Припылённое родство

Ани не терпелось посвятить в свой план Павла Борисовича, и её пережжённый ум буквально сгрызал каждую минуту, отделявшую её от полудня. Она пыталась чем-то занять себя, но у неё не выходило — всё, что не было связано с месье Инютиным, её внимание отвергало. Ожидание становилось тем хуже, что в присутствии Алексея Александровича её запал умирал под натиском мятущейся печали. Все вечерние переживание отчётливо отражались в его поведении и состоянии: кислый, медлительный, он всё время молчал, будто опасаясь спугнуть свою апатию резким звуком, и у Ани щемило сердце от того, насколько уязвимым и слабым он предстал перед ней этим утром. Он казался безобидным, трогательным существом, которое бы не выдержало её бунта, но и покориться его собственнической блажи, обозвав её капризом, она не могла и чувствовала себя одураченной из-за того, какую жалость в ней вызывал человек, вздумавший тиранить её. Но даже просто сказать отцу, что он деспотичен и несправедлив к своим детям, ей не хватало духу — его немощность связала ей руки. В конце концов она сбежала от него на час раньше, но и не видя его, она мучилась, по кругу оправдывая отца его прежней добротой к ней, а затем находя в этой доброте какую-нибудь выгоду для него — тогда она вновь пыталась очистить его расчётливость тем или иным проявлением теплоты к ней, но и новый предлог для того, чтобы простить его, только сам измарывался самыми страшными подозрениями. Сев на деревянный помост она уставилась на свою чуть рябившую от лёгкого ветра копию на фоне тяжёлой, будто переспевшей и пьяной от своей полноты природы, которая уже не могла переносить собственной роскоши и, пресыщенная, понемногу избавлялась от неё. Ани вспомнила, как Серёжа однажды сказал ей, что терпеть не может конец лета и начало осени, и теперь эта нелюбовь была ей вполне объяснима – грустно смотреть на то, к чему уже прицениваются, чтобы чуть позже отнять, ведь все эти прощальные щедроты лета похожи на убранство богатого дома, который вот-вот пустят с молотка и выпотрошат до последнего табурета. — Ани, вы уже здесь, — вместо приветствия окликнул её Павел Борисович. Впервые за все пять месяцев с лишним она опередила его. — Да… — ответила Ани, вставая, и страдальчески улыбнулась, будто у неё болели ноги, — мне просто очень хотелось поговорить с вами. У меня к вам небольшая просьба, я вчера всю ночь думала, это вас не затруднит, честное слово… — Ани, я буду счастлив оказать вам любую услугу, чего бы от меня ни потребовалось, — пламенно перебил её месье Инютин. — Это касается моего отца, — удручённо начала она, когда остатки её твёрдости и оптимизма растворились в бескорыстной готовности Павла Борисовича помочь ей, будто она слишком долго любовалась ею, как любуются солнцем или огнём, пока не начинают слепнуть от их раскалённой яркости. — Понимаете ли, он такой ревнивец, уж насколько я ревнива, но даже мне далеко до него. Мне, право, кажется, он и к Серёже меня ревнует. Я оглядываюсь назад и вижу, что им всегда руководило одно лишь желание безраздельно обладать мной, а не любовь ко мне. Я умоляла его не выдавать меня за Маева, и, по-моему, он послушал меня, потому что не хотел отпускать от себя, он мне прямо сказал, что в любом случае не позволил бы мне выйти замуж, нравится мне мой жених или нет. — Подождите, разве Михаил делал вам предложение? — оторопел Павел Борисович. — Нет, прямо он никогда не просил меня стать его женой, но Серёжа обещал ему мою руку и очень настаивал на нашей свадьбе. Я долго этого не замечала, даже когда Михаил при всех заявил, что он почти женат, я не сразу поняла, что он обо мне, видимо, я просто глупа... Они с папой тогда очень поругались, потому что папа был против… теперь мне известно, почему, — пробормотала Ани, небрежно смахивая слезу. Парад жалоб на Карениных мог бы продолжаться ещё долго, но вид обмершего Павла Борисовича напомнил ей, зачем она вообще