Припылённое родство

К вечеру четверга Серёже надоело отлёживаться, и как слуги не уговаривали его поберечь своё здоровье, он был непреклонен: во-первых, плечо у него ныло одинаково что лёжа, что сидя, что стоя, а во-вторых, на него снизошло неведомое вдохновение. Ужас часов, предшествующих поединку, словно унесло, смятение больше не придавливало его к могиле, и когда этот груз оказался снят с него, мысли Серёжи, как бы сгорбленные до этого, разогнулись, и он смог увидеть, как ему повезло. Его не убили на месте, он не лежал при смерти, не сделался убийцей сам — одна из тысячи дуэлей заканчивается так невинно! Он вспоминал то отвращение к себе и едкое одиночество, которые вдвоём терзали его, и решил, что отныне, раз уж так распорядилась судьба, он должен жить иначе: так, чтобы, если гибель опять неожиданно подстережёт его где-нибудь, ему не показалась уродливой собственная биография. Как нищий, испугавшийся, что у него и нечего отнимать, он хотел наполнить своё существование чем-то, чем он бы смог дорожить, чем-то, что трогало бы его. Итак, в этом опьянении от своего чудесного спасения, равного почти воскрешению, он запретил всем в доме — а о произошедшем с ним в конце концов знала вся постоянная прислуга — даже упоминать о дуэли, благо, он отстранил Наташу от перевязывания своей раны и теперь делал это сам, лишив горничную таким образом законного повода для причитаний и многозначительных вздохов. Причина для такой цензуры заключалась не в том, что он не хотел осквернять упоминанием любых неприятностей то беззаботное королевство, верноподданными которого часто начинают себя считать люди, избежавшие краха — на полное счастье он почему-то не рассчитывал, просто не смел, но то представление о хорошем человеке, сложившееся у него в голове, требовало в первую очередь не доставлять никому горестей, хлопот, разочарований, а потому он и попросил делать всех вид, будто дуэли и вовсе не было, дабы домашние поскорее забыли о ней и бросили волноваться за него. Поклявшись себе стать добрее с теми, кто был хоть немного привязан к нему, и не чураться их расположения, он выработал целый план относительно всех своих знакомых. Так в пятницу утром он сразу же помчался к князьям Цвилиным, чтобы успокоить Василия Лукича и дать ему слово часто навещать его. Ипполит выказал внезапную симпатию своему предшественнику и вёл себя очень приветливо, что, впрочем, было для него нормальным в период межприступья, как он сам его называл, а потому Серёжа задумал стать приятелем с ним, пускай этот мальчик и не всегда будет таким благостным, как сегодня. Сразу же после визита к своему гувернёру, который должен был задать моду на целую вереницу подобных встреч, он засобирался в Петергоф. По дороге на дачу ему не верилось, что ещё позавчера он ехал в ту же сторону к своему эшафоту. Ещё больше его удивляло то, что он не пожелал попрощаться с Ани, когда сейчас его охватывало нетерпение поскорее увидеть её. Старый стыд перед ней за то, что он не отвечал на её любовь взаимностью, был излечен его раскаяньем и намереньем с этого момента раз и навсегда вычеркнуть из своей памяти, кем был её отец и какого мнения об этом придерживаются в обществе, сметя таким образом любые преграды между ними. «Мы дети одной матери, она одна любит меня на всём белом свете даже после того, как я обидел её всей этой матримониальной вознёй, и я тоже люблю её. Так ради чего или кого я избегал её и нарушал такой естественный порядок вещей? Пусть кто-то скажет мне, что брату нехорошо быть привязанным к родной сестре, — убеждал он сам себя. — Всё, что от меня требуется, это лишь совсем немного храбрости, чтобы просто не мешать той нежной и преданной дружбе, которая сама собой складывалась между нами. Я в конце концов всегда ощущал, что ниша для