла его меховая накидка — белоснежный мех оттенял живую игривость пушистых волос, а тёмная оторочка позволяла растворяться в тенях подобно самому Богу. Без грубого ошейника и с новым одеянием, снятым с плеча Достоевского, Чуя выглядел все более подходяще для своего Божественного положения. Две косвенных победы в один день — Фёдор опережал сам себя.