***
Десять месяцев. За всю свою жизнь Гермиона Джин Грейнджер прочитала такое огромное количество книг, что если каждое издание она смогла бы поставить на собственную полку, вокруг неё образовалась бы немалых размеров библиотека. Маггловские произведения перемешивались с магической литературой, собирая в себе смесь разных жанров, словно пытаясь стереть границы между тем количеством знаний, которые девушка всегда с невероятным рвением старалась впитать в себя. И если в какой-то момент, всё её окружение не имело сомнений, что гриффиндорка сможет ответить на любой поставленный вопрос, то сейчас эта теория разлеталась на мелкие осколки, больше напоминающие обычную пыль. Сколько должно пройти времени, чтобы боль, уничтожающая каждую частицу внутри, по никому не известной шкале, опустилась хотя бы на одно деление вниз? Это был тот самый вопрос, на который Гермиона не увидела ни одного варианта ответа среди миллиона слов, которые она успела прочитать за всю свою жизнь. Единственное, о чём она могла говорить с полной уверенностью, что эта отметка точно не приравнивалась к десяти месяцам. С того дня, когда перед её глазами пронеслись самые страшные кадры, относящиеся к жестокой реальности, а жизнь в очередной раз показала, что любая попытка выжить в её вселенной лишена всяческого смысла, прошло именно столько времени. Десять месяцев пустоты и ежедневно рассыпанных по столешнице таблеток. Десять месяцев осознания, что спасение стало самым страшным наказанием, которое ей когда-либо приходилось получать в жизни. Десять месяцев принятия, разбивающегося на крупные осколки, порезы от которых не позволяли наложить на кожу обычные швы. Гермионе казалось, что если бы ей назвали рандомную дату этого временного отрезка, она бы на автомате перечислила всё происходящее, и отнюдь не потому что каждый день был практически в точности схож с предыдущим. Всё это продолжалось с того самого момента, когда цепляясь за пластиковые проводки, она смотрела на лицо Северуса, зашедшего в её палату, и в тёмном взгляде видела каждое слово, которое он хотел сказать полностью опустошённой в тот момент гриффиндорке. Ей больше это было не нужно. Помутившийся на такое долгое время рассудок будто за секунду пришёл в себя, собрав воедино всё, как никогда чётко представив картину, благодаря которой хотелось потребовать ту дозу успокоительного, лишняя капля которого привела бы к летальному исходу. — Это не… это не может быть правдой! — в то мгновение слова, которые она произносила, можно было прочитать лишь по губам. — Я сожалею, мисс Грейнджер. Голос Снейпа был хриплым, казалось, что с последнего раза, когда девушка его видела, он постарел на несколько лет. Если внимательно проследить за его взглядом, можно было увидеть, что он смотрел сквозь. Не фокусировал взгляд на её лице, а его зрачки застыли на точке, которую можно было увидеть за спиной Гермионы. Интонация была другой, казалось, что строгий профессор зельеварения первый раз в жизни не пытался скрыться за каменной маской, где столько лет прятал каждую эмоцию, на самом деле живущую у него внутри. Почти не слыша слова, которые он произносил, в один момент Гермиона заметила, что профессор всё-таки перевёл взгляд конкретно на неё, и увидела в его глазах понимание. Самую страшную эмоцию, отражение которой ей когда-либо приходилось лицезреть. Никогда до этого она не могла представить, что Северус Снейп будет именно тем человеком, с которым она ощутит такое сходство в определённый момент. На мгновение ей показалось, что он был единственным во всём мире, кто мог понять, как это — чувствовать, когда абсолютно всё умирает внутри. Помимо этого, особенно сильно в те минуты было ощутимо сожаление. Понятие, так чётко отражающееся в его взгляде, которое начало пульсировать на подкорке мозга и эхом разносилось со всех сторон, с каждым разом оглушая всё больше. Это чувство, противно скребущееся внутри, ко всему приправлялось той отравой, что люди ложно принимали за утешение. Те отрывки были одними из немногих, что ей удалось запомнить за этот период. Она также помнила первые месяцы за закрытыми дверями своей квартиры, где слишком сильно хотелось