завела эту беседу: — Мне думается, вы с отцом не были приятелями, возможно, даже наоборот, он вызывал у вас неприязнь, — понемногу стала она подбираться к приглашению. И впрямь Ани, которую вполне устраивало то, что у отца не было шанса похитить у неё Павла Борисовича всякими серьёзными политическими, экономическими и общественными диспутами, была немного озадачена нежеланием её друга посещать их дом. Первые месяцы это ещё можно было объяснить тем, что ему доставало прозы в жизни, потому он предпочитал общество своей юной соседки, а не уважаемого государственного мужа в отставке, но ведь не мог же он не отдавать себе отчёта в том, что их знакомство может трактоваться людьми, приученными ко всяким скабрёзностям, как порочащее их обоих. Легкомыслие как причина для такого поведения сразу было отброшено: вопросы её репутации в обществе, казалось, трогали его больше, чем всех Карениных вместе взятых, оставалось только одно объяснение — он сторонился её отца, более того, если Ани упоминала своего родителя, настроение у Павла Борисовича тут же ухудшалось, хотя он и пытался скрывать своё раздражение. — Ани, — хотел он что-то произнести, но она не позволила. — Ах, я знаю-знаю, он всегда дичился общества, его суждения резки и старомодны, у него не очень приятный характер, но всё же вы были знакомы двадцать лет назад, — перечислив недостатки отца, начала торговаться с неприязнью своего друга Ани. — Разве человек не может смягчиться за такой огромный срок? Двадцать лет назад меня ещё на свете не было, мой брат не ходил в школу, даже мама ещё была жива, — эти нехитрые сведения должны были убедить Павла Борисовича в том, что за двадцать лет всё может привернуться с ног на голову, дабы он согласился составить своё мнение об Алексее Александровиче наново при личной встрече, но Ани вдруг заблудилась в своих репликах и споткнулась об упоминание о матери: — А вы же знали мою матушку, она вам нравилась? Поглощённая борьбой со своим волнением, Ани не следила за тем, как мрачнел месье Инютин от каждого её слова, будто она зачитывала список его злодеяний, а не просто жаловалась на свою родню, и теперь с удивлением припала своими блестящими, влажными глазами к так хорошо выписанному на его лице выражению страдания и неясного стыда. — Да, я знал её, даже очень близко, — тяжело ответил он и, чуть подумав, уже спокойней прибавил: — Я очень любил её. Чисто механическое изумление Ани не вынесло первого же её вдоха — в признании Павла Борисовича не было для неё никакой новизны, она словно заранее свыклась с этим, давно догадавшись о чём-то подобном; в конце концов не даром же он краснел всякий раз, когда она упоминала своих родителей не в отдельности, а именно как супружескую чету. — Так вам поэтому так нравится моя компания? Я напоминаю вам матушку? — несмело уточнила она. — Ты с ней правда во многом похожа, иногда почти до безумия, но это не главное, — усмехнулся он перед тем, как снова посерьёзнеть: — Я сказал, что любил твою мать, это было взаимное чувство, она тоже любила меня. Мы были любовниками. Смысл отрывистой исповеди господина Инютин был полностью чужд, даже враждебен мироощущению Ани и её представлениям о родителях, их браке, характере Павла Борисовича, но она ещё толком не осознал всю опасность этого признания — так можно не успеть испугаться, когда к тебе несётся незнакомец, пускай над его головой и блестит кинжал. Мысли в её голове трепыхались стаей птиц с подрезанными крыльями, но никак не могли взлететь и даровать ей понимание, к чему он клонит. — Павел Борисович, — смущённо обратилась она к своему другу, терзавшему её напряжённым, пытливым взглядом. — Я не Павел Борисович, — монотонно возразил он, сдавливая ладонью трость. — Не Павел Борисович? А как же вас зовут? — Алексей Кириллович, и фамилия моя не Инютин, а Вронский. Мы с твоей матерью, — торопливо заговорил он, будто не надеясь, на то, что у него хватит времени для длинного рассказа, — познакомились, когда она уже была замужем за Алексеем Александровичем, потому ты носишь его фамилию, но ты моя дочь, Ани. Я с самого начала убеждал Анну… — Что? С чего вы взяли, что я ваш ребёнок? — возмутилась Ани. — Как это с чего? Я был любовник твоей… — Ну и? — с издёвкой перебила его Ани, чей ум заострился воинственностью. — Из того, что у вас были шуры-муры с моей матерью, не следует, что вы мой отец! Любовник вообще-то второстепенен относительно мужа! — По закону это так, — как бы согнул Вронский её версию под свою, очевидно, не желая, ей противоречить прямо, — формально ты ребёнок Алексея Александровича, но послушай, ни у меня, ни у Анны ни секунды не было сомнений в том, чья ты дочь. Всякое случается, но мне не верится в то, что могло быть иначе, да и Каренин всю весну провёл на водах. Ты видишь: дело не только в моих впечатлениях, но и в сроках. — О, теперь какой-то мифический отъезд! Что вы мне пытаетесь внушить? Чего вы от меня добиваетесь? Того, чтобы я поверила, что мой отец мне не отец, что я ношу не свою фамилию! Да я скорее поверю, что Серёжа не папин сын, но я Каренина до последней капли крови. Да как вы вообще посмели приехать сюда, приблизиться к нашей семье, к моему отцу, которого вы и без того унизили с этой женщиной! — рассвирепела Ани. — Я приехал лишь потому, что считал, что ты попала в беду, мне абсолютно всё равно, что подумает о моём появлении Каренин, всё равно! Он бы вовсе не интересовал меня, если бы ты жила со мной. Я так виноват перед тобой, я сам, сам дал ему власть и над тобой, и над собой, в сущности, ты всю жизнь расплачиваешься за мою слабость. Моим долгом было заступиться за тебя с самого начала, а не ждать неизвестно чего столько лет. Что стоит слово, данное чужому человеку, последнему лицемеру, против обязанностей отца защищать собственного ребёнка, — сбивчиво разглагольствовал Алексей Кириллович. — Нет у вас передо мной никаких обязанностей, — сквозь зубы процедила Ани, с трудом забив в себе сомнение. Нельзя было более позволять этому полоумному говорить, когда она уже ощутила, что его рассказ не пуст внутри, что его бессвязная речь цепляется за что-то настоящее. — Я не ваша дочь, а вы мне не отец. Не понимаю, вы что же все эти полгода общались со мной для того, чтобы теперь попробовать убедить меня в том, что я ваша незаконнорождённая дочь? Вы либо нарочно издеваетесь надо мной, либо сами помешались, и я что так, что эдак не намерена больше слушать ваши бредни и наговоры на моего отца! Она резко отвернулась, будто получив пощечину, и вся подалась в сторону, но замешкалась. Для полного и решительного разгрома нужно было добавить что-то ещё, что-то острое, хлёсткое, чтобы запретить своему противнику даже призрачную надежду на реванш, но ничего удачного на роль финального аккорда ей в голову не приходило, хотя она уже набрала полные лёгкие воздуха. — Ани, девочка моя, я не прошу твоего прощения, я не прошу о сочувствии, я знаю, я заслужил, чтобы ты меня ненавидела, но я умоляю тебя, не отказывайся от моей помощи себе же во вред, — к недоумению Ани, расхрабрился Вронский, потянувшись к её руке. — Не трогайте меня! — взвизгнула она, не на шутку испугавшись. Она попятилась назад, внезапно обнаружив, что он, оказывается, на целых полголовы выше её, что он запросто переломает её худые пальцы своими широкими ладонями, что ему, наверное, не составило бы больших усилий схватить её и нести куда-то против её воли. — Ани, — снова повторил он её имя как заклинание, — дай мне рассказать, как всё было. — Вы слышали меня? Я же сказала вам, что не хочу и не буду больше слушать ваши выдумки. Не ищите со мной встреч, я не стану говорить с вами. Не смейте приближаться ко мне и тем паче к моему папеньке, этот добрейший человеке и без того натерпелся от вас, но вы больше не будете мучать его! — в припадке неистовой верности Алексею Александровичу пообещала она, зашагав прочь. — Ани! Ани! — звенели вскрики позади неё, и вместе с ними послышался шелест травы, ропщущей на чьи-то быстрые шаги. Она обернулась — он спешил за ней. Повеявший на неё страх подхватил её, как ветер сухой лист, и она полетела вперёд сквозь деревья, боясь даже проверить, преследовал ли её Вронский, чтобы не потерять ни мгновение. Не тарахти у неё в ушах кровь, она смогла бы различить, что за ней нет погони, к тому же едва ли кавалер её матери был в состоянии бежать за ней дольше нескольких минут с его-то больной ногой, но она остановилась, только когда достигла сада отцовской дачи. Грудь ей вместе с бегом надрывала обида, и она с отвращением смотрела сквозь темневшую у неё перед глазами холодную малахитовую листву на будто обгоревшие на солнце блоки. Как и вчера, ей казалось, что её предали, обманули. Она вспоминала обходительность, приветливость лже-Павла Борисовича, сколько секретов ему вверялось, о скольких её переживаниях ему было известно, сколько вздора ему выбалтывалось — то есть насколько беззащитна была её себялюбивая душа перед этим человеком, и ей делалось жутко от того, какому безумцу она раздаривала себя. «За что он так со мной?» — гневалась она, не находя причины, по которой Павел Борисович мог бы пожелать ей мстить таким гадким образом, выкорчёвывая самую основу её существования. В том, что он не врал о романе с её матерью она почему-то не сомневалась, возможно, потому что он был самым ласковым собеседником из всех, кого она знала, и хотя он, по мнению Ани, пожалуй, не был хорош собой последние полтора, а то и все два десятка лет, она изредка, особенно в начале их знакомства ловила себя на том, что изо всех сил флиртует с ним, пускай лишь из шалости. Но хотя она и не оспаривала его титул любовника её покойной матушки, она отказывала ему даже в малейшем шансе быть её отцом, так как неоспоримую связь между этими двумя фактами разрывала фигура Алексея Александровича. Её утренняя злость на него теперь тратилась на ненависть к Вронскому, а потому она чувствовала даже стыд за то, что пожаловалась на своего нежного, терпеливого папеньку унизившему его мерзавцу. Сердиться на обоих она бы не смогла — так нельзя хромать на обе ноги, на одну из них всё равно приходится опираться, чтобы как-то подволакивать ту, что больше болит. Жалость и вина перед отцом , чьей заботе она предпочитала коварную, нездоровую любезность Вронского, потянула её в дом. Она надеялась застать Алексея Александровича в кресле с газетой, где он всегда дожидался её с прогулки, но гостиная была пуста. Это очередное разочарование стало последней каплей, и у Ани по щекам покатились шустрые, будто торопящиеся куда-то слёзы, не успевавшие затуманить ей взгляд. В первую минуту ей хотелось, чтобы дверь отворил отец и утешил её, но затем она решила, что своей грустью она только подыграет любовнику матери, а она была готова скорее провести неделю без сна, чем принести ему хоть какую-то пользу; наоборот — ей должно было защищать своего настоящего папеньку от огорчений и беспочвенных претензий этого самозванца. Довольно они с матерью, которую Ани отныне считала своим врагом, попирали его достоинство и чувства, теперь-то у него будет заступница! Она быстро обтёрла глаза и часто заморгала, рассчитывая, что на лице у неё не останется пятен, которые смогли бы выдать её несчастье. Лучшим же способом бесить месье Вронского и отблагодарить отца она полагала ничем не намекнуть на случившееся и вести себя примерно, но глаза у неё словно протекали, как она не старалась унять себя. В прихожей стукнула дверь. Ани завертелась на месте, размышляя, а не улизнуть ли ей в обратно сад, но на этот манёвр уже не оставалось времени, и она, как подстреленная, упала в кресло наугад открыв лежавший на столике сборник стихов, чтобы прижать его к самому носу. — Ты уже пришла? Что-то ты сегодня рано, — послышался фальшиво-бодрый голос Алексея Александровича. — Мг, — кивнула она вместе со своей ширмой, деловито перелистнув страницу. — Ну и хорошо, — суетливо ответил ей Каренин с маленьким подскоком в конце, как он всегда говорил, если хотел добавить что-то ещё. Скрипнула половица, он подошёл к дочери, и она подтянула книгу ещё ближе, словно желая промокнуть ею слёзы, как носовым платком. Ани перевернула ещё одну страницу, усердно демонстрируя, как она поглощена чтением. Алексей Александрович постоял рядом с ней, дважды вздохнул и чопорно-извиняющими тоном произнёс: — Ты расстроилась из-за моего запрета, я вижу. Поверь, я был бы не против, чтобы ты выходила в свет, но ты побываешь в обществе один раз и будешь огорчаться из-за всяких пересудов до конца сезона. Ани поняла, что он с ней мирится, сочувствие к нему, утроенное его добротой и предупредительностью, полоснуло её по горлу, и она тихонько всхлипнула, заглушая себя шуршанием бумаги. Ограниченная своей ролью защитницы, она попробовала отвлечься, чтобы не разрыдаться при отце, и разобрать хоть одну строфу, но и тут её ждала западня. Стихотворение было в точности о нём, по крайней мере её сострадание так его вывернуло. «Ты был для нас всегда вон той скалою, взлетевшей к небесам; под бурями, под ливнем и грозою невозмутимый сам». — Ежели тебе будет здесь веселее, можем остаться тут и часто ездить в Петербург на несколько дней, — с тревогой предложил он. «Защищены от севера тобою, над зеркалом наяд росли мы здесь веселою семьею, — цветущий вертоград». — Мы можем часто приглашать к нам Элизу, и сюда можешь её приглашать, если хочешь. Я вчера был резок с Сергеем, и ты восприняла это на свой счёт, но я не хочу посадить тебя под замок, я настаиваю, я прошу только не бывать тебя в свете. Ты говорила, что обе княгини Мягкие расположены к тебе, и они тебе, по-моему, нравились? Я готов приглашать их и отпускать тебя к ним. Татьяна Андреевна когда-то недолюбливала меня, как мне передавали, но даже если это так, я как-то перенесу её присутствие ради тебя. Моё позволение распространяется не только на Мягких, я посодействую твоей дружбе с любой девицей или дамой. «И вдруг вчера, — тебя я не узнала: ты был как божий гром… Умолкла я, — я вся затрепетала перед твоим лицом». Силы оставили Ани, и последняя твердыня, где нашло убежище её пылкое желание уберечь отца от подлой попытки месье Вронского отыграться, пала. Оболочка из рассудительности, которая должна была удержать в себе яд её злости, прорвалась, и отрава обиды за себя и отца расплескалась у неё под рёбрами. Она уронила своё забрало на колени и задрала голову к своему поражённому папеньке. — Ани, что с тобой? — застыл он посреди комнаты, с таким ужасом наблюдая за тем, как по её лицу текут слёзы, будто они были из серной кислоты. — Тут стихотворение, мне кажется, оно про тебя, — ответила Ани и поспешила облачить своё почтение перед его горем в чужие выражения, пока её не прервал плачь: — О, да! Скала молчит; но неужели ты думаешь: ничуть все бури ей, все ливни и метели не надрывают грудь? Откуда же — ты помнишь — это было, вдруг землю потрясло, и что-то в ночь весь сад пробороздило и следом все легло. И никому не рассказало море, что кануло ко дну, — а то скала свое былое… — последняя строфа взорвалась её рыданиями. — Как она могла, как она могла так с тобой поступить? — Кто она? Как поступить? — оробел Каренин, крадясь к громко всхлипывающей дочери, когда паралич от этого шторма поэтичности и безудержной скорби позволил ему шевельнуться. — Как она могла тебе изменить? Как она могла унизить тебя с этим офицеришкой? Ах, мой бедный, бедный папа, как ты вынес всё это? — бросилась она к стоящему рядом отцу. Ей было смертельно жаль его, но эта жалость не вдохновляла её на борьбу, а делала слабой. Она бы хотела утешить его, но только повисла на его шее, будто теряющий сознание раненый. — Кто тебе сказал? — прошептал Алексей Александрович над её ухом. — Да этот матушкин Тристан, Вронский, если