Припылённое родство

Если соратникам необязательно патетично клясться друг другу в вечной верности, крепко жать руки и троекратно целоваться, а достаточно просто приносить своим поведением пользу друг другу, то Серёжу вполне можно было назвать союзником Алексея Кирилловича, хотя они оба не подозревали об этом. Визит Серёжи окончательно подорвал решимость Ани, её боевой дух был сломлен, и отбиваться от своего кровного отца ей становилось всё труднее. Уже на следующий день она не отдала Вере приказа сжечь его очередное послание и даже сама взяла в руки зачумлённую записку. ― Я лишь вскрою, писать ему я не буду, ― пообещала Каренину Ани, складывай конверт вдвое. ― Я совсем не возражаю, ― благословил её на прочтение письма Вронского Алексей Александрович, которому не понравился виновато-преданный тон дочери, будто она просила у него за что-то прощение, а потому он прибавил, как бы открещиваясь от любого насилия со своей стороны: ― Ты вольна поступать со своей почтой, как тебе самой кажется правильным. ― Мне просто интересно, о чём он столько разглагольствует, ― ухмыльнулась она, пряча в рукав записку, будто она всё ещё не была узаконена разрешением отца. ― Полагаю, он повторяет одно и то же, ты веды ни разу не ответила ему, ― заметил он ей. ― А я и не собираюсь ему отвечать. Жаль только, мы сожгли все его предыдущие опусы, нужно было отправлять ему их нераспечатанным обратно, правда? — уточнила Ани, которой показалось, будто папа сердился на неё за что-то. Конечно же, разумней всего было искать повод его негодования в ревности, но вот она предложила ему буквально отвесить пощёчину Вронскому, вернув его уцелевшие сочинения, а он только неопределённо пожимает плечами, будто стряхивая с них, как пыль, её чёрствость. ― Ты ведь знаешь меня лучше других: я не сторонник таких театральных эффектов. И лучше, пожалуй, пока ничего не пиши, твоё молчание выразительней любых колкостей, поверь, душенька, ― как можно ласковей посоветовал Алексей Александрович, чтобы Ани, не дай бог, не послышались в его голосе строгость или недовольство, которые могли бы победить её любопытство, принудив отречься от своего милосердие и уничтожить и это письмо. Как никогда Ани хотелось угодить папеньке, но она не понимала, чем заслужить его одобрение: разорвать письмо от любовника её матери на мелкие кусочки, принеся ему в жертву этот клочок бумаги, как телёнка грозному божеству, прочесть и заявить, что откровения бывшего Павла Борисовича трогают её меньше газетных фельетонов, или снизойти до прохладной, учтивой жалости к автору — чего, чего он от неё желал? Ей казалось, будто он затолкал её в огромный лабиринт и не дал даже намёка на то, где выход, отчего приходилось наугад метаться по тёмным галереям, и всё это при том, что она и без того запуталась. Ах, почему он жадничал подсказку для неё как раз в тот момент, когда она ей нужнее всего? Чуть обиженная на отца, хотя она запретила себе любые чувства к нему, кроме благоговения, Ани поднялась в свою комнату, где собиралась в одиночестве вскрыть письмо. Достав конверт из рукава и сев на кровать, она долго вертела его в руках, разглаживала морщину от своего сгиба и всматривалась в блёклые узоры прописей, просвечивавшиеся через плотную бумагу, словно ей впервые в руки попалось письмо, и она приняла его за безделушку. «Не лучше ли прочесть его в саду? — задумалась Ани. На улице можно смело бушевать, не боясь, что отец это услышит, да и спальня была маловата для того, чтобы без стеснения спорить с фантомом автора этого послания и ни во что не врезаться. — Мы ведь всегда встречались с ним у пруда, и как раз половина двенадцатого». Она уже представила, как сидит не в саду, не в оранжерее, а на влажном от дождя деревянном причале, под её ногами перекатывается вода, ветер теребит краешек распечатанного письма и её рукава, но вмиг она разозлилась на свою же фантазию. Откуда эта странная тяга к тому, чтобы отделать прочтения депеши Алексея Кирилловича теми же декорациями, что и их встречи? Зачем приходить ровно к полудню туда, где они раньше каждый день гуляли? Увы, этот ритуал, хоть и неисполненный, вместе с едва ощутимой дрожью пальцев, свидетельствовал о том, что послание от Вронского значило для Ани хоть чуточку больше, чем она готова была признать. Непростительно, возмутительно сентиментально ворковать над этой треклятой цидулькой, которую она решилась вскрыть лишь для того, чтобы лишний раз съязвить, как над чем-то по-настоящему важным! Итак, у самой везучей записки Вронского были вырваны все те привилегии, которые Ани сначала щедро ей так щедро расточала: ей отказали во всех церемониях, к тому же после того, как ночью этому несчастному листу бумаги дадут слово, он должен был найти свою погибель в керосиновой лампе, потому судьба его на самом деле была хуже участи пленников прикроватной тумбы Веры. Конечно, можно было бы прямо сейчас пробежаться глазами по этому письму и на том забыть о нём, но Ани уж слишком хотела козырнуть своим равнодушием, хотя подлинное равнодушие обычно слишком лениво для того, чтобы убеждать кого-то в своём существовании такими вычурными жестами. ― Ну что же? — робко поинтересовался Алексей Александрович, когда в гостиную вернулась раздражённая Ани. ― А, потом прочту, ― небрежно отмахнулась она. Минуты для Ани волочились мучительно медленно: солнце словно пользовалось тем, что люди не видят его за плотной ширмой туч, и бесновалось за ними, перепрыгивая то вправо, то влево, не желая опускаться к горизонту, как положено, а бледные, бескровные, как лицо умирающего от раны, сумерки никак не наливались мраком. Она ждала наступления темноты, как грабитель, который собирается разбогатеть за одно нападение, как убийца, которому не терпится подстеречь своего врага и отправить его к праотцам, как узник, надеющийся устроить свой побег, пока его тюремщики спят. Чем она ни пыталась себя развлечь, ничего она не могла делать дольше четверти часа, читала ли она, пыталась ли вспомнить мотив одного вальса и подобрать к нему ноты, вязала ли, резала ли вместе с кухаркой яблоки для компота, её выдёргивала из каждого нового занятия мысль о письме от Вронского, как рыбу из воды крючок. С трудом дотерпев до девяти, она пожелала отцу спокойной ночи и умчалась к себе. Алексею Александровичу было жаль, что он лишился компании дочери так рано, а шансов заснуть в ближайшие часов пять у него не было, потому он немного помёрз на веранде и отправился в свой кабинет коротать ночь в одиночестве. Можно было бы попробовать лечь под одеяло, взбить подушку, собрать в замок ладони и караулить в такой позе сон и мрачные раздумья, но вид зловеще белого потолка — единственного предмета, который он мог разглядеть в темноте ― нависавшего над ним огромной прямоугольной луной наводил на него тоску. Пока он сидел за своим столом с горящим светильником, он как бы имел право вспоминать события, предшествующие смерти его жены, рисовать в своем воображении портрет постаревшего Вронского, угадывать, о чём были его беседы с Ани, выискивать, когда же он совершил главную ошибку в воспитании сына, но если он думал о том же уже в постели, это времяпрепровождение уже нельзя было величать иначе как бессонница, а уж очень не нравилось ему это название, будто лукаво подмигивающее и намекающее ему на то, что это тихое ворчание неспокойной совести мешает ему спать. Поднявшись на второй этаж, он вдруг услышал приглушённый