моего настоящего друга, товарища, который бы пришёлся мне по сердцу, никем и никогда не была занята, и полагал, что я от природы такой пустынник, а я от природы просто слепец». Стоило ему только сочинить эту мантру для того, чтобы повторять вновь и вновь, пока она не впечатается в его рассудок, как прописная истина, он рассмотрел девичью фигуру, медленно ступавшую между деревьями. Ободрённый тем, как обстоятельства сами приближали его встречу с Ани, как бы одобряя её, он напомнил кучеру, куда ехать, а сам спрыгнул с экипажа и застыл в облаке дорожной пыли, не зная, чего ему хочется больше: помахать сестре рукой и громко позвать её или незаметно подкрасться к ней. Ни того, ни другого он сделать не успел, потому что Ани заметила его первой, отобрав право хода: — Серёженька, это ты? — весело пропела она, уже спеша к нему. — Тебя не проведёшь, — ответил он, позабыв рассердиться на своё перековерканное лаской имя, — здравствуй, Ани, — поздоровался он, торжественно взяв её ладони в свои. — Здравствуй, а я думала, что ты приезжаешь только по воскресеньям, потому что в другие дни ты занят, — с небольшим недоумением, слышащимся сквозь радость, произнесла она. — У меня выходной! — с несвойственной ему беспечностью объявил он. — Владимир Александрович больше видеть меня не может, ему потребовался небольшой перерыв. Сначала он хотел назначить между нами посыльного, но оказалось, что он не переносит и мою фамилию, вот сегодня мы друг от друга и отдыхаем. А ты только идёшь гулять или возвращаешься с прогулки? — Я уже иду домой. Сегодня нарочно вышла пораньше, чтобы покупаться, может, и тебе сходить поплавать? У пруда в это время уже никого не бывает. Сейчас папе скажем, что мы вернёмся только к обеду и пойдём, хочешь? — задорно предложила Ани, оббежав его и пятясь назад, чтобы брат лучше видел её. Серёжа зарёкся отказывать себе в пустяковых удовольствиях и почти согласился с ней, но потом вспомнил о бинтах на своём плече, на которые могла бы обратить внимание Ани, пускай на нём будет рубашка, и она, как у них это было заведено, когда они вдвоём ходили к пруду в особенно нестерпимую жару, отвернётся или уткнётся в книгу, пока он несколько минут будет плескаться в воде. — Да ведь ты уже собиралась домой, не хочу менять твои планы, да и холодновато уже. Так резко похолодало, правда? В воскресенье ещё и окна расшторивать не хотелось, а сегодня уже чувствуется осень, — мягко отказал он, став многословным, как всякий, кто хочет погрести правду под ворохом пустого вздора. — Ты ли это говоришь, кто в мороз на много часов открывает форточку? — засмеялась Ани, увиваясь рядом с ним. — Я, — простодушно ответил он на её остроту и вдруг задержал на ней нестрогий, но очень серьёзный взгляд, который она так часто отмечала у Павла Борисовича. Поведение Серёжи всегда воспринималось его сестрой как некий феномен, просто существовавший в том или ином виде и не требующий объяснений, но та доброта, которой он поил её всё лето, озадачивала Ани, а сегодня его покорность и задумчивость совсем сбили её с толку. Она знала, что он находит какой-то потаённой смысл в их заурядной беседе и разбирает один ему понятный отзвук в её болтовне. Когда она провела его через дремавший сад, шептавший что-то сквозь сон, в дом, то сразу же вспомнила, что не сыграла ему в прошлый раз мелодию от мадам Лафрамбуаз и тотчас, отшвырнув на подоконник свою шляпу с перьями, села за пианино, будто её игра могла залатать те пять дней разлуки, за которые с Серёжей сделалось что-то странное. Полутоскливая-полускучная, будто навязчивая идея, музыка медленно взлетела тяжёлым паром от клавиш и клубилась где-то под потолком, оседая бесчисленными тягучими повторами на всех поверхностях. Ани старалась сосредоточиться, но даже глядя в заученные