Когда любимый отец заболел

Долго тянулись благодатные валинорские дни, час за часом озаряла золотым светом раскинувшиеся вокруг леса и поля Лаурелин. Финвэ успел за дни жатвы устать от бесконечных работ; владея большим народом, он нес на себе большую ответственность, и многие дела требовали его частого присутствия. Свободного времени едва хватало на короткие минуты сна или встречи с семьей. Утешало то, что за горячей порой придут дни отдыха, а затем — долгие празднества, что у народа нолдор тянулись неделями; с этой мыслью он помогал вести работы на полях, руководил постройками новых хранилищ и храмов, давал указания, и прочее, и прочее. И, когда пришли дни долгожданного отдыха, посвятил их делам, отложенным на потом, в уме перебирая, что нужно подготовить к предстоящим празднествам. Список выходил немалый — счастье, что большую часть хлопот брали на себя родичи и хорошие знакомые, а не то многое оказалось бы перепутано. И все же без неловких моментов не обошлось: вначале пришлись на одно время празднество дней охоты и день сбора яблок, — а сразу после близился день зачатия принца Арафинвэ. Финвэ, впрочем, не был намерен пропускать ни одно из них и в час, когда Лаурелин сияла особенно ярко, выступил в путь с младшим принцем на руках, подсадив его на своего скакуна. Сын пробовал отнекиваться: лай собак и жестокое зрелище охоты не слишком его прельщало, но заезжать за ним после обратно в Тирион нолдоран не желал, что и объяснил Арафинвэ позже. Сразу по окончании он собирался выдвинуться к северу, где проходило празднество урожая у той части нолдор, что селились не в Тирионе, а вдоль берегов нескольких мелких рек, и, что неудивительно, вернулся обратно лишь осиянный серебристыми лучами Тельпериона, когда младший сын, зевая, уже уснул у него под боком. Он и сам едва доехал до дворца и, спешившись и, собираясь уложить Арафинвэ спать, уснул куда раньше него — там же, при покоях сына. В них он и пробудился. Пробуждение было нескорым, учитывая, сколько ягодного вина было выпито накануне, но к часу, когда Тельперион угас окончательно, Финвэ все же поднялся. До него донесся аромат готовящихся в печах лепешек, и он направился туда, благодаря свою супругу и ее девушек за заботу, а заодно и за то, что взяли на себя часть его обязанностей. Но все же большая часть ответственности за должным образом накрытый стол лежала на нем, так что к полудню остатки сна развеялись, и Финвэ уже хвалил себя за способность быстро прийти в себя, а также за то, что готов был выпивать за здоровье младшего сына сколь угодно долго. В этот раз праздник грозил затянуться; не то что бы это смущало его — какой эльф не любит длинных пиршеств, богатых ужинов и обедов, и веселых танцев? Но вот именно с последним у нолдорана не складывалось. Он ответил любезной улыбкой на приглашение Индис и поднялся и-за стола, одним махом допивая свой кубок со свежим вином, как вдруг почувствовал не вполне приятную резь в... Он чуть нахмурился, задумавшись, а заодно взял супругу за поданную руку, механически повторяя выученные движения танца. Нет, на позыв добраться до отхожего места боль не походила, но в то же время она колола Финвэ в том месте, где иных причин и придумать было невозможно. Именно поэтому, размышляя, во время танца с Индис он казался особенно сосредоточенным и серьезным, а потому она искренне считала, что и в такой радостный момент муж ее погружен в тягостные раздумья о судьбах народа нолдор. Под конец танца Финвэ положил конец также и собственным сомнениям, решив все же добраться до уборной, рассудив, что иных причин болезненных ощущений быть не может. Но, несмотря на все удобства, с которыми было оборудовано сие нечистое место во дворце нолдорана, освободиться от излишков съеденного или выпитого ему не удалось, хоть он и провел там в задумчивости не менее получаса. Он уже с облегчением поднялся, но именно в этот миг вновь обнаружил, что боль меж ягодиц не только не прошла — она даже стала еще более свербящей. Недовольно скривившись, он поднялся, уговаривая себя выдохнуть и расслабить мышцы: если делать так, то, определенно, становилось чуть легче. Задумываться о столь низменной вещи на празднестве дня зачатия собственного сына! Как можно! На выходе из отхожего места его колени немедля обвил младший принц, и Финвэ подхватил его на руки, закружив по галерее, поднимая выше, чтоб тот мог полюбоваться искусно выложенными мелкой плиткой стенами... Боль кольнула вновь. На счастье, сын довольно быстро стал рваться из его объятий прочь, и Финвэ с радостью отпустил его, последовав в пиршественный зал. Индис поинтересовалась вежливо, не случилось ли чего? Ведь он отсутствовал приличное время. Нолдоран покачал головой, улыбнувшись, и от взора ваниэ не укрылась легкая натянутость этой улыбки. Меж тем в празднестве наступил час передышки, когда уставшим от танцев и торжественных речей гостям предоставили разойтись по выделенным для них покоям; Финвэ вновь направился с сыном в спальню, радуясь, что Индис не следует за ним, а отправилась проводить нескольких родичей, отправлявшихся сразу обратно в Валмар. — У тебя что-то болит? Ручки сына обвились вокруг его шеи. Лежать было куда приятнее, чем стоять или сидеть — в такие моменты резь становилась почти незаметна. — Ты весьма догадлив, — Финвэ отдал дань наблюдательности сына. Лгать, глядя в его синие глаза, было тяжело, но все же этим вечером оказалось, что невозможное возможно, и младший сын кивком согласился с его версией о том, что у атто от чересчур шумной музыки болит голова (хотя, говоря по правде, после нескольких неудачных происшествий в юности Финвэ был равнодушен к сколь угодно громким выкрикам, а также мог спокойно спать под звуки литавров и барабанов). Теперь можно было с удовольствием вытянуться на низком и мягком ложе, окончательно расслабить мышцы и погрузиться в сон в искренней надежде на то, что к утру от недомогания не останется и следа. Однако подобного не случилось; хуже того, Финвэ явственно ощутил, что боль стала как будто явственнее. Что за неприятность! Он вновь методично начал перебирать в уме, не позволил ли себе лишнего в еде или питье — позволил, безусловно, но до сих пор все шло как обычно, а вот теперь и присесть нельзя спокойно: сразу хотелось скривиться от боли. Она, конечно, не была мучительной, но напоминала о себе каждый раз, когда требовалось привстать и переменить позу. В довершение этого, вновь отправившись в отхожее место, на исподнем Финвэ обнаружил пару капель крови, уже бурой и подсохшей, а после — еще две свежих, что было знаком, его встревожившим. Поднявшись и впервые за долгое время посетив собственные гардеробные, он выбрал новые одежды, чтоб их переменить, а затем, что уж там, направился в купальни, чтобы омыться — в искренней надежде на то, что уж это-то средство непременно поможет избавиться от недуга. Но и тут этого не случилось. Хуже, до ануса он почти не мог дотронуться от боли. Тот словно набух, не давая коснуться, и холодная вода не приносила ни малейшего облегчения. В это утро за пиршественным столом Финвэ был напряжен, если не сказать — мрачен. — Что-то произошло? — поинтересовалась Индис, гладя его по руке. На счастье, в этот момент поднесли послание, и он с облегчением вчитался в строки, выписанные изящной вязью. Буквы, украшенные витиеватыми росчерками, складывались в слова, за которыми он точно слышал уверенный, чуть хрипловатый голос своего обожаемого первенца, Феанаро: тот приглашал его разделить с ним скорбь, поскольку близилась очередная годовщина дня, когда Мириэль отправилась в чертоги Мандоса. Финвэ с облегчением передал письмо Индис, неловко посматривая на нее, и испытал еще большее чувство легкости, когда супруга с понимающей улыбкой отпустила его, кивая головой в ответ на его речи о том, что Феанаро и так давно не навещал их, а сам он скучает и по нему, и по всем своим внукам. Но, рассчитывая, что перемена деятельности и дорога развеют напряженность и прогонят боль, Финвэ снова обманулся. малейшая кочка или ухаб на пыльной дороге отдавались меж ног, он беспрестанно ерзал, кляня себя за то, что не догадался подложить себе коврик помягче. В конце концов, он привык к условиям куда более суровым, а что теперь? Глупые тревоги о здоровье казались ему, как всякому эльда, пустыми и бессмысленными, но и забыть о ежесекундно напоминающем о себе чувстве он тоже не мог. Феанаро глянул на отца не без своей обычной мрачности. В этот раз к ней, впрочем, примешивалась и печаль, сделавшая его жесты менее порывистыми и быстрыми. — Прости за то, что не смог посетить тебя вовремя. — Нет, я все понимаю, — отвечал Феанаро тихо, без малейшей злости, но в то же время собственной грустью умело подчеркивая, что вообще счастлив, раз атто вспомнил о памяти своей первой супруги. Их вновь ждал стол и вино, но в этот вечер Финвэ нечего было тревожиться о том, что выражение его лица несообразно общему веселью, тем более, что общего веселья в доме Феанаро не было. Старшие сыновья сидели тут же, подле них, младшие, очевидно, вместе с Нерданэлью отправились проведать ее родителей. Лежанка в доме сына была более жесткой, а потому большую часть времени, что небо было освещено сиянием Тельпериона, Финвэ лежал задумчиво вспоминая образу прошлого, под утро же поднялся раньше всех, принимаясь за готовку. В ответ на возражения Феанаро он добавил, что должен же хоть один праздничный стол накрыть сам! — Я должен сделать это ради матери, йондо, — пояснил он Феанаро, — как в те времена, когда я делал это для нее, и мы были рядом. Истинная же причина заключалась в том, что стоя переносить все более ощутимую резь было чуть легче, а потому он и решился готовить самому. В этот раз Феанаро понимающе кивнул, но остался рядом, смотря за ним, словно на священнодейство; но, правда, быстро отвлекся на свои трактаты, на скорую руку дописывая что-то и сопровождая надписи зарисовками. Едва выдавалась минута, когда должна была закипеть вода или дойти до готовности корни кориандра, Финвэ присаживался рядом с ним, с увлечением вглядываясь в то, что делал сын — он давно уже многое перестал понимать, но оттого его записи не делались менее увлекательными.