всхлип, как если бы зовущему на помощь зажали рот рукой. Он остановился — снова раздался дребезжащий вздох, потом ещё один и ещё. Сразу догадавшись, что это не призрак стенал в конце коридора, Алексей Александрович постучал в комнату дочери. ― Кто там? — просипела она. — Это я, ― ответил ей Каренин, приоткрывая дверь. Он хотел попросить у неё позволения войти, но то, как она, обплёвшись своими чёрными волосами, обтирала искривлённое лицо кулаком с помятым листом бумаги, уже само по себе служило приглашением. — Ну что ты так, Ани? Ну разве можно так огорчаться? — начал он повторять все имевшиеся у него в арсенале причитания, шагая к ней. ― Ради чего ты так убиваешься? Тебе жаль Алексея Кирилловича, да? — сочувственно спросил он, задувая свою свечку и ставя, как под зонтик, рядом с нарядным пузатым светильником. ― Нет, отчего мне его жалеть? Это он жалеет меня, о нём самом почти ничего, мне остаётся только умилиться такому состраданию к моей персоне, ― возмутилась Ани, шелестя перед отцом письмом Вронского. — Ты только посмотри! ― закричала она, колотя пальцем по бумаге, словно желая пробить с ней дыру. ― Он раскаивается! Он не может себе простить, что бросил меня, что не дал мне законного имени! Он на всё готов, на всё согласен, только бы защитить меня! Не прошло и двадцати лет, и он на всё готов! От чего, от чего он хочет меня спасать? Всеми самыми большими горестями в жизни я обязана ему, а он возомнил себя моим заступником! ― Разве в этом желании есть что-то неестественное? Конечно, он поздно опомнился, но ведь мы так и не знаем, что сподвигло его приехать именно теперь, ― постарался смягчить её Каренин. ― Он, видите ли, считал, что у меня неприятности! ― объяснила Ани, хотя раньше её папенька полагал, что причина приезда Вронского такая же тайна для неё, как и для него. ― Ну вот! —победно воскликнул Алексей Александрович, будто его ставка в рулетке выиграла. ― Ничего и не вот! — передразнила его рассерженная Ани. — Что мне его покаяние? Он сокрушается из-за моего положения, но кто меня на него обрёк? Он сам. ― Ты несправедлива к нему, ― протяжно возразил он отвернувшейся к стене дочери. ― Пожалуй, ― согласилась Ани, как бы пытаясь пальцами закатить свои слёзы обратно в глаза, ― ведь я всё время забываю о том, что больше, чем он, виновата мама. ― Ани, ну как же так? Твою матушку, конечно, можно осудить, но я не ожидал этого от тебя. Ты же так жалела покойную княжну Анастасию, ты ведь убеждала меня в том, что искала бы её дружбы, останься она жива, даже если бы перед ней закрылись все двери... Если ты прощаешь слабость постороннему для тебя человеку, то почему ты не можешь и не хочешь так же пожалеть родную мать? Разве она намного хуже мадмуазель Цвилиной? ― пожурил её Алексей Александрович, нахохлившись, как воробей в мороз. ― Княжна Нина была неопытной девушкой, а не замужней женщиной. Она нехорошо сделала, но она никого не предавала и не обманывала своего мужа, ― парировала Ани, и её грустный сочувственный взгляд пылко прибавил «самого лучшего мужа». ― Намного ли твоя матушка была старше княжны Нины: года на четыре, не больше. Что до опыта в любовных делах, возможно, у княжны его было побольше, чем у твоей матери, несмотря на то что твоя мама была замужем, ― пробормотал Каренин, понуро садясь на край кровати. Ани показалось, что он сел, потому что решил, что беседовать им придётся очень долго. — Для обеих это, наверное, было первое и единственное серьёзное чувство за всю короткую жизнь. ― А как же ты? Разве мама не была влюблена в тебя, когда вы женились? — изумилась она, пододвигаясь поближе к отцу. ― Нет, не думаю, ― тихо сказал он, и хотя вопрос дочки виделся ему донельзя наивным, он вдруг понял, что впервые прямо отвечает на него сам себе. ― Мы с Анной вообще были мало знакомы до свадьбы, всё как-то само собой вышло… ― Но ты же делал ей предложение, ― растерянно пролепетал Ани, перестав плакать, будто недоумение, как плотина, преградило дорогу её слезам. Голова Алексея Александровича утвердительно качнулась туда-сюда вверх-вниз, как на пружине, которую чуть-чуть тронули. Он провёл рукой по распущенным волосам Ани, как бы отвлечённый ними от разговора ― он всегда думал о дочери как о красавице и питал какую-то смешную идолопоклонническую страсть к её волосам, и когда бы это не было так несуразно, то расчёсывал бы её каждый день вместо горничной. ― Перед тем как получить назначение в столице, я год служил губернатором, я тебе рассказывал, ― начал он, наконец очнувшись. ― Половина повышений для меня омрачалось тем, что мне приходилось входить в новое незнакомое для меня общество, часто бывало так, что к тому времени, как я обзаводился некоторым кругом, пускай не очень близких, но всё-таки приятелей, я был вынужден вновь переезжать, и так без малого двадцать лет. До меня губернатором был некто Левашов, он оставил после себя ужасную чехарду во всех делах, уже не говоря о документах, мне стоило немалых усилий сгладить его безалаберность, но он был уроженцем тех мест, почти десять лет занимал эту должность и все десять лет с помпой давал по четыре бала за год, поэтому вся губерния скорбела по нему, и хоронили его как героя. Затмить своего предшественника и завоевать симпатии здешнего бомонда я не мог, да и не стремился. Неправдой будет, если я скажу, что ко мне отнеслись враждебно, меня исправно приглашали обедать, праздновать чьи-то именины, но я составлял неприятный контраст с Левашовым, поэтому со мной были обходительны ровно настолько, насколько того требовали приличия. Я не страдал от этого, но когда местная гранд-дама, тётушка твоей матери Катерина Павловна вдруг проявила ко мне расположение, принялась зазывать к себе в гости, расхваливать меня и ругать моего предшественника, я был очень польщён. Я помнил, что у Катерины Павловны не было своих детей, что у неё воспитывались дети её брата, что её племянница уже выезжает, что мы несколько раз должны были совпадать в каком-нибудь большом собрании, но когда я думаю о первой встрече с твоей матерью, я думаю о том, как увидел её в столовой дома её тётки. ― Она тебе сразу понравилась? — спросила Ани, надевшаяся, что история знакомства её папеньки и матери ещё впадёт в более поэтическое русло и станет хоть отдалённо напоминать себе то, как она себе воображала их сватовство. ― Что тебе сказать? Скорее да. Да, да, пожалуй. Да, ты права, ― сначала задумавшись, разразился целым залпом согласия с дочерью Алексей Александрович. — Да и что в ней могло меня оттолкнуть? Милая, не жеманная, умная для своих лет, я бы сказал, с манерами, с определённым вкусом, ну и хорошенькая бесспорно. Наверное, она догадывалась или даже знала, что нас хотят поженить, а потому всё как-то стеснялась меня, возможно, Катерина Павловна решила, что меня быстрее покорит скромность в барышне, но я вспоминаю её туалеты, и мне кажется, тётка всё же требовала от неё кокетничать со мной, но одеть-то девушку пококетливей можно, но вот заставить так себя вести уже труднее. Мы редко с ней говорили, я всегда считал себя гостем её тётушки, а она чаще молчала в моём присутствии. Словами не могу передать своего удивления, когда я обнаружил, какой хохотушкой она оказалась. Мы, как все жители провинции, всегда очень бурно обсуждали с Катериной Павловной новости из столицы ― я, кстати, рассказывал ей тогда, что у меня дядя в Петербурге, что я первые пять лет после окончания института служил