наизусть ноты, несколько раз чуть не сбивалась, ощущая движение за своей спиной. Всё же ошибившись в конце, она сердито отняла руки от инструмента и рывком обернулась к брату. Серёжа стоял всего в шаге от неё, хотя до того сидел в кресле отца у двери, и от его неожиданной близости она даже вздрогнула. Сознание того, что он мог и не сдержать своего обещание сестре послушать в её исполнении новомодного Сати сковало его, словно обмазав мгновенно высохшей глиной, и он застыл огромным истуканом, будто боясь шелохнуться и показать, что он всё же не умер. — Тебе понравилось? — поинтересовалась Ани у этой задавливающей в себя поглубже слёзы статуи. — Выше всяких похвал, — горячо и в тоже время беспомощно ответил Серёжа, зачем-то покачав головой. — Ты прав, очень уныло! — гневно согласилась Ани с его позой и выражением лица, а не со словами. — Я сейчас найду что-нибудь другое, повеселее. — Нет-нет, не надо, если ты не устала, то сыграй ещё раз эту мелодию, — попросил он, словно желая, чтобы его ещё раз опалило этим неживым умиротворением. — Но ты загрустил из-за этой музыки, — констатировала удивлённая Ани. — Вовсе нет, — через силу улыбнувшись, возразил Серёжа. — Всё глупости, глупости, — зашептал он, нагнувшись к ней, и по очереди целуя её руки. Всегда жадная до самых мимолётных проявлений нежности брата, Ани тем не менее смутилась тому, с каким отчаяньем он подносил к губам её пальцы. За внешним спокойствием и даже хорошим расположением духа его словно лихорадило, будто внутри у него что-то вскипало. — Ну что ты? Что ты? — утешительно пролепетала она, погладив его по щеке и с облегчением обнаружив, что он хотя бы не плачет. — У тебя очень холодные ладони, пожалуй, тебе не стоит купаться в пруду, — внезапно объявил свой вердикт Серёжа, отступая чуть назад, будто весь этот приступ сентиментальности был только для того, чтобы оценить температуру её кожи. — Не такие уж они и ледяные, — неуверенно отозвалась Ани, обескураженная бессвязностью их беседы. — Не ледяные, но холодные. Как у русалки. — Ты многих русалок держал за руку? — захихикала она, чуть приноровившись к абсурдности их разговора. — Для статистики маловато. Серьёзного исследования не проведёшь, любой студент в пух и прах разобьёт мои тезисы о том, что у русалок рыбья кровь, а между тем наука стоит на месте как раз из-за таких скептиков, — вторя кокетливому тону сестры, изрёк Серёжа. Её смех как бы оттолкнул его настроение обратно к серьёзности, оживлённость увяла на его лице, уступив место тому выражению, с которым, как представлялось Ани, он выступал с докладом на заседании в министерстве. Раздосадованная этой переменой, она всё-таки продолжала смеяться, будто стараясь догнать его своим весельем, но ничего не вышло. — Скажи, вы с отцом ведь собираетесь переехать на зиму в город? Дачный сезон почти закончился, вы же не будете теперь всегда здесь жить? — с укором уточнил Серёжа, будто сестра уже начала с ним спорить. — Мы могли бы жить втроём, как прежде. — О, ты нас приглашаешь? — победно воскликнула Ани. — Нет, как я могу приглашать тебя, а тем паче отца в ваш собственный дом, — стушевался он, потупившись в пол. — Словом, нехорошо, что тебе даже пришло это в голову, получается, будто я вас выжил сюда. — Ничего подобного, просто приятно, что ты за нами тоже заскучал. Мы так много времени станем проводить вместе, — радостно пригрозила Ани, чьей давнишней мечтой было как-то переселить брата на дачу, так как для полного счастья ей не хватало лишь его присутствия, однако служба в министерстве превращала это желание в несбыточное, а потому предложение Серёжи опять соединить их семейство под одной крышей было встречено ею с неподдельным восторгом. Как она не раз говорила месье Инютину, городская жизнь имела для неё мало прелестей, доступные