поторопить время, которое, казалось, застыло в окружающем её пространстве. Если никто не соизволил написать о его свойствах, не считая использования маховика времени, Гермиона Грейнджер решила, что сможет выявить их сама, подтвердив или опровергнув собственные теории о том, что оно сможет что-то изменить. Это походило на смерть. Так сильно, что в какой-то момент ей действительно стало казаться, что именно она встречала её в каждом новом дне, полностью заполняя собой пространство и не давая ни малейшего шанса выбраться из той клетки, стены которой являлись абсолютно непробиваемыми. Ежедневно разглядывая себя в зеркале, края которого благодаря витиеватому узору больше походили на сколы, она видела отражение войны. Той, которая закончилась практически год назад, и своей личной — конец которой, она точно знала, что не сможет увидеть при собственной жизни. Каждый шрам на теле теперь походил на те самые отметки, что она делала на деревянном столбе их палатки, чтобы знать примерное количество дней с момента, когда это всё началось. Теперь обводя пальцами неровности на своей коже, ей казалось, что каждый рубец являлся очередным олицетворением прошедших дней. С единственной разницей — на этот раз счёт шёл с той минуты, которой подходило единственное слово: «конец». От количества прописанных лекарств кожа приобрела серый оттенок, так сильно схожий с выцветшей газетной бумагой, где синяки, неравномерно распределённые по телу напоминали некачественную типографскую краску. Она видела это каждый день, рассматривая своё лицо в треснувшем зеркале больницы, и единственное отличие было лишь в отсутствии множества приборов, расположившихся на её руках, и застиранной белой рубашке пациента, всегда придающей более болезненный вид. Сейчас Гермиона наблюдала, как её взгляд с каждым днём становится всё более бесцветным, а былая надежда, всегда придающая её цвету глаз особый оттенок, теперь представляла собой исключительную пустоту. Пустота. Это слово хотелось вырезать на каждом сантиметре кожи и расписать любыми красками все поверхности небольшой квартиры, чтобы окончательно погрузиться в состояние, которое мёртвым грузом с каждым днём всё отчаяннее останавливало поступление кислорода в её лёгкие. Гермиона заставляла себя задумываться об окружающем мире. О тех людях, которым война нанесла непоправимый урон, и каждом, кто так же не дождался возвращения близких, занимавших одно из важнейших мест в их жизнях. Она несколько раз брала в руки пергамент и перья, начиная выводить первые слова всего, что так отчаянно хотела написать Нарциссе Малфой, единственной, кто на самое большое количество процентов мог осознать величину трагедии, свалившейся на их хрупкие плечи. Но каждый раз всё заканчивалось грудой мятой бумаги и обломками птичьего оперения, лишь добавляя бардак тому месту, которое сейчас она уже много месяцев искренне пыталась назвать своим домом. Гермиона не хотела отдавать эту боль. Нежно лелея ту внутри, и как верный пёс у ног своего хозяина, вцепившись в неё изо всех оставшихся сил, чтобы не забрали единственное, что теперь от него осталось. Она много раз прокручивала в голове однажды плотно засевшее утверждение: главным чувством к нему навсегда останется ненависть. И даже сейчас, когда не осталось того, что можно было ненавидеть, — это понятие прослеживалось везде. Она хотела сжечь город, в котором ей приходилось находиться, лишь бы уничтожить все доказательства существования мест, где он раньше мог находиться живым. Ей хотелось поджечь всю Магическую Британию, чтобы рыжее пламя огня перестало отражать весь ужас, который ей пришлось пережить в тот самый день. Помог ли побег в маггловский Лондон? Она не знала. Создавать иллюзию нового мира, который она пыталась образовать вокруг себя, на первый взгляд казалось слишком простым, пока практически каждый день эта иллюзия не рушилась о настоящее, хуже любых рамок сдавливающих её внутри собственно созданной реальности. Выстраивая в голове новые стены, которые восстанавливались бы кирпич за кирпичом, противоречие заключалось в том, что ей всё равно хотелось разрушить. Содрать кожу, к которой он прикасался, лишь бы избавиться