там, потом получил назначение в другом конце страны, потом опять в Петербурге, полагаю, тогда моя судьба и решилась — так вот, мы в очередной раз обсуждали столичные новости, Катерина Павловна как-то пошутила, и твоя мама ещё долго не могла уняться, виновато смотрела на неё, мол, ничего не могу с собой поделать, и прижимала к груди подбородок, чтобы мы не видели, как она смеётся. И ещё раз: мы играли с ней вдвоём лото, а Катерина Павловна полюбляла нас как бы невзначай оставить наедине, Анна несколько раз подряд выиграла, я сказал, что у них краплёные бочонки, не самый остроумный комментарий, но потом каждый раз номер, который она называла, сопровождался хихиканьем и извинениями, ей было ужасно стыдно, по-моему, за своё веселье, а, может, она боялась меня рассердить, хотя я при ней никогда не злился… словом, у нас были очень смутные представления о характерах друг друга. Я продолжал к ним часто ездить, не подозревая о том, что уже давно числюсь за этим домом в качестве жениха, но потом мои знакомые вдруг стали расспрашивать меня об Анне, знаешь ли, как расспрашивают из вежливости о здоровье родни, потом на одном большом балу у соседей Катерины Павловны, взявших на себя роль покойного Левашова по части приёмов, Катерина Павловна попросила меня приглядеть за племянницей, пока она сама пыталась привести себя в чувство нюхательными солями в углу, это продлилось всего полчаса, но за эти полчаса, что я ходил дуэньей за Анной, общественное мнение нас уже обвенчало. В итоге я обнаружил, что от меня все ожидают предложения, ― пришпорил свой рассказ Алексей Александрович, заметив, что слишком увлёкся, хотя спешить было некуда, но всё же он не хотел истратить всё красноречие на свои предпомолвочные терзания и сомнения. — Я растерялся, я абсолютно не мог работать, я целыми днями думал о том, как мне поступить. Наверное, ты сочтёшь меня трусливым, но к Катерине Павловне я в следующий раз явился только через две недели, чтобы посватать твою матушку, уже после того, как мне прямо сказали, что я своими частыми визитами скомпрометировал бедную девушку. Это несколько глупо, но когда я понял, что у меня нет иного выхода, я почувствовал облегчение. Мне больше не нужно было выбирать, что предпринять, жребий был брошен, и так как брак с Анной стал неотвратимым, я стал почитать его за большую удачу. Я сказал себе, разве прелесть дома Катерины Павловны для меня заключалась не в обществе её племянницы, разве Анна Аркадиевна не выделяется среди своих товарок самым выигрышным образом, я ведь мог стать жертвой матримониальной интриги и любого другого семейства, и если бы меня принудили жениться на ком-то из местных барышень, я бы остановил свой выбор именно на Анне. Я был человек уже не первой молодости, в моём возрасте уже будто было и несолидно оставаться холостяком, я по себе знал, что больше доверия вызывает семьянин, нежели холостяк. Нет-нет, многие добивались и больших высот, чем я, никогда не будучи женатыми, но им, верно, противен сам институт брака, я же женился в согласии со всеми исповедуемыми мною принципами. Итак, я делал предложение руки и сердца твоей матушке, полностью уверенный в правильности этого шага. Что до самой Анны, я и сейчас не могу сказать, что творилось в её голове во времена нашей помолвки, что она думала о том, что навсегда связывает себя с мужчиной вдвое старше её, известно лишь одному Господу. Я вспоминаю её лицо в день нашей свадьбы, и за одно её чувство могу ручаться: ей было неловко со мной. ― А потом ты её любил? — с тревогой спросила Ани, сделав вывод по тому чётко выверенному, как античный храм, строению из рассуждений отца, которое нигде не надламывал обыкновенный для жениха восторг, что до свадьбы о любви с его стороны и речи не шло. ― Конечно, мне некого было, кроме неё, любить… она тоже ко мне со временем привязалась, как мне кажется. Мы рано лишились родителей, а сиротство воспитывает какую-то покорность своему окружению, я не имею ввиду послушание, я имею ввиду, что возникает привычка не роптать на тех, с кем тебя сводит судьба, и не искать им замены. Хотя мой дядя не смог простить сестре, что она вышла замуж наперекор отцовской воле, пускай родители не дали за ней приданного и тем самым наказали, нас с Андреем после её смерти взял на воспитание именно он, как понимаешь огромного столпотворения, как на каком-нибудь аукционе, столпотворения родственников, которые бы хотели взять все заботы о нас на себя, не обнаружилось, и нам оставалось только благодарить небеса за то, что чувство долга перевесило обиду в его душе. Анна неохотно рассказывала мне о своей семье и детских годах, но положение её вряд ли сильно отличалось от моего, хотя Катериной Павловной руководствовала в отличие от моего покойного дяди ещё и тёплые чувства к почившему брату, у неё не было своих детей, более того, хотя никому об этом было неизвестно, но как я потом узнал после гибели твоей матушки из письма Катерины Павловны, тётка собиралась отписать ей всё своё имущество, что правда, в том же письме, она заявила мне, что я погубил её племянницу, ― скривился Алексей Александрович, ― и потому ни я, ни дети, носящие мою фамилию, не получат ни копейки из её наследства. Возможно, не стоит принимать её слова за чистую монету, она горевала по племяннице, хотя никак и не выказывала ей свою благосклонность при жизни, и, наверное, хотела отомстить мне хоть так, пускай ради этого пришлось и немного приврать, да и вообще поговаривали, что губернский стряпчий легко бы прожил лишь на те деньги, что ему платила Катерина Павловна всякий раз, когда она меняла завещание, но так или иначе она писала, что многие годы видела своей наследницей Анну, и я не могу поклясться в том, что это было не так. Я сказал, что ощущал, что твоей матушке было со мной неловко, тоже самое я могу сказать и о себе. Мне всё страшно было показаться ей смешным, нелепым, я всё ждал от неё какого-то озорства, какой-то проказы, как от ребёнка. Похожее чувство я испытывал, когда дядя попросил меня поучить чистописанию моего младшего кузена, я тогда боялся, что не внушу ему уважения к себе, он не будет меня слушаться, честное слово, первые несколько уроков, я всё время придерживал чернильницу, потому что уж очень живо себе представлял, как мой ученик запускает ею в меня. ― Что ж, в конечном итоге мама таки-запустила чернильницей и в тебя, и в себя, и во всех нас, ― съехидничала Ани, щипая кружево на своей рубашке. ― Мы до этого ещё дойдём, ― спокойно ответил Алексей Александрович. — Твоя мама забеременела почти сразу после нашей свадьбы, мы поженились в сентябре, а в июне уже родился Серёжа. В середине весны я получил назначение на должность в министерстве в Петербурге, я думал отложить наш переезд, так как он был бы для Анны в тягость, но когда я заговорил об этом, она попросила меня не менять своих планов ради неё, дескать, она чудесно себя чувствует, и с ребёнком переезжать будет ещё хлопотней. И хотя мне было отрадно, что она не стала изводить меня капризами, я думал, что ей просто не терпится погрузиться в столичную жизнь, уж слишком радостно и быстро она собралась… теперь мне кажется, что она была рада сбежать из родных мест, где все её знают, опять-таки потому, что ей было неудобно зваться мадам Карениной, хотя, как губернаторша, она и сделалась первой дамой. Когда уже в Петербурге родился Серёжа, мне показалось, мы с твоей матушкой наконец перестали конфузиться