ей развлечения в столице едва ли могли сравниться с её дачными забавами, но все эти умозаключения пали жертвами её радости. То, что Серёжей отчасти двигало чувство долга, ни капельки её не расстраивало, в конце концов верность своим обязанностям всегда была первым предметом для почитания брата, но всё же он сам искал её общества, а не просто не противился её компании — в её глазах это был безоговорочный триумф. Дабы закрепить свой успех, она, перебивая саму себя, обещала Серёже всяческие выгоды от того, что они вместе проведут зиму, начав с того, что жить на два дома ужасно расточительно, и закончив тем, что она ни за что не будет для его гипотетической жены золовкой-колотовкой, а даже наоборот ― подружится с ней. — Ани, не кричи так, а то отец услышит слово «жена» и решит, что я без его благословления на ком-то женюсь или уже женился, но скрываю это ото всех, кроме тебя, — велел ей Серёжа, немного сконфуженный пусть и дурашливыми, но всё же очень пылкими обетами сестры и упоминанием его сердечных дел. ― А папа отдыхает, — спросил он, задрав голову вверх к потолку, словно пытаясь прочесть по нему, что делается на втором этаже, — ему нездоровится? — Нет, просто прочёл, что во вторник назначили нового министра финансов, и теперь не в духе, — заговорщицки протянула Ани. — Он тебе точно расскажет, когда спуститься к нам. Повадки Алексея Александровича его дочь знала досконально: и впрямь первой же темой для разговора с Серёжей стал Витте. Увы, за время пенсии старший Каренин стал несколько далёк от политики, так как основной его претензией к новому министру был его брак с иудейкой, чей развод с первым мужем он устроил. У Серёжи на языке так и вертелся какой-нибудь ироничный комментарий, тем более, несмотря на первичное умиление, которое он испытал, когда в гостиную вошёл своей неуклюжей походкой отец, ему хотелось как бы отомстить за разрушение той лёгкости и непринуждённости, царивших здесь, пока они были вдвоём с Ани, но он сдержался и лишь с лукавым сочувствием поддакивал ему. — Это не первая его подобная якобы супруга, первую жену он тоже заприметил, когда она была замужем за другим. Разве можно такой аморальной личности доверить казну? Я надеюсь, государь всё же отстранит Сергея Юльевича от этой высокой должности и обратит свой взор на кого-то более достойного. Полагаю, это назначение было случайностью или результатом недосмотра. Будем только уповать на то, что следующий министр финансов справится с тем, что успеет натворить этот плут, — подытожил Алексей Александрович всё ранее сказанное, трогая сухим запястьем чашку и проверяя так, остыл ли его чай. — Это всё сплетни, папа, не стоит так волноваться из-за них. Да и мало ли посредственных государственных мужей были женаты на милых, богобоязненных христианках и имели примерное семейство, — попробовал утихомирить его Серёжа, напомнив себе о своём намеренье быть добрее к пожилому родителю. — Вот портной, ваш портной, он всегда поспевает с заказами, всё, что он шьёт, отлично сидит, он вежлив с вами, так давно ли вы интересовались его мировоззрением и отношением к узам брака? Уж каких только греховодников не встречалось среди людей, чья деятельность заслуживает похвал, хотя им было бы только ещё больше чести, веди они себя скромнее. Ответа от Алексея Александровича не последовало, он лишь пожал плечами, словно говоря: «пожалуй, так и есть». У Ани, внимательно следившей за их разговором перехватило дыхание — Серёжа переспорил их отца, и тому даже не было, что возразить! Обычно ей хотелось, чтобы их дискуссия поскорее исчерпала себя, пока она ненароком не переросла в ссору, но сегодня, когда они говорили сдержанно, она поняла, что болеет именно за брата. Гордость распирала ей грудь, и чтобы скрыть свою торжествующую