от фантомных ощущений, не исчезающих даже спустя такое огромное количество времени. И уничтожить всё, чем они являлись вместе, по отдельности и когда-либо. Если даже этот выход был неправильным, Гермиона Грейнджер искренне пыталась доказать себе, что он является единственно верным. Каждую ночь, просыпаясь в холодном поту и резко перекатываясь на другую сторону кровати, ей подсознательно хотелось найти защиту. Зацепиться за что-то, что дало бы хоть маленький шанс остаться наверху, не узнав, как выглядит то самое дно, которое, с каждым днём всё ближе подбиралось к её ногам. Но вокруг была лишь удушающая пустота. Та самая, которая словно злой демон шептала сквозь темноту фразу, почти в пыль дробящую все кости: Воздух, которым ты дышишь — это всё, что у тебя осталось. И она точно знала, что этим воздухом, так плотно заполнившим всё вокруг, было невозможно дышать. В один момент он приобрёл совершенно другую функцию, теперь вынуждая исключительно задыхаться. Ей было непонятно, как обычное действие для поддержания жизни в организме теперь могло доставлять столько боли и оказывать совершенно противоположный эффект. Её жизнь стала настоящей смертью, где в каждом дне, стараясь подняться на ступень выше, Гермиона лишь наблюдала, как старые камни летят в пропасть. И стараясь не оступиться, подсознательно понимала, что совершенно не смотрит под ноги при каждом движении. Ей нужно было куда-то себя деть любыми действиями, со временем достигающими определённого автоматизма. От ежедневной перестановки старых тарелок в шкафу, до подсчёта деталей мозаичного узора, расположившегося на стене в ванной. Делать, что угодно, лишь бы действиями отвлечь себя от бесконечного повтора событий, круглосуточно прокручивающихся в её голове, блокируя главный источник мыслей, подводящих её к самому краю, — любое упоминание магии. «Я верила в другое волшебство», — слова застывшие в воздухе в тот самый день, после которого можно было начинать новый отсчёт, стали единственным, что она хотела сохранить после всех произошедших событий. Гермиона Грейнджер перестала верить в магию, и всё чего ей хотелось сейчас, было возвращение к привычной жизни, часть которой была безвозвратно утеряна некоторое время назад. Палочка, теперь спрятанная в квартире Джинни, в один из дней была выхвачена из рук перед тем, как в порыве истерики после выписки из больницы гриффиндорка чуть не разломала её на две части. Так же как и все магические атрибуты, спасённые в последний момент и теперь хранящиеся в одном из шкафов Норы, в надежде, что однажды настанет час, когда они снова понадобятся самой способной молодой ведьме последнего столетия. Сейчас для Гермионы Грейнджер волшебства больше не существовало. А любая магия приравнивалась к дополнительной дозе успокоительных, после секундных вспышек воспоминаний, которые она была не в состоянии пережить. Это проявлялось даже в таких мелочах, как приход друзей, которым было не разрешено аппарировать в маггловский район Лондона, и до дома, находящегося в глубине одного из кварталов на окраине, приходилось идти пешком от метро.***
Резкий звонок в дверь заставил Джинни дёрнуться, параллельно выругавшись себе под нос, когда пальцы неаккуратно соскочили, задевая край горячей сковородки. — Гермиона, это Пэнси и Блейз! — разнёсся звонкий голос девушки через всю квартиру. — Постарайся открыть дверь до того, как Паркинсон вышибет её Бомбардой. Нотт, в этот момент наблюдающий за ней из проёма кухни, резко дёрнул бровью, молча предупреждая о том, что Уизли в очередной раз не думала о словах, которые вылетали из её рта. На что получил лишь нервное качание головой и скривлённые в пренебрежении губы. — Чем быстрее мы вернём её к реальности, тем лучше будет, в первую очередь, для неё самой, — Тео сделал несколько шагов вперёд, машинально оборачиваясь, чтобы увидеть, что слова Джинни больше никто не смог услышать. Его лицо было напряжено, как и каждый раз, когда кто-то из них заводил тему, за последний год вышедшую на первое место по значимости, даже опередив рассуждения исходов войны. — Давай не будем в тысячный раз говорить о том, что совершенно от нас не зависит, — он приподнял