друг друга, мы были связаны нашим ребёнком, а не только узами брака, и вопрос о том, почему и зачем мы оказались под одним кровом, решился сам собой. Анна посвятила всю себя сыну, я, по правде, не ожидал, что она будет такой заботливой матерью, но всё, что касалось Серёжи, было устроено как нельзя лучше, я знал, что мог полностью на неё положится, и что уж если с ребёнком бы произошло что-то дурное, то никак не из-за её недосмотра. Эта страстная любовь к сыну должна была бы помешать ей исполнять светские обязанности, но и здесь она была безукоризненна, она вела себя ровно так, как я от неё того желал: достойно, но одновременно с этим просто, все отмечали её добрый весёлый нрав, но никто бы не посмел назвать её сумасбродной, как это часто случается с людьми подобного склада, она понимала, что в обществе нужно бывать, но и не рвалась на каждый бал — словом, я был полностью доволен ею. Признаться откровенно, её умение располагать к себе почти любого и статус всеобщей любимицы нередко бывали мне полезны, бывало так, что меня некому было свести с нужным мне лицом, но если у него была жена или дочь, я уж мог прекратить придумывать, как к нему подступиться ― Анна сводила дружбу с его родственницами, и в скором времени я уже мог без зазрения совести обратиться к нему со своей просьбой, как некто не совсем посторонний. Так мы прожили восемь лет, ни разу не поссорившись, меня вполне устраивал её образ жизни, как и её мой, я не тиранствовал, она мне не перечила. Прошло уже много времени с тех пор, я состарился, но я так и не могу назвать роковой момент, когда назад уже нельзя было повернуть. Разумнее всего было бы считать этим моментом день, когда твоя матушка примерно за год до твоего рождения уехала в Москву мирить твоего дядю Стиву с его женой, но это слишком просто, чтобы быть правдой, может, это произошло раньше, может, позже… По дороге туда её соседкой была твоя бабка ― графиня Вронская, наверное, она и познакомила твоих родителей, а может, они совпали где-нибудь ещё, это не столь важно, важно, что через неделю она вернулась в Петербург уже влюблённой в него, да,― кивнул сам себе Каренин в подтверждение своих слов, ― ручаюсь, она уже была в него влюблена, когда он подошёл к нам на станции. Я тогда как следует не рассмотрел его и не предал значения тому, как Анна отвечала на его вопросы, нам ведь не дано предугадать, чем закончится очередное светское знакомство, может, у кого-то и вздрагивает душа при таких встречах, но мне кажется, это лишь попытки придать своей излишней чувствительности этакого провидческого лоска, но одно я могу сказать и теперь, он был младше меня на двадцать лет, он был учтив, он был красив… ― Воображаю, начищенный мундирчик, аксельбанты, усы, естественно, ― перебила его Ани, прикладывая две раскрытые ладони к носу и мелко перебирая пальцами, как перевёрнутый на спину жучок лапками. ― Но, Ани, мы жили не в уездном городе NN, где все женщины теряют разум, если неподалёку стоит полк, в Петербурге мундир, а тем более усы не новость. Я ведь уже тебе говорил о том, что вокруг твоей матушки всегда было достаточно молодых людей, она могла бы найти хоть дюжину красивых офицеров с мундирами и усами, которых бы осчастливила её благосклонность, ― ответил ей отец, уже пожалевший о том, что упомянул приятную внешность Вронского, тем самым преградив себе дополнительным препятствием путь к тем выводам, к которым он хотел подвести Ани. ― Но если не в этом дело, почему мама предпочла его тебе, если единственным его преимуществом была молодость? Ты же во стократ лучше! Что, что в нём такого необыкновенного? — искренне недоумевая, спросила Ани, в чьём понимании мужчина, который смог затмить её дорогого папеньку должен был либо походить на Серёжу, либо обладать рядом взаимоисключающих достоинств и демоническим магнетизмом вкупе с ангельской добродетелью, словом, святой Христофор без пёсьей головы. ― А это вы мне поведайте, сударыня, что такого необыкновенного в Алексее Кирилловиче, что вы полгода с превеликим удовольствием с ним секретничали? — саркастично поинтересовался Каренин, вспылив скорее не из-за того, что вспомнил, как Ани за его спиной каждый день встречался с Вронским, а из-за того, что её реплики всякий раз заставляли его менять с трудом намеченный маршрут его рассказа, так человека, который пытается по карте разобраться, куда нужно идти, чтобы не заблудиться, будет раздражать рассуждения его спутника о погоде. ― Но ведь я не знала его близко, ― стала оправдываться Ани, готовая опять заплакать. Слёзы ещё не успели отхлынуть от её глаз, потому упрёка в тоне её папеньки и обращения сударыня хватило, чтобы они вновь потекли по её щекам. ― Ну пускай он умеет быть приятным, этого у него не отнять, но восемь лет прожить с тобой и променять на первого встречного!.. ― Ани, знаешь, ― подобрел Алексей Александрович, устыдившись своей резкости, ― я ничего не замечал первые два месяца, я заподозрил, что она увлеклась месье Вронским, только когда услышал это от посторонних людей. Просто между нами ничего не изменилось с того момента, как она влюбилась в Алексея Кирилловича, всё было как всегда. Ты говоришь, променяла, но это немного неверное слово, она бы променяла меня, если бы вырвала меня из своего сердца, а на моё место взяла туда графа, но она не могла так сделать, потому что меня она никогда не любила, она примирилась с моей ролью её мужа, примирилась со своими обязанностями, но не более того. Я бы даже не назвал нас с твоим батюшкой соперниками, впрочем, сам он, наверное, другого мнения. Я не претендовал на чувства, которые Анна испытывала к нему, а вот он, я уверен, хотел бы оказаться на моём месте. Полагаю, если бы Анна была свободна, он бы непременно добивался её руки. Если бы твоя матушка была вдовой, когда она поехала в Москву той зимой, и они бы встретились, или она была бы старой девой при Катерине Павловне, а Алексея Кирилловича служебные или личные дела привели в те края, я уверен, они бы поженились и жили бы ничуть не хуже других семей. Разве обстоятельства в конце концов в состоянии изменить наши чувства? Законных мужа и жену может связывать низкая страсть, и оттого что они обвенчаны их чувства не станут более высокими, а можно всей душой любить замужнюю женщину, и наличие у неё мужа нисколько не роняет эту привязанность. То, кем доводятся друг другу два человека, ещё не определяет их отношения друг к другу. Вот мы с тобой, мне ведь не положено тебя любить, ты ребёнок моей жены от другого человека, и любой мужчина сказал бы мне, что если во мне осталось хоть капля гордости, я должен был бы вести себя с тобой холодно или даже жестоко, так как ты якобы доказательство моего унижения, но я считаю твоё рождение одним из немногих по-настоящему светлых событий в моей биографии. Я говорю это всё не для того, чтобы внушить тебе, что адюльтер вполне просителен или даже необходим, я хочу лишь, чтобы ты знала, что адюльтер был не сама цель, и если бы твоим родителям был доступен более достойный способ соединиться, они бы выбрали его. Поступок их нельзя назвать благородным, это было преступление, но не каждый преступник злодей. Когда я собирался в отпуск заграницу, я почему-то был убеждён, что когда я вернусь, всё будет по-старому, глупая идея, это всё равно что зажмурить глаза и надеяться на то, что когда ты их распахнёшь, испугавший тебя предмет исчезнет. Я догадывался о романе между Анной и Алексеем Кирилловичем, я могу сказать, что ревновал, но едва ли моя ревность выражалась так, как обычно выражается ревность. Я не устраивал ей сцен, меня не интересовало, где и когда она была, мне не хотелось доказывать ей моё превосходство над её любовником в чём-либо, но мне так отчаянно хотелось подтрунивать над ней, показать, что я свысока смотрю на её падение, что то, что занимает все её мысли, отбирает все душевные силы в сущности просто ничтожная возня. Это было летом, Анна с Серёжей жила здесь, в Петергофе, мы очень редко, к обоюдному облегчению, виделись, но на скачках, как на важном мероприятия, мы должны были появиться вместе. Граф был одним из всадников, многие делали на него ставки, он почти выиграл, кстати, ― с гордостью заметил Каренин, будто хвастаясь перед дочерью кем-то из своих родственников или друзей, ― ему оставалось совсем немного, чтобы прийти первому к финишу, но, наверное, его конь оступился, на скачках всё время случаются такие случаи, и кости ломают, и насмерть разбиваются, фельдшер только и успевал с носилками бегать, жуткое зрелище, будь моя воля, я бы их запретил, потому что это даже хуже дуэлей, для дуэли хоть есть какая-то причина, люди гибнут за свою честь, но ради чего полдесятка юношей ломают себе шею каждый июль? Вронский упал, все ахнули, но твоя матушка полностью выдала себя в то мгновение: если бы она не растерялась так сильно, то бросилось бы к нему через всё поле, мне почему-то думается, будь ты на её месте, так бы и произошло. Когда один офицер передал нам, что Алексей Кириллович не расшибся, она разрыдалась. В той суматохе, возможно, и мало кто обратил бы внимание на её отчаяние, но мне казалось, на нас все смотрят, и я спешно увёл Анну. В карете я снова намекнул ей на то, что её поведение наталкивает меня и окружающих на вполне определённые умозаключения, на сей раз она не отпиралась и призналась мне во всём… потом она поехала на дачу, я в Петербург… наше объяснение будто бы внесло ясность, но я силился определить, что от меня требуется, я сознавал, что должен что-то сделать, но не сознавал, что именно. Дуэль я сразу исключил из своих планов, развод ударил бы по моей репутации, к тому же мне было неважно, сохранилось бы за твоей матушкой право вступить в брак или нет, с ним или без него я больше бы не был ей мужем, и она бы в качестве любовницы ли, законной ли жены соединилась с Алексеем Кирилловичем, а уж этого я допустить не мог, я был готов обречь себя на что угодно, лишь бы её измена не увенчалась её соединением с этим человеком ― о, я хотел ей отомстить, Ани, хотел! Я написал ей письмо, пригрозил тем, что и она, и её сын в моей власти, потребовал разорвать с твоим отцом, воротиться в Петербург и жить вместе со мной, как мы жили прежде. Что ж, мне было известно, как добиться её послушания, и я его добился, ты скажешь, что нельзя впутывать в дела родителей ребёнка и превращать его в предмет торга, и будешь права, но я поймал её тогда и был весьма доволен тем, что мой нехитрый расчёт сработал. Алексей Александрович замолчал, чтобы рассмотреть лицо Ани. На нём мгновение мерцало полуудивление-полуотвращение, как у человека, которому сказали, что крем в его пирожном замешан на побелке, а не на молоке. Когда Каренин открыл ей своё намеренье разлучить её родителей, она посчитала это не очень красивым, но вполне объяснимым и простительным для преданного супруга желанием, поэтому охотно дала ему в долг свою снисходительность, благо, он не истощал её великодушие какими-то гадкими поступками в прошлом, так что этих запасов должно было хватить на любые его грехи, но вот он будто нарочно подчеркнул, что Серёжа тогда был для него лишь инструментом, а не сыном, и Ани обнаружила, что такой большой заём она дать ему не в силах. ― Анна согласилась на мои условия, я требовал, во-первых, чтобы свет не знал о её неверности, во-вторых, чтобы она не встречалась с Алексеем Кирилловичем в нашем доме. Оба мои требования она исполняла, хотя я понимал, что втайне она не порвала с ним, но мне и этого было достаточно, ― продолжил Каренин. — Мы были вежливы друг с другом, как постояльцы одной гостиницы, даже не как соседи, которые прожили в соседних домах много лет и проживут ещё столько же. Прислуге и свету было не в чем нас укорить. Мы всё время были как на подмостках, даже в те короткие мгновения, когда мы случайно оставались наедине, пускай это было редкостью, ни я, ни она никоим образом не демонстрировали наше истинное отношение друг к другу. Я презирал её, а она меня, но мы так хорошо скрывали это, что мне стало казаться, будто всё налаживается, я сам поверил в свою игру, я не слышал больше о Вронском, и потому думал, что Анна начинает остывать к нему, что было неправдой, но я продолжал обманываться, пока однажды не столкнулся с Алексеем Кирилловичем в дверях. Пожалуй, больше всего меня оскорбило не то, что он заявился в мой дом по приглашению Анны или без него, а то, что мои надежды не оправдались, я-то внушил себе, что всё почти закончилось. Ты воображаешь себе эту историю как этакий па-де-труа, но в неё вмешался ещё один человек, помимо её непосредственный участников — Лидия Ивановна. ― Это твоя любовница? — невинно уточнила Ани, безо всякого осуждения подумав о том, что её папенька мог попробовать найти утешение в объятиях какой-нибудь дамы. ― Нет конечно, это было бы гадко с моей стороны, ― запротестовал Каренин, ― впрочем, всё обстояло значительно хуже. Это был мой демон с того момента, как мы объяснились с Анной после скачек, и до самой кончины твоей матушки. Лидия Ивановна была очень влиятельной особой, покровительствовавшей мне, она утверждала, её покорила моя благочестивость и преданность общему делу, но, по-моему, она была в меня немного влюблена и помогала мне только потому, что желала иметь на меня определённое влияние. Она посоветовал мне уличить мою жену в измене, предоставив суду в качестве доказательства её переписку с Алексеем Кирилловичем. Утром я ворвался к твоей матушке и забрал всё, что нашёл в её секретере, не забыв прибавить, что после развода отберу у неё у сына, она молила сжалиться, просила не разлучать её с Серёжей, но я хотел мести, и меня не останавливало даже то, что ей подходила пора рожать, это было в начале зимы, и всего дней через десять она родила тебя. Адвокат сказал мне, что одних писем будет недостаточно, видишь ли, правосудие питает страсть ко всякого рода скандальным подробностям: нужны были свидетели, но я и тут не отступил. В адвокате, которому я поручил вести это дело, сразу угадывался вполне достойный представитель этой профессии, то есть плут, из тех, что не брезгуют самыми низкими приёмами, я подумал тогда ― тем лучше для меня и хуже для неё. Осуществиться немедленно моим планам помешала лишь ревизия в дальние губернии, которая правда так и не состоялась. В Москве я получил телеграмму от твоей матушки, она писала, что умирает, и слёзно просила меня приехать и простить её. Ей было совестно передо мной, она понимала, что согрешила, что оскорбила меня, что попрала святость брака, она понимала это, но я тогда не поверил ни в её раскаяние, ни в её болезнь, я считал, что это какая-то хитрость, чтобы узаконить тебя как моего ребёнка. Но я всё же поехал, предположив, что если твоя мама умрёт, а я не откликнусь на её призыв, то все сочтут моё поведение чудовищным и беспощадным, а я бы не хотел, чтобы Анна после своей смерти