это не его второй псевдоним! — провопила Ани, боднув отца в плечо. — Вронский? Он в Петергофе? Вы с ним виделись? — опять помолчав, будто ему требовалось сначала перевести слова Ани, спросил он. — Он тут с апреля обосновался, вернее, не он, а Павел Борисович, его настоящее имя я узнала только сегодня. — Он представился тебе Павлом Борисовичем? — Да, и его нисколько не стесняло целых полгода это имя, а сегодня целый спектакль! — возмутилась Ани, манерно взмахнув рукой, как бы передразнивая патетическую пылкость её бывшего друга. — Ты полгода встречалась с ним и даже не обмолвилась об этом, — неожиданно ухватился за самый краешек этой истории Каренин. — Анна, что ты творишь? Он взрослый мужчина, а ты считаешь допустимым для себя, молоденькой девочки, общаться с ним за моей спиной. Хорошо хоть это только Алексей Кириллович. — Ну, — стушевалась Ани, не уследив за тем, как разговор перешёл в педагогическую плоскость, — он вёл себя со мной очень достойно, пока притворялся Павлом Борисовичем. — Я в этом не сомневаюсь, но ты что мнишь себя столь искушённой в подобных делах, что легко можешь определить, какие цели преследует любой твой знакомый? Или ты вообразила, что раз ты столь неразумно, по-ребячьи себя ведёшь, то все вокруг и будут воспринимать тебя как ребёнка, и твоя наивность оградит тебя от всяких посягательств? — Мне было одиноко, — невинно заявила Ани вместо того, чтобы убеждать Алексея Александровича в том, что она проявила хоть какую-то осмотрительность. — Я думала, что он добр и ко мне, и по своей натуре, а он… Алексей Александрович, старавшийся сохранять хоть тень негодования на лице, скривился, как от боли, когда она заплакала пуще прежнего, и ощутил себя не вправе больше ругать дочь, хотя и понимал, что её бы следовало наказать, если бы её тайный наперсник приходился ей кем-нибудь другим. — Мне страшно оттого, какое ты ещё дитя, — мрачно проронил он и притянул её к себе. Ани моментально почувствовала, что полностью прощена, и папа опять разрешает ей укрыться от невзгод в его милосердии. Умилённая такой отходчивостью, она лишний раз получила подтверждение благородства его души, и тем сильнее разозлилась на мать и её любовника. — Да, я совсем не разбираюсь в людях, я так ошиблась в нём, — целуя Алексея Александровича в сухую щёку, согласилась с ним Ани, и согласиться с ним было для неё удовольствием, потому как поддержать его иначе ей не давала беспомощность перед обрушившейся на неё тайной. Ей хотелось стать ему послушной во всём, и если утром она сочла бы это позорным безволием, почти раболепием, то сейчас она считала даже почётным руководствоваться советами и требованиями одного единственного человека, если им был её папенька. Он как никогда был ей родным, и она как никогда знала, что она его дочь, а не любого другого мужчины, будь он хоть трижды любовником её матери, но покушение месье Вронского на то, чтобы быть её настоящим отцом, как бы разделяло их, будто вырывая её из объятий Алексея Александровича, и с этим нужно было покончить немедленно: — У него ещё и хватает дерзости убеждать меня в том, что я якобы его дочь! Но это ведь ложь, верно? Я же твоя дочь? — Ани, — крепче обняв её, начал он, и излишняя осторожность и полное отсутствие ожидаемого протеста в его тоне уже ответили на её вопрос, — раньше я бы многое отдал за сомнение, но сейчас мне это безразлично. Это ничего не меняет, я всё так же твой отец, а ты моя любимая дочь, пускай по крови, лишь по крови, ты Вронская… Внутренне Ани, наверное, была готова к такому вердикту, хоть и не сознавала того, потому как ей не потребовалось и секунды, чтобы без всякого удержу зарыдать так, что Алексею Александровичу стало страшно, а не случится ли с ней нервного приступа. Голося, что есть мочи она не то пыталась оглушить хищно скалившуюся на неё правду, не то приветствовала катастрофу, которой теперь подчинялась вся её жизнь. — Ани, ну что ты