Припылённое родство

― Серёжа-а… Серёжа-а…― нараспев звала его мать. Этот сон повторялся ночь от ночи с тех пор, как он узнал о том, что любовник его матушки всё ещё здравствует, а Ани прогнала его от себя. Могли меняться какие-то подробности, детали, словно актёрская труппа колесила из города в город, играя одни и те же пьесы, но все его сновидения были на один и тот же мотив. Издали он видел покойную маму, она с будничной, спокойной нежностью произносила его имя, будто она обращалась к нему так десятки раз за один день, а не вырвалась с того света, чтобы явиться ему живой, он не успевал подойти к ней ― она делала всего шаг, и её фигура уже пропадала из дверного проёма или растворялась за балюстрадой на втором этаже. Она опять звала его, её голос витал где-то неподалёку, как если бы она была в соседней комнате или просто завернула за угол. Он пытался найти её, отворял одну за другой дверь, взлетал по лестнице, мчался туда, откуда, как ему казалось, эхо приносило его имя, словно замёрзшее в этом отзвуке: вся теплота в зове его матери терялась среди странного рокота от вздрагивающих стен и потолка. Он бежал, останавливался, но её голос будто двигался вместе с ним, не делаясь ни громче, ни тише. Несмотря на однообразность, скучность его снов, он считал их самыми настоящими кошмарами и не мог вспомнить, чтобы ему снилось что-нибудь более страшное. Бояться и ужасаться Серёжа позволял себе только несколько минут после пробуждения, когда он, ещё лёжа в постели, не мог уцепиться за явь и отделаться от ощущения, будто он до сих пор мечется по дому в тщетных поисках матери или существа, говорившего её голосом. В остальное же время он казался окружающим и самому себе полностью невозмутимым, пускай у этой невозмутимости была достаточно невзрачная родословная: если бы она приходилась потомком его хладнокровию, вот уж был бы повод для гордости, но она происходила от унылого ощущения безысходности ― он знал, что ничего уже нельзя переменить, что хуже обстоятельства сложиться не могли, и даже если бы какой-то всемогущий человек взялся мстить ему, то и он бы не устроил всё настолько чудовищно. Недавний план открыться для всех жизненных радостей и счастье от того, что его дуэль с Михаилом окончилась практически полюбовно, он как бы не сопоставлял с собой, будто его и того восторженного молодого человека, коим он являлся ещё неделю назад, разделяло тридцать, а то и сорок лет, словно он как-то незаметно состарился в такой короткий срок. Предшествовавшие дуэли переживания так же виделись ему несусветной ерундой, чем-то наравне с его ребячьим волнением, когда учитель подымал его с места, чтобы он рассказал выученную на память нравоучительную басенку перед своими товарищами — с чем он так отчаянно не желал расставаться в те дни, какая потеря так пугала его? Велика ли беда, если бы Мишель нажал на курок на десятую долю секунды позже или как следует прицелившись? Это сущий пустяк против того, что наступило теперь и наступит позже. В том, что партия ещё не сыграна, Серёжа не сомневался: то, что он узнал в Петергофе от Алексея Александровича и сестры было горько, но тем не менее он думал об этом лишь как о прологе к куда более сокрушительным событиям уже с его непосредственным участием. «Полгода я не знал о том, в каком положении нахожусь, полгода суеты, каких-то странных шагов, а у меня на шее уже была петля, только я её не почувствовал… как это теперь всё глупо выглядит, это тоже самое что я бы вальсировал по поляне, дожидаясь Маева с его секундантом», ― заключил он, так и не решив, что же ему должно было бы предпринять, если бы ему стало всё известно заранее. В чём заключалась опасность такой непосредственной близости к их семье господина Вронского, Серёжа не сумел ответить, но он просто не мог вырвать из своего разума, как не смог бы вырвать, например, человеческую речь или устный счёт, понимание того, что воскрешение этого человека сулит им одни мучения, позор. Такое впечатление усиливалось ещё и тем, что он толком ничего не мог сказать о характере любовника матери: глуп ли он, умён, изворотлив, хитёр, бьёт исподтишка или предпочитает идти напролом — ни в одном из этих свойств он не был уверен, сколько угодно можно было приписывать ему самые уничижительные характеристики и перечислять его прегрешения, но это не проливало света на вопросы о том, что он предпримет, на какую подлость способен и чего желает от своего подросшего пасынка? Странно, но Серёжа отчего-то величал себя именно пасынком Вронского, хотя сам бы не назвал его своим отчимом ни за какие богатства на свете, кем они приходились друг другу вообще сказать было сложно, в родственных связях обычно разбирается тот круг людей, которые не признают того, что у замужней дамы и матери может быть любовник, соответственно они не утруждают себя выдумыванием новых названий, чтобы описать что-то невозможное в их понимании — так анатом не станет подбирать термины для составляющих второй печени или третьего крыла. Возможно, зовя себя пасынком любовника матушки, он стремился придать своим будущим злоключениям прямо-таки античного накала и загодя обвинить Вронского в беспринципности, ведь свою жажду мести он должен был утолить кровью и слезами не совсем чужого человека. И хотя будущее рисовалось Серёже чередой ударов, чем-то вроде порки шпицрутенами, он считал, что всё, что ему осталось от жизни, это с достоинством перенести невзгоды: козни месье Вронского, огласку, пытки всеобщим злорадством, унижение, позор, и кажется, этот обет был ему наконец по плечу. Воображение мастерски вытачивало из всего сумбура предсказаний и предположений, как из камня скульптуру, целые барельефы, