Припылённое родство

Серёжа теперь не любил август. Кажется, раньше за неподвижной тенью дачной яблони и её чуть набравшими сладости плодами он не замечал, насколько этот месяц неприятен: вся природа уже была измята, изношена, но будто притворялась, что тепло только начинается, хотя ленивое солнце освещало всю умирающую роскошь лета. Отец позвал его поговорить, и Серёжа пытался выкинуть из головы море, в котором озорничало яркое небо, своего нового приятеля Лёню и их игры, пока шёл в кабинет. Впрочем, он надеялся, что ему не скажут ничего важного, ведь он едва ли запомнит и половину. Алексей Александрович машинально задал несколько приветственных вопросов сыну, не слушая его ответы, и всё ближе к туловищу подбирал руки и мрачнел, а бодрый голос сына, похоже, причинял ему страдания. — Я хочу тебе кое-что сказать, Серёжа, — не в силах дольше откладывать негромко и угрюмо сказал он. — Три месяца назад твоя мать умерла. — Вы уже так говорили, — ответил Серёжа, стараясь успокоить себя мыслью о том, что своими глазами видел её живой, хотя его убеждали в обратном. Значит, ему снова лгут, решил он, хотя потяжелевшее горло не выпустило последний слог. — Да, — согласился Алексей Александрович, сложив ладони друг на друга, — но на сей раз она умерла по-настоящему. Несколько чудесных недель на побережье растворились, школьные уроки, проказы с товарищами, прогулки с гувернёром, десяток детских праздников лопались, как мыльные пузыри; и завесы, которая отделяла его от удаляющейся из его комнаты в пещеру коридора фигуры матери, не стало. И его сердце снова захлёбывалось невыходившими наружу слезами от осознания того, что никогда он не встретит её случайно на улице, что она больше не проберётся в дом поздравить его. Он представил мать в сугробах белых одеял и кружащих над ней стайкой горничных. Может быть, она пролежала так всю весну, зная о приближающейся кончине. Она должна была попрощаться со своим единственным ребёнком, ничего нового сказано не было бы, но он нуждался в этой последней встрече. А теперь Серёжа чувствовал, что не отдал ей что-то, и отныне его будет тяготить эта неоплаченная дань. А вдруг всё время своей болезни она ждала его, как он каждый день раньше ждал её? — Почему вы не позволили нам попрощаться, когда она болела? Она звала меня, я же знаю, — прошептал Серёжа, подняв осуждающий взгляд на своего отца. Каренин считал ложь большим грехом, но сейчас он жалел, что не владел этим презренным искусством. Ему думалось, что небылица о смерти Анны будет оскорблением для сына, когда он так требовательно и серьёзно смотрел на него своими прозрачными глазами. Он уже почти придумал, что ответить Серёже, но голос его не послушался: — Она не болела, она покончила с собой, бросилась под поезд, — он знал, какую рану наносил сыну, но, сказав всё до конца, он решил, что, сколько бы боли не пережил сейчас Серёжа, история с Анной закончилась, и его мальчик огорчился в последний раз. Пусть сейчас Серёжа жестоко мучается, но он окатил его правдой сразу, а не позволил, чтобы она отравляла его ежедневно, вытекая по капле, как вода из треснувшего графина. Алексей Александрович, поднявшись со своего кресла и подойдя к поникшему сыну, стал примеряться к его голове, ведь раньше с ребёнком нежничала только жена. Он положил свою небольшую узловатую ладонь на всё больше темнеющие волосы сына, но тот мгновенно отпрянул, как от горячего. Как-то невразумительно откланявшись, он направился в свою комнату, но застыл у окна возле лестницы. Каренин обычно знал, чего хочет от окружающих, но он не мог ответить, чего сейчас хотел от Серёжи. Он знал, что не стоит отпускать мальчика от себя, что его сын не должен тосковать один, хотя в другой раз сдержанность Серёжи сделала бы ему честь. Окна дышали жаром с улицы, а запах перегретых растений медленно змеился по тротуару. Серёжа завернулся в тяжёлую штору, закрываясь от сужавшего зрачок до точки света. Он несколько раз начинал плакать, а потом останавливался, видя маму, бредущую по перрону с тем же выражением лица, какое было у неё, когда она уходила от него. В этих приливах и отливах он провёл четверть часа, пока на улице не показалась незнакомая ему служанка. Румянец, которому положено покоиться на щеках, расползся по всему неполному, но практически идеально круглому лицу; шоколадное платье на ней было насквозь влажное, и от этого, наверное, становилось тяжёлым, ведь шагала она с трудом. От духоты девушка походила на юродивую, и такая изнеженная глупость была в ней заметна, что её можно было принять за не знающую человеческую речь дикарку. Но она бы не заняла так Серёжу, прогуливайся она одна. На руках у неё было создание, отдалённо напоминающее ему кукол, с которыми возились его ровесницы, хотя в ней было несложно узнать девочку лет полутора. Она поворачивала свою кудрявую головку в нарядном белом чепчике, а потом вытянула пальчик в повелительном жесте, указывая на дом Карениных, и капризно глянула на свою няню, которая стала идти ко входу. Размотавшись из своего импровизированного плаща, Серёжа услышал, что на первом этаже отворили дверь. Эти звуки заполнили весь его слух, оставив только цокающее недоумение, за которым скрылись и истошные гудки паровоза, и шаги его отца. — Папенька, кто эта девочка? Она у нас гостит? — спросил он, когда Алексей Александрович нерешительно приблизился к нему. — Ты, верно, увидел Ани на улице с няней? — уточнил съёжившийся Каренин, давая себе время подобрать слова. — Ани твоя сестра, ты должен помнить её, она будет жить с нами. — А где она была раньше? — не унимался мальчик. — Она жила с вашей матерью, — робко ответил ему отец, опасаясь дальнейших расспросов. Серёжа помнил сиреневатое крошечное существо, хотя лучше в его памяти запечатлелось пышное облако колыбели, но оно так резко исчезло вместе с мамой, что он совсем забыл о нём. Девочка была представлена ему таким же образом, что и сегодня, горничная ещё сказала, что его сестра самый спокойный ребёнок, какого она помнит, но Серёжа замечал пузырящееся тревогой молчание, суетливое шушуканье слуг, свору докторов и бесконечные визиты месье Вронского, поэтому едва ли появление Ани добавило этому дому умиротворения. Доселе исподтишка задиравшая его ревность уколола его открыто, ведь мать забрала сестру, а не его! Но она так убивалась, когда уходила и так боялась прихода его отца, значит, он запрещал им видеться, нет, он должен был сбежать к матери, тогда она, быть может, была бы жива. — Почему вы не отпустили меня с ней, как Ани? — почему к Серёже были так несправедливы, его сестра же была не в состоянии тосковать, не в состоянии оценить и запомнить её доброту, её заботу, её нежность, она же никогда не будет знать, что провела первый год своей жизни в раю. — Ты мой сын, — бесстрастно ответил Каренин, хотя отдавал себе отчёт, к какой катастрофе они приближаются. — А Ани? — удивился мальчик. — Она мне не дочь. Когда ты станешь немного старше, я тебе объясню подробней. Не скажу, что считаю этот будущий разговор приятным, но мне нечего стыдиться, а ты услышишь от меня более пристойный рассказ, чем мог бы услышать от чужого человека из общества, — уговаривал себя Каренин, что это необходимо сделать, дабы уберечь ребёнка от сплетен. Предложение отца познакомить Серёжу с сестрой было отвергнуто, и мальчик снова сбежал от него, опять не захотев разделить с ним свою скорбь. Алексей Александрович почему-то вспомнил, как в театре закрывают занавес перед сценой, когда её приводят в порядок к следующему действию, ведь зрителя положено развлекать, радовать и умилять, а не мелькать перед глазами с реквизитом, так и Серёжа не показывался отцу в дурном настроении, зная, что его назначение в другом. Из своей комнаты, где распаковывали его вещи, мальчик тоже ушёл и отправился на поиски сестры, но не от любопытства, а из чувства неясной вины. Занятая своим бантиком на платье, она сидела на голом полу в детской, так как было бы немилосердно отлучившейся няне оставить свою подопечную на напитавшемся зноем ковре. Мысль, что девочка была сделана руками, не покинула Серёжу, такой фарфоровой и беззвучной она ему показалась. Может, отец просто сошёл с ума, и она ненастоящая? Он поднял её с пола на руки, а она только начала рассматривать его с нехарактерным для её возраста безразличием. Его горло туго заныло, будто на него пришлось несколько ударов крепкой руки. Зачем вернулась эта девочка, а не его мама? Зачем её так назвали? Так воскресать должна была его мать, но не этот ребёнок. В другой день она бы пришлась ему по сердцу, если бы их знакомила Анна. Он представил их вдвоём: мама на прогулке с Ани, а не та грубая девка, неторопливо идёт, шурша юбками вместо замершей в безветрие листвы. — Серёжа, дружочек, иди к нам! — крикнула бы она ему из сада, а он бы мог забрать у неё сестру, чтобы ей было не тяжело, и тогда бы улыбался им обеим. Но Ани не была позолочена этой связью с их матерью, и без её рекомендаций не могла занять большую часть его сердца. Он не заметил, как у него опять потекли почти пресные слёзы, при этом поза его не поменялась, только спина задрожала, как бокал от щелчка. Девочка, которую он до сих пор прижимал к плечу, захныкала и уже через секунду рыдала, содрогаясь на его руках. Серёжа опешил и перепугано оглядел сестру, выбирая, куда её опустить, так как хотел удалиться до прихода раздосадованной няни или отца. — Ну хватит! — попросил её брат, хотя его собственное лицо было мокрым, но она не внимала ему, а продолжала самозабвенно предаваться горю. Только отчего она так расстроилась, он не мог взять в толк. Неужели из-за того, что он сам плакал? Пришедшая служанка с возмущённой жадностью отобрала у Серёжи сестру и зло поглядела на скверного барчука, который мгновенно ретировался из детской, мяукнув извинения, чтобы в липких сумерках заречься навещать Ани.