бровь, наблюдая как за спиной девушки что-то сильно шипит на плите. Джинни сделала шаг ему навстречу, потянувшись рукой к небольшой выемке на шее, где из-за верхних расстёгнутых пуговиц рубашки были видны белые рубцы. — Каждый из нас просто хочет сделать всё, чтобы тот круг ада, по которому она ежедневно делает свои маленькие шаги, наконец-то закончился, — она провела пальцем в сторону и царапнула бледную кожу ногтями, после чего Теодор тут же накрыл её ладонь своей. Шрам от ожога, украшавший половину его лица уже давно приобрёл белый оттенок, сильно отличающийся даже от его светлой кожи. Рубцы переходящие от шеи к плечу и спускаясь по руке, всегда можно было разглядеть за любой одеждой, что в любой ситуации заставляло Джинни протянуть свою ладонь и нежно провести холодными пальцами по самому яркому шраму в районе ключиц. Это действие было успокаивающим, в любой момент приводящим обоих в чувство, будто нажимая на рычаг, который мог показать им реальность вокруг. По началу она боялась. Каждый раз проводя руками по израненной коже, или ночью прихватывая ту губами, ей казалось, что он разозлится, в какой-то момент больно схватит и оттолкнёт, лишь бы избавиться от акцентов, которые она могла сделать на том, что теперь стало его особенностью. И каждый раз Джинни придумывала в голове тысячи оправданий на все ситуации, которые могли быть вызваны её действиями. Ей потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что Теодор относится к этому нормально и в каждом прикосновении находит успокоение, только больше помогающее принять ситуацию. — Ты прекрасно знаешь, что должно пройти определённое количество времени. Он сказал, что ещё недостаточно… — Недостаточно тех раз, когда каждый из нас вытаскивал её с того света? — Джинни громко ударила ладонью по столешнице, после этого замирая и прислушиваясь, не привлёк ли этот звук лишнего внимания. Из коридора доносился слабый шум, среди которых стук входной двери смешивался со звонким цоканьем каблуков Пэнси. Их совместные воскресенья, где Джинни демонстрировала новые блюда, которые она тренировалась готовить по рецептам Молли, стали традицией — скрытым смыслом — целью которой было убедиться, что Гермиона до сих пор находилась в относительном порядке. — Говорить об этом должны не мы, — Теодор перешёл на шёпот, зная, что в любой момент три человека, находящихся в квартире, могли войти на кухню. — Не держи меня за дуру, — фыркнула Уизли, откидывая рыжие волосы и подходя обратно к плите, — и не нужно выставлять всё так, будто из вас всех я единственная ничего не понимаю и только лишь предъявляю претензии. Теодор сильно сжал губы, чтобы сдержаться от продолжения бесполезного разговора, в следующую секунду чувствуя, как сильный удар по здоровому плечу, заставил его автоматически сделать ещё один шаг вперёд. — Я помешал? — Забини дёрнул бровями, как ни в чём не бывало подходя к плите и сразу открывая крышку сковородки, откуда тут же послышался пряный запах курицы, сейчас тушившейся с овощами. — Пэнси сообщила, что она на диете, и я долго думала, что приготовить, — Джинни постаралась ответить спокойным тоном, чтобы Блейз, вечно замечающий даже самые незначительные мелочи, не задал лишних вопросов. — Дома совершенно нет нормальной еды, — в подтверждение словам Джинни простонал Забини, наклоняясь ближе, чтобы рассмотреть содержимое сковородки. — Грызём морковь, как кролики, заедая всё это капустным салатом. — Хватит жаловаться, — на пороге появилась Пэнси, одетая в чёрное трикотажное платье, хорошо подчёркивающее достоинства фигуры, которой точно не требовалась никакая морковь. — Грейнджер, скажи ему, что мужчины никогда не видят того, что можем заметить мы. Паркинсон перевела взгляд на Гермиону, которую крепко держала под руку с момента, как только закинула свой плащ на стоящий в коридоре комод. Девушка слабо улыбнулась, переводя взгляд с, как всегда, идеально выглядящей слизеринки на Забини и приподняла одну бровь, как бы давая сигнал, что спор в этом вопросе, будет только лишним сотрясением воздуха. — Я сдаюсь! — Блейз поднял в повинующемся жесте обе руки, всё ещё не делая ни шага от плиты, где готовилась