плачешь? — устав заверять дочь в том, что всё по-прежнему, как бы журил её за чрезмерную слезливость Алексей Александрович. — Я плачу, потому что я результат пошлой интрижки меду двумя низкими людьми! — прокричала она между всхлипами. — Зачем ты так? Это вовсе не была интрижка, — почти пропел он, будто собираясь пуститься в длинный уютный рассказ о проделках своего брата в гимназии, а не об адюльтере своей жены. — Они в самом деле были страстно влюблены, но просто это было неуместно. Знаешь, вот если выпустить попугая на улицу зимой, он умрёт, но ведь попугай не виноват в этом, просто он создан для иного климата, а в морозы он некстати, — заметно глупевший при виде чужих слёз, он осёкся, догадавшись, что сказал какую-то ерунду, но Ани хотя бы перестала вздрагивать в его руках. Упоминание попугаев, как неловкое движение, рассыпало грудку пепла, что осталась от её способности логически мыслить, а и так чудовищно перекрученный окружающий мир совсем запутался. — Какие попугаи? Неразлучники что ли? — вяло уточнила она, сглатывая клокотавший в горле плач. — Нет, не неразлучники, а впрочем, неразлучники тоже подходят, — вздохнул Алексей Александрович, досадуя на то, как неумело он облачает свои мысли в речь, несмотря на титанические усилия, которые он прилагала, чтобы хоть что-то сказать. — Твои родители, я не видел ни до, ни после, чтобы люди так теряли голову друг от друга. — Ах, ты ещё и оправдываешь их! А мне неинтересно, неинтересно, обожали они друг друга или не терпели, я ненавижу их обоих, и его, и её, — трепеща всем телом, но все же с приставшей бесповоротному приговору хладнокровностью заявила она. — Я не оправдываю их, но ты превратно истолковываешь их характеры. Твоя матушка была очень красивая, изящная дама, у нее постоянно имелись поклонники, но она оставалась верна мне, потому что она не искала развлечений, и только когда появился граф, — Каренин не докончил и принялся за Вронского: — если бы Алексей Кириллович просто увлёкся и соблазнил твою маменьку, мы бы сейчас не обсуждали эту историю, не о чем было бы говорить, это был бы просто светский водевиль. — Пожалуйста, я больше не хочу слышать об этих гадких людях, — взмолилась Ани, уже отчаявшись отбиться двух клюющих её плотоядными птицами омерзительных образов обоих родителей. — Барышня, что ж вы так? — охнула Вера, по-видимому, примчавшаяся на крики. — Она сломала что, Алексей Александрыч? — Вера-а, — жалобно протянула Ани, сама не зная, что её горничная должна была сделать в ответ на этот тоскливый призыв. — Нет, не сломала… Вера, уйди! —велел Каренин служанке, чьё появление окончательно превратило происходящее в какой-то абсурдный сон, в котором невозможно ничего предпринять, чтобы не увязнуть в липком безумии ещё глубже. — Граф,— обратился он уже к дочери. — Не надо, — простонала она. — Хорошо, хорошо, если ты просишь, то не будем о них, — сдался перед её печалью Алексей Александрович, откидывая ей за спину растрёпанные волосы. Если бы у Ани были не такие тщедушные руки, её несчастный отец уже был бы задушен ею, так намертво она обвилась вокруг его шеи, будто боясь, что её смоет открывшимся ей кошмаром, как течением, если она ослабит хватку. Все недомолвки, странности, ехидные замечания сползались к её незаконному происхождению и от соприкосновения с ним воскресали в её памяти, словно облитые волшебной водой из сказок. Папенька — а по-другому называть Каренина она не согласилась бы о под пыткой — усадил её на диван и даже сумел напоить каплями, которые принесла Вера, но хоть Ани и немного утихла, страх перед тем, что она теперь не только незримо, но и явно порабощена преступной связью своих родителей, никуда не исчез. — Всё образуется, Ани, — машинально обещал ей Алексей Александрович, гладя её по голове, да только она знала, что это лишь бессмысленная колыбельная, ведь что может встать на свои места, если ничего изменить или исправить уже нельзя?