почиталась обществом как мученица, когда жертвой оставался я, к тому же я хотел доказать ей, что я выше и чище, чем она, а потому, коле её покаяние будет искренним, я решил простить её. Честно признаться, я желал, чтобы она при встрече попросила моего прощения и умерла, её смерть меня бы освободила, право, она была бы так наказана провидением, что вряд ли бы кто-то посмел ещё надо мной смеяться, к тому же я бы не запятнал себя хлопотным делом развода, то есть всё решилось бы как бы помимо моей воли и в мою пользу, ― сдавленно произнёс он тоном человека, которого заставляют перед присяжными повторить то, в чём он признался под пыткой. — Дома я застал ужасную суматоху, прислуга мне сообщила, что Анна очень плоха, при ней был доктор, акушерка ну и твой отец, конечно же. А как иначе? Разве он мог быть где-нибудь ещё? Помню, как застал его плачущим перед её спальней, помню, как он сказал мне, что надежды нет и просил не прогонять его от неё, я до того с насмешкой относился к их роману и исключал даже возможность чего-то не животного между ними, и я бы и желал выставить его, но меня остановило вдруг уважение к его горю, к его отчаянию, я ощутил, что не в имею права указать ему на дверь или препятствовать тому, чтобы он был в смертный час твоей матушки рядом с ней. Когда я вошёл к Анне и увидел её такой измученной, напуганной, у меня сжалось сердце, она звала меня, но будто не видела, пока горничная не сказала ей, что я здесь. Она принялась умолять меня о прощении, говорила, что она дурная, падшая женщина, и в то мгновение я простил её по-настоящему. Мне стало стыдно, что я желал ей смерти, я смотрел, как она мечется по своей постели в лихорадке, и думал, за что бедняге такие страдания? Три дня мы ждали конца, но потом Анне чуть-чуть полегчало, и доктор сказал, что появилась надежда, и тогда я сказал Алексею Кирилловичу, что если твоя маменька поправится, то я не отпущу её от себя, потому что я, как её законный муж, должен заботиться о ней, и велел ему уезжать. Я не всегда присутствовал при их разговорах, ну право, она была на волосок от смерти ― не стеречь же мне её? ― поэтому я не знаю, возможно, она сказала, что между ними всё кончено или что-то в этом духе, но в итоге, я потом услышал об этом, он пытался покончить с собой. Он стрелялся, но промахнулся, к счастью, потом очень долго болел, его с трудом выходили. Анна выздоровела раньше него, полагаю, она бы хотела его навестить, я видел, как она с собой боролась все эти два месяца, как старалась забыть твоего батюшку, жить со мной, как прежде, но я видел так же, как она сторонится, даже боится меня. Что мне ещё неприятно вспоминать из того периода, так это отношение ко мне света: каждый словно считал, что я ему что-то обязан, будто я простил свою жену без их позволения, и теперь они ждут, когда же я извинюсь за свою дерзость, все посмеивались, ухмылялись, любезничали со мной об Анне — о, это было невыносимо! Только с тобой мне в ту пору было спокойно, ― с благодарностью объявил Алексей Александрович, хотя вряд это уже тогда была заслуга Ани. ― А почему? — шёпотом спросила Ани, будто пугаясь сама своего голоса. ― Я чувствовал, что был тебе нужен. ― грустно улыбнулся Каренин. ― Не в обиду твоей матушке или отцу, но они не могли тогда печься о тебе, я несколько дней думал о тебе как о круглой сироте, когда Анна ещё не пошла на поправку, а Алексей Кириллович тяжело ранил себя, и я посчитал своим долгом перед своей женой, даже просто долгом взрослого человека перед новорожденным ребёнком устроить так, чтобы за тобой был должный присмотр. Ты родилась такой слабенькой, если честно, чуть раньше срока, я не мог допустить, чтобы ты умерла из-за моего безразличия, я думал о том, как буду смотреть твоей матери в глаза или вспоминать о ней, если тебя вдруг не станет по причине того, что я решил, что ты не моя забота, ведь иногда убить означает не совершить что-то, а, наоборот, бездействовать, и какие бы чувства я не питал к твоим родителям, хотя тогда я и простил их обоих, было бы просто преступлением с моей стороны никак не побеспокоиться о тебе. А потом, ты всегда была такая славная, ты будто требовала от меня нежности к себе. Когда Алексей Кириллович поправился, он получил очень почётное назначение, но правда очень далеко…в Самарканде. Он передал через свою кузину, что хотел бы попрощаться с Анной. Она сначала отказывалась, я понимал, что она не разлюбила Вронского, и потому был очень доволен тем, что она не собиралась с ним встречаться. Я думал моя похвала ободрит её, но, похоже, я задел её за живое, она будто сошла с ума, мне хотелось помочь ей чем-то, но она только рыдала и просила, чтобы я оставил её. Все тогда требовали от меня того же самого, «оставь её», «оставь её» только и слышалось со всех сторон, вслух этого почти никто не произносил, но этого было и не нужно. Но оставить её, то бишь дать ей развод я считал неприемлемым, мне думалось, я погублю её, если соглашусь на эту аферу, хотя всё сводилось к простой ревности, как и до её болезни, разница заключалась лишь в том, что после того, как я простил её, я не хотел допускать их соединения не из мести, а потому что убедил себя в том, что должен уберечь Анну от Алексея Кирилловича. Я повторял себе из раза в раз, что твой батюшка непременно вскоре бросит её, будет с ней дурно обращаться, увлечётся другой женщиной, словом, окончательно развратит её душу, она встанет на кривую дорожку, а жизнь с ним станет для неё беспросветной, жизнь же со мной, как понимаешь, я мнил для неё благом. Я не раз выставлял себя дураком в этой истории, впрочем, самые большие мои глупости ещё впереди, но я не слепец, я не мог не замечать, что твоей матушке тягостно моё присутствие, к тому же со мной тогда побеседовал твой дядя Степан Аркадиевич, его за многое можно порицать, но в чём ему не откажешь, так это в таланте говорить даже неприятное так, что ему не хотелось противоречить, и я согласился на развод. Но твоя мать уже была не в состоянии мыслить здраво после всех потрясений, а Алексей Кириллович, с которым они возобновили свои прежние отношения, видимо, не сумел повлиять на неё, и они отказались от развода и уехали за границу, взяв тебя. Это могло бы быть благородно, но ведь твои родители отказались от развода не навсегда, они всё равно в итоге стали его добиваться, к тому же я чувствовал, что остался не у дел: одно, когда я был хозяином положения, да, я мог унизиться, взять всю вину на себя, чтобы они смогли пожениться, возможно, испортить свою карьеру, но я мог сам решить, как поступать, великодушно или жестоко, и совсем иное, когда от тебя практически сбегает жена… Он остановился, услышав, как Ани вздохнула будто для того, чтобы что-то сказать. Она хотела спросить, а как же она, но неутешительность ответа, который мог дать ей папенька, украла у неё голос. Перед ней мелькнули строчки письма Вронского, где он клялся, что любит её и готов всё бросить к её ногам, при этом не рассчитывая на её милость или даже благодарность, и вот она узнала, что он не смог ради неё даже уговорить пускай сумасбродную, но, кажется, очень слабую женщину, которая ко всему прочему была до умопомрачения в него влюблена, развестись, когда это было так просто сделать. И хотя ей почти удалось убедить себя, что она считает ложью все его слова и обещания, её легковерная душа уже припрятала их подальше, чтобы изредка любоваться, и теперь горевала, ограбленная очередным разочарованием. ― Несколько месяцев от них не было никаких вестей, я даже подумывал, что они уехали навсегда, ― вернулся к своей повести Алексей Александрович, притянув к себе снова заплакавшую дочь. — Я стал посмешищем, в лицо мне никто не смеялся, но я чувствовал, что стоит мне закрыть за собой двери, как начинается всеобщее веселье, впрочем, кто знает, мне было больно тогда, я могу преувеличивать... Лидия Ивановна, о которой я привык думать снисходительно в благодарность за её участие в моих служебных делах, верно, была не так наивна, как все привыкли полагать: невозможно было выбрать более удачного момента, чтобы полностью подчинить меня своей воле. Мне казалось, что, кроме неё, все желают мне зла, даже Серёжа, я ведь сознавал, что он почитает меня причиной своей разлуки с матушкой и мечтал бы оказываться рядом с ней, а не со мной. Я воспринимал её словно своего ангела-хранителя, я шагу не мог ступить без того, чтобы она не выразила своё мнение об этом… Пожалуй, эту историю можно приводить как довод существования гипноза, мне бы по крайней мере иногда бы хотелось знать, что он существует не только как очередной фокус шарлатанов, это бы избавило меня от угрызений совести, что я дал этой женщине власть над собой... В начале июня твои родители приехали в Петербург, твоя матушка хотела повидаться с Серёжей и попросила Лидию Ивановну устроить ей свидание с ним, хуже придумать она не могла, скорее незнакомец помог бы ей встретиться с сыном, хотя напиши она мне прямо, это бы ничего не переменило, решение тогда принимал уже не я. Сам бы я не стал препятствовать тому, чтобы твоя матушка изредка виделась с Серёжей, но Лидия Ивановна убедил меня в том, что для него будет лучше, если он продолжит считать мать мёртвой. Я не знал и, даст Господь, не узнаю человека, который бы мог так искусно преподнести свою бессердечность как неравнодушие, хотя повидал достаточно лицемерия на своём веку. Но Анна всё-таки встретилась с Серёжей, она приходила в день его рождения, это был последний раз, когда они виделись. Твой брат потом долго был болен, мне представляется, тоже самое было с Анной… она зачем-то пошла в оперу вечером того же дня. Если я скажу, что её там освистали, то едва ли сильно погрешу против правды. После этого они с Алексеем Кирилловичем покинули столицу. Я, кстати, забыл тебе сказать, ― серьёзно прибавил он, заглядывая в глаза Ани, хотя до этого его взгляд касался её лица лишь изредка, ― Алексей Кириллович, несмотря на своё положение в обществе и то, что многие пророчили ему блестящие успехи, генеральский чин, влияние при дворе, ушёл в отставку ради твоей матери, он всё бросил для неё. Осенью я отдал твоего брата в школу, это пошло ему на пользы, мне врач порекомендовал, от Лидии Ивановны я едва ли мог услышать что-то разумное. Это был единственный случай, когда я сделал что-то не по её настоянию, в остальном же я стал верить ей ещё больше, чем раньше. Её излюбленной темой были христианские чувства, я всегда был набожен, и потому её страстная вера ― я говорю именно страстная в религиозном понимании этого слова, потому как её вера не была истинной ― располагала меня к ней ещё больше. Но когда Лидия Ивановна уже была достаточно убеждена в моей покорности, она стала понемногу открывать мне, как именно она трактует Священное писание и к каким методам считает незазорным прибегать, чтобы узнать волю Господа. Иначе как еретическим я это учение назвать не могу, и тем мне стыднее, что я, привыкнув ни в чём не возражать Лидии Ивановне, быстро сдался перед её пылом и вскоре смотрел на мир её глазами. Собрания этой секты больше напоминали спиритические сеансы, практически как у мадам Маевой: духи, ясновидящие, вертящиеся столы, чревовещание, ну разве что без хиромантии, но Лукреция Павловна хотя бы не почитает всех этих жуликов пророками или святыми. В Петербурге в ту зиму как раз появился один из таких плутов некто ясновидящий Жуль Ландау, француз, а может, бельгиец — неважно. Он зарабатывал себе на кусок хлеба тем, что во сне раздавал советы жаждущим их получить, естественно, он пришёлся ко двору в кружке Лидии Ивановны, ничего серьёзного не предпринималось без его одобрения, но о нём чуть позже. Осенью твоя мать написала мне письмо, она просила дать ей развод, но я ничего не ответил ей: ни да, ни нет. ― Почему? — строго спросила Ани, хмурясь. ― Я не хотел развода с твоей маменькой, я считал, что никто не может разорвать связывающие нас узы, несмотря ни на что, ― ответил Алексей Александрович, выпрямившись так, словно он хотел подняться на ноги. ― Тогда почему ты прямо ей об этом не написал? ― Нет-нет, не спрашивай об этом. Ты тоже ничего не отвечаешь Алексею Кирилловичу на его послания! ― вдруг разгорячился Каренин, уже заранее зная, в чём дочь его упрекнёт, и потому решив упрекнуть её первым, как бы лишив привилегии судить его своими обвинениями. Она не оправдывалась, он видел, что не вырвал у неё этого жала праведности, её брови всё так же сердито были сведены друг к другу, а лоб воинственно подавался вперёд, будто она готовилась ним боднуть что-то. — Мне глаза режет лампа, я погашу её с твоего позволения, ― помолчав, невнятно произнёс Алексей Александрович. ― Пожалуйста, ― пригласительно повела рукой Ани, и её отцу показалось, что его жалоба смягчила её. ― За полгода я так и не дал ей ответа, ― пробубнил он, встав с кровати. — В мае мне нанёс визит Стива и повторил просьбу своей сестры о разводе, прибавив, что она не сумела смириться со своим положением парии только потому, что считает развод возможным из-за моего предложения ещё тогда, вскоре после её болезни, а ещё Степан Аркадиевич сказал, что она больше не будет просить отдать ей её сына, и он останется со мной, ― продолжил он, медленно поворачивая колёсико на лампе, пока крохотное заточённое в стекле солнце в ней не сжалось и не спустилось в её металлическую утробу. ― Полгода — слишком долгий период молчания для человека, полностью уверенного в своей правоте, ― заметила Ани, когда в комнате стемнело. ― Пожалуй, ― скорбно согласился с ней отец, не отнимая ладони от лампы. — Лидия Ивановна, само собой разумеется, благословила меня отпираться от развода и повторяла, что не мне с моей высокой душой участвовать в этом мошенничестве, ну а чтобы я окончательно поверил в то, что наш брак не может быть расторгнут ни при каких условиях, мы наведались к Ландау, который, как это ни удивительно, поддержал мою благодетельницу и решительно запретил мне развод, и всё это, конечно же, во сне. Я передал всё Стиве в записке, а через три дня…― он до того говоривший достаточно быстро, как бы разгоняясь перед тем, как прыгнуть в холодную реку, осёкся, будто ему не хватало духу вымолвить то, что он уже решился сказать, ― через четыре дня я узнал, что Стива… я как раз хотел сообщить ему, что похлопотал о том назначении, а мне ответил не он, а князь Облонский… он написал, что Стива уехал рано утром, потому что получил известие из Москвы… ― всё топтался на берегу Алексей Александрович, не отваживаясь нырнуть в воду. ― Мамино слабое здоровье, ― подсказала сжалившаяся над ним дочь, вкладывая в это словосочетание ту самую трагическую и неожиданную смерть Анны в Москве, о которой ей рассказывал отец ещё до того, как она даже познакомилось с Вронским как с Павлом Борисовичем. ― Нет, она, думаю, была бы жива и теперь, если бы дело было в её здоровье. Она наложила на себя на руки, ― протараторил Алексей Александрович, дивясь своей смелости. ― А она не оставила записки? ― сразу же поинтересовалась Ани, как бы не желая отпускать из истории эту странную женщину, о которой ей толковал отец, не получив от неё никаких объяснений. ― Нет, мне кажется, это было по наитию, ― сел обратно рядом с дочерью Каренин. ― Она отравилась? ― предположила она, вспомнив красивую даму с семейной фотографии, и решив, что она должна была поберечь свою красоту даже в такое мгновение. ― Нет, но так было бы гораздо лучше, она могла бы не рассчитать, или кто-то из домашних бы заметил, что ей подурнело, и её бы спасли… а тут иного исхода быть не могло: она бросилась под поезд, ― ответил Алексей Александрович и, не дав опомниться ни себе, ни дочке, которая и не успела осознать, что убила себя её родная мать, а не просто главная героиня этой истории, поспешил вернуться к своему рассказу: ― Я не сразу поехал за Стивой, помню, как пошёл в министерство, подписывал там бумаги, спорил с кем-то, велел переделать доклад для комиссии, потом поехал к Лидии Ивановне, там была она, Ландау, Мамоневич и сёстры Гульские что ли... Мамоневич сказал, что хочет посоветоваться о возвращении своего сына в столицу после скандала, Лидия Ивановна стала нести какую-то чепуху о снах Ландау… Как я её ненавидел в тот час, и её, и Ландау, и всех присутствовавших… Я видел перед собой, как Анна читает письмо от брата, берёт экипаж, едет на вокзал и там делает с собой это... Я думал о том, что если бы не отказал ей, она сейчас была бы жива, и думал о том, почему я ей отказал, если чуть больше года назад был готов дать ей развод. Тут Мамоневич снова начал что-то говорить о своём сынке, Лидия Ивановна опять порекомендовала ему Ландау, а я вдруг сказал, что так как Лидия Ивановна пока жива, ей в отличие от умерших людей не нужен медиум, чтобы выражать своё мнение, и месье Ландау не должен обременять себя, разыгрывая перед Мамоневичем спектакль, как это было со мной и моим разводом, пусть, дескать, Лидия Ивановна просто скажет, что она думает по поводу отпрыска Мамоневича и всё. Не помню, чтобы я ещё хоть раз в жизни так себя повёл, я бросил им это в лицо и сломя голову побежал прочь из её дома, я не находил себе места, я чувствовал, что должен что-то сделать, совершить какой-то поступок, что моя жизнь не может идти как раньше, но я не знал, куда себя девать... мне было страшно, кажется, если был момент в моей жизни, когда я был способен на убийство, то только тогда, я вообще не узнавал сам себя ту первую неделю после смерти Анны... Что до Лидии Ивановны, она предпринимала попытки помириться со мной, но, кажется, я сильно обидел её, к тому же я сказал ей это публично, а не наедине, потому измучить меня этими поползновениями она не успела. Возможно, мои обвинения были несправедливы, и она вовсе не коварная интриганка, а всего лишь сумасшедшая, кто теперь скажет, в самом деле она молилась на этого проходимца Ландау или использовала его в качестве глашатая? ― О, какая разница, как ты порвал с этой Тартюфессой? — громко воскликнула Ани и, расчувствовавшись, опять повисла у него не шее. ― Судьба вовремя отвела тебя от неё, возможно, она бы тебя так прибрала к рукам, что ты бы ещё и женился на ней! ― Она была замужем, но они с мужем и месяца вместе не прожили, так что хотя бы брак с ней мне не грозил, ― ухмыльнулся Каренин. — После я узнал дату похорон и помчался в Москву, я знал, что должен был присутствовать на похоронах твоей матушки, но понял окончательно, зачем еду, только вспомнив о тебе. Я подумал о положении, в которое ты была поставлена, ведь хотя все понимали, чья ты дочь, ты не переставала носить мою фамилию, подумал о твоей покойной матери, которая свела счёты с жизнью в том числе и из-за того, что она как бы замерла между нами с Вронским, когда получалось, что она не жена ни мне, ни ему, и я решил, что не позволю вырасти тебе в той же двусмысленности, я решил, что ты будешь только моя дочь и в действительности, и на бумаге. Я тогда себя даже убедил в том, что выполняю долг перед твоей матерью, что и она бы этого желала, что я таким образом искупаю перед ней все свои грехи. На похоронах я видел Алексея Кирилловича издали, ужасно, будто мертвец вдруг сам захотел дойти к своей могиле вместо того, чтобы его несли в гробу. Возле него всё время вились родственники, но он их, по-моему, и не замечал, словом, он представлял собой жалкое зрелище, но его вид меня тогда не тронул. Я объяснил ему свои намерения касательно тебя, я тогда ожидал и даже хотел того, чтобы он мне сопротивлялся, меня не останавливала даже возможность скандала прямо на кладбище или чего-то в этом роде, но у него не осталось сил бороться со мной или хотя бы возмутиться… Наверное, это было жестоко с моей стороны говорить с ним о тебе в день похорон, когда прошло так мало времени со смерти Анны, вполне вероятно, что на следующий день он бы уже отказал мне, но в конце концов закон был на моей стороне, о чём я не применил ему напомнить. Одно могу сказать в наше оправдание, мы оба были в отчаянии, когда я принимал это решение. Он говорил тебе и писал, что раскаивается, может, он уже через неделю жалел об этом, но выбор был сделан, и обратно ему я бы тебя уже не вернул. Не могу судить о том, насколько верно я поступил, я слишком привязан к тебе, чтобы каяться в том, что забрал тебя на воспитание у твоего отца, ― признался Алексей Александрович, рассеяно улыбнувшись, будто желая провозгласить себя так полностью несведущим в таких вопросах, недотёпой, чьих способностей едва ли хватит, даже чтобы понять суть этой дилеммы, не то что дать какой-то однозначный ответ. — Он потом уехал воевать в Сербию, не думаю, что из-за своих политических убеждений или жажды славы, просто это был чуть более изящный способ покончить с собой, чем ещё раз пустить в себя пулю, а так всё то же самое. Уж не помню, откуда поползли слухи о его кончине, кажется, кто-то сказал, что он серьёзно ранен, но через год уже все считали его покойником. Его родня и друзья не спешили опровергать эту мистификацию о его гибели, а я сам как-то боялся проявить интерес к его судьбе, кого-то расспрашивать, хотя я и сомневался в том, что он мёртв. Ну а чем Алексей Кириллович занимался эти годы тебе должно быть известно лучше, чем мне… Ани ждала, чтобы он прибавил что-нибудь ещё, но он только хлюпнул носом. В темноте она не могла разобрать выражения его лица и видела только его ссутуленный силуэт и профиль с выпяченной губой в почти незаметной поволоке от окна. «Что же я молчу?» ― упрекнула она себя, и уже готова была выкарабкаться из той ямы, в которую нехотя падает сознание, когда слушаешь о чьих-то несчастьях, чтобы отплатить ему за его рассказ каким-то вердиктом: она хотела сказать, что Вронский тоже не само благородство, что они с матушкой поступали эгоистично и вряд ли очень терзались от этого, обругать Лидию Ивановну, Ландау, свет и всех тех, кто совратил его своим ханжеством в тяжёлую минуту, хотела пожалеть брата и спросить ещё о матери, чей характер как бы выскользнул из её рук, как только Алексей Александрович упомянул её самоубийство, но отец опередил её. Он быстро прижался губами к её лбу с какой-то диковинной обречённостью — Ани представилось, что так же он, может быть, целовал лоб её матери на похоронах, если её гроб открывали — а оторвавшись от неё, пожелал спокойной ночи и спешно оставил её одну.