еда. — Просто надеюсь, что такой путь был проделан не зря, и хотя бы здесь меня наконец-то нормально покормят. — Я почти накрыла стол в гостиной, — Гермиона аккуратно вытащила свою руку из локтя Пэнси и одёрнула край рубашки, которая успела приподняться из-за соприкосновений с платьем слизеринки. — Сейчас только положу салфетки, и можем приступать к обеду. Несколько человек, слишком пристально следящих за ней, чересчур сильно старались выглядеть непринуждённо, что вызывало определённый дискомфорт, смешивающийся с неестественностью, от которой каждый пытался избавиться. — Я сейчас тебе помогу, — тут же нашлась Пэнси, слегка качнув головой, — только помою руки, после всей грязи к которой мне пришлось прикоснуться. Гермиона кивнула, выходя из кухни, как можно быстрее стараясь сделать несколько спасительных шагов, которые отделяли её от соседней комнаты. Она хотела чувствовать себя комфортно. Тонуть в атмосфере, которую создавали люди всё это время находящиеся рядом с ней, и беззаботно вливаться в любую дурацкую тему, поднимающуюся даже в самый неуместный момент. Это были её друзья, уже привычным составом собравшиеся в её квартире. Если пересчитать каждого, то вместе с ней получалось ровно пять человек. Совершенно не та цифра, о которой они договаривались в прошлом году в те редкие моменты, когда в бесконечных передвижениях им удавалось собраться вместе. И как бы Гермиона старалась об этом не думать, пересчёт в голове непроизвольно начинался каждый раз, когда они собирались в одной комнате. Странный синдром, который чётко прослеживался у Джинни в тот страшный период, когда Теодор не вернулся с задания. Она всегда начинала считать, не важно сколько человек на тот момент находилось в помещении. Теперь Гермиона делала так же, здоровой частью своего сознания понимая, что не сможет прийти к тому числу, от которого ей станет легче. Ей правда казалось, что это были единственные люди после её родителей, которым она доверяла на каждый из возможных процентов, всё это время разделяющие самые страшные моменты этого года. Она действительно доверяла. Отчаянно, наивно и в некоторых моментах совершенно по-детски, как будто это был эпизод из далёкого первого Рождества в Хогвартсе, когда оставшись вдвоём в Гриффиндорской гостиной, они с Гарри поклялись друг другу быть вместе до самого конца. Только став взрослой, и глядя на истерзанный труп своего лучшего друга, Гермиона понимала: зачастую обстоятельства являются нарушающим фактором даже самых крепких обещаний. И сейчас, наблюдая за тем, как Джинни достаёт бутылки вина из холодильника и передаёт их в руки Теодору, стоя в проёме другой комнаты, Гермиона прокручивала обрывки диалога между её друзьями, который она услышала несколько минут назад. Это был ещё один странный разговор, свидетелем которого она становилась определённое количество раз на протяжении всего этого времени. Обрывки фраз, складывающиеся в предложения, как будто кричали о том, чего никогда не могло произойти, даже если бы этому способствовала вся магия, существующая в мире. Она не то, что не хотела сделать даже малейшее предположение из всей информации, успевшей скопиться огромной беспорядочной грудой в её голове, Гермиона боялась дойти до той степени сумасшествия, когда несуществующая реальность полностью заменила бы то, что существовало вокруг. Как это уже было однажды. Она боялась произнести вслух эти слова даже себе. Испытывала огромный страх задать отдалённый вопрос и упасть в глазах своих друзей ещё ниже, чем находилась до этого. Ей казалось, что каждый, с кем она общалась за весь этот отрезок времени, за маской участия скрывал желание тыкнуть в неё пальцем с криком: «Сумасшедшая!». Озвучить то, что она давно приняла внутри себя и убедиться, что каждый довод, крутящийся в мыслях, действительно казался верным. Она сама поставила себе это клеймо, так и не понимая, являлось ли оно правдой или очередной выдумкой её воспалённого воображения. Можно ли было лишиться рассудка ещё больше, или она уже достигла высшей точки в том, где никогда не хотела добиться такого прогресса? Это был ещё один вопрос в её списке, на который она так отчаянно хотела найти ответ.