улыбку, она прикрыла губы чашкой, но её глаза блестели предательским восхищением. — А что в Петербурге считают по поводу этого назначения? — без особого интереса задал вопрос Алексей Александрович. — В товарищах согласья нет, впрочем, я бы удивился, если бы это назначение вызвало всеобщую ажитацию, — спешно обрисовал ему сын столичные настроения. — А, кстати, про Петербург, — медленно пробормотал он. — Я уже обсудил это с Ани и теперь хочу узнать, думали ли вы о том, чтобы вернуться в Петербург? — Мне кажется, ещё рано об этом размышлять, — сдавленно промычал Каренин, с тревогой зыркнув на довольную дочь, будто окружённую огромным букетом роз, такой румяной и счастливой она выглядела. — Конечно, сейчас только начало сентября, но через месяц-другой, — не докончил фразу Серёжа. — Отчего же именно такой срок, мы ведь не зависим от светского сезона. Ты ведь не ведёшь к тому, чтобы вновь начать вывозить Ани в общество? — связывая свои подозрения сетями ехидства, ухмыльнулся Алексей Александрович. — Нет, разве что Ани сама захочет пойти куда-нибудь, — твёрдо произнёс Серёжа, хотя он и заметил резкость в тоне отца. — Вперёд всех желаний у твоей сестры желание тебе угодить, и ты прекрасно осведомлён об этом, — голос у Алексея Александровича задрожал, он пытался злиться, но гнев будто мгновенно разбился у него в горле и поранил его до крови своими осколками, так растянула гримаса боли его лицо. — Низко, низко с твоей стороны этим пользоваться. Ани ясно выразилась в конце этой зимы и не раз повторяла, что она не хочет посещать светских приёмов, и я ей это разрешил, но учитывая то прямо-таки магическое воздействие, которое ты оказываешь на сестру, я не вижу иного способа оградить её от твоего влияния, кроме как запретить ей выезжать вовсе. — Я никогда никому не пытаюсь угодить, — гордо молвила Ани, не выдержав посягательства отца на её капризность. Ей не раз ставили в упрёк своенравие, и она привыкла даже кичиться тем, что она могла позволить себе этот недостаток, потому-то она так негодовала, когда отец упомянул её мифологическую кротость. — Ты ещё совсем не знаешь себя, потому тебя так легко обмануть, — вздохнул Каренин, пряча мокрые глаза. — Папа, несмотря на ваше решение, хотя мне кажется, что о нём стоило бы поразмыслить ещё раз, я всё же прошу вас поторопиться с переездом не столько ради Ани, сколько ради вас, — с затаённой требовательностью объяснил свою настойчивость его сын. Последняя фраза Серёжи, напитанная покровительственной заботой, испугала его отца тем, что она словно ключ отперла в нём что-то, из-за чего он без всяких колебаний уступил ему. — Через неделю, через неделю начнём собираться, через неделю, — словно приманивая свои слёзы этими повторами, ответил Алексей Александрович. Он зашмыгал носом, силясь не разрыдаться перед детьми, чтобы не получить новую дозу снисходительности от сына. Старший Каренин чувствовал, будто сын сваливал его с некого пьедестала, утешительно приговаривая, что ему пора отдохнуть. Он сидел напротив него такой спокойный, уверенный в том, что всё будет именно так, как он и запланировал, и с лёгким упрёком глядел на него, на своего родителя так, как глядят на капризных детей, и Алексей Александрович ощутил, что сегодня его власть в этот доме будет свергнута, если он полностью пойдёт у сына на поводу. Потеря статуса главы дома страшила его не тем, что он будет вынужден подчиняться собственному сыну, а тем, как именно станет его приемник править их семьёй. Из последних сил, оставшихся в его окончательно истрёпанной, словно старая куртка у бродяги, душе, он холодно отчеканил, как бы показывая, что никто не смеет сбрасывать его со счетов: — Но мнения своего насчёт Ани я не переменю. На том они договорились более не подымать этой темы. Шрам от размолвки между старшим и младшим Карениным, как всегда, лёг на сердце Ани — с момента, когда речь зашла о ней, она судорожно цедила свой чай и почти полностью отдавалась этому простому занятию, редко отрываясь от будто заворожившей её каёмки на фарфоровом блюдце и делаясь всё более и более пунцовой с каждой минутой. Варварская категоричность отца, так несвойственная ему, особенно если дело касалось её персоны, поразила и уязвила Ани. Она, оробевшая и оскорблённая, хотела бы просто заправить свою обиду, словно вылезшую из ткани нитку, но не знала как. После обеда она отобрала у Веры нуждавшуюся в небольшом почине юбку и стала потихоньку штопать её, пытаясь отгородиться частыми мелкими стежками от своей грусти и подсматривающего за её рукоделием Алексея Александровича. Всякий раз, когда брат хотя бы в её воображении желал откланяться, она простирала к нему умолявший не бросать её одну взгляд, и похоже, каждый раз вовремя, так как он хоть и явно мялся, но пробыл у них в гостях до позднего вечера. В свою очередь Серёжа, наверное, польстил бы её работе как-нибудь комплиментом или чуть приобнял на прощание, не остерегайся он быть слишком ласковым с ней при их родителе, который тут же бы обвинил его в новой попытке околдовать сестру и опять ввести её в наиболее безвольное состояние. Без труда определив, что её папа руководствовался в своём запрете не самодурством, а её же просьбой, Ани тем не менее не могла полностью побороть холодившее ей разум сомнение. Впервые она почувствовала на своей лёгкой ножке оковы запрета, не позволявшего ей ступать, куда бы ей ни вздумалось. Она не забыла, как с ней обращался столичный бомонд и не стремилась ещё раз убедиться в его отчуждённости, но ей было неприятно, что у неё отобрали право выбора. Она не жаждала увеличить тот круг, которым был очерчен её мир, но для внутренней безмятежности ей требовалась возможность расширить или сужать уже существующие границы, неважно, какими они были до сих пор. Такой же униженной она бы чувствовала себя, и если бы узнала, что ей нельзя покидать пределы материка, хотя она никогда и не грезила ни Новым светом, ни Африкой. Отец, очевидно, сознавал, что рассердил её, хотя он ошибался в своих суждениях — против него у Ани не было злобы, поводы для разрежения она находила то в слишком шелестящем накрахмаленном хлопковом платье, то в ни с того ни сего погасшей свече, то ещё в какой-то ерунде, случавшейся никак не по вине Алексея Александровича. Пока он был перед ней, она не смела гневаться на него, уж слишком привыкла она в каждом его жесте разбирать доброту к ней, но стоило ей подняться в свою комнату и забраться под одеяло, как чары от близости отца ослабели, и ей открылось её положение пленницы. Она знала теперь, что от неё ускользала властность в его характере только потому, что ранее все её желания совпадали или хотя бы не противоречили желаниям её отца, и если бы не Серёжа, ей так и не стало бы известно её истинное положение. Он запретил ей выходить, но что это означает? Ей нельзя посещать балы, рауты, спектакли — тут всё ясно, ну а прогулки, например? Ведь даже кружа вокруг их особняка, словно привязанная верёвкой к балкону, она подвергается риску встретить кого-то из света. Что же она только под покровом темноты, да ещё и в вуали может пройтись по улице, чтобы ни с кем не столкнуться? Редкие городские развлечения: каток, куда её пару раз брали с собой Дёмовские, набеги на модные лавки и кондитерские с мадам Лафрамбуаз, променады по набережной — всё теперь светилось для неё навсегда утраченным весельем, бесшумно догорая в прошлом вместе с тем, что приносило ей удовольствие в Петергофе. Как несправедливо разом лишить её всего. Если ей нужно жить затворницей, то почему она не может остаться на даче, где её тюрьма в разы больше и не ограничивается четырьмя стенами? То, что отец дурно, эгоистично к ней относится, никак не могло найти себе место в её рассудке и беспокойно кочевало по её мыслям, затаптывая прежние представления Ани о нём. Она вертела тот набор фактов, который доказывал то, что Алексей Александрович не слишком-то считался с тем, как ей будет лучше, но никакого другого вывода, как она их не соединяла, у неё соорудить не получалось. Когда отрицать жадность отца, желавшего заполучить её в своё полное распоряжение, было уже невозможно, ей представилось, будто эта скупость обрела вес и навалилась на неё поверх одеяла, раздавливая ей кости. Избавиться от этого прожорливого невидимого чудовища, сбросить его с себя у неё не выходило, и оно чадило, обкуривая её, как мертвеца благовониями, удушливой безнадёжностью. Ситуация, пожалуй, не была безвыходной, в конце концов у неё оставался брат в Петербурге, ей точно разрешалось переписываться с мадам Лафрамбуаз и общаться с Элизой, но скорбь по прогоркшей беззаботности этого лета не давала ей воспрять духом и сказать себе, что ещё можно было побороться за своё привольное существование. Повлиять на решение отца не было бы для неё сложной задачей, в своих шансах на победу она не сомневалась, но её подкосила сама потребность чего-то добиваться, воевать — и с кем? С папенькой, которого она всю жизнь считала своим первым, а иногда и единственным защитником, с кем она никогда не ругалась по-настоящему, кто годами ей заменял всех подруг, родню, даже мать — с ним-то ей нужно вступить в схватку? Но как она ни жалела здешнего досуга, тяжелее всего ей было расстаться со своим другом, и даже если завтра отец выздоровеет от своего внезапного тиранства, и ей будет дана полная свобода, разве их переезд в город не означал для неё разлуку с Павлом Борисовичем? Срок в две недели, которые ей ещё можно было наслаждаться обществом их соседа, окончательно расстроил Ани. Всего две недели по два часа в день, то есть лишь двадцать восемь часов им осталось провести вместе — но ведь этого мало, этого недостаточно, она хотела его навсегда и просто совершенно не понимала, как она может прервать это знакомство? «И зачем отказываться от такой редкой, необыкновенной дружбы? — с возмущением спросила она себя, напряжённо вглядываясь в ровную как шёлк темноту, не испорченную ни единым отблеском света от луны или звёзд. — Такое полное совпадение между случайными знакомыми случается только один раз за всю жизнь, будет ошибкой отмахнуться от такого друга ради обыденного приближение холодов». Покинувшее её один на один с деспотизмом Алексея Александровича упрямство воротилось к ней, и с ним она чувствовала, что готова дать бой, всё стерпеть: и затворничество, и прогулки по ночам, но Павла Борисовича решено было отстаивать до последнего. Поначалу, пока её задор не оседлала ни одна внятная идея, Ани лишь свирепо клялась себе в том, что их ежедневные свидания с месье Инютиным обязательно переместятся в Петербург, хоть в столице и не сыскать здешнего уединения, но немного остыв, она остановилась на том, что её товарища нужно как бы узаконить в кругу их семьи. Для этого, увы, приходилось прибегнуть ко лжи, но за честным признанием, сколько на самом деле длится их общение, обязательно бы последовал домашний арест для неё и вечное проклятие для их соседа, потому самым удачным и остроумным решением ей показалось разыграть ускоренную историю её отношений с господином Инютиным, то есть притворится, что он только приехал из Франции и только встретился с Ани, которая, сочтя его очень милым, пригласит его в родительский дом, а дальше дело за малым — убедить отца в том, что её новый приятель соткан из достоинств и получить его благословение на то, что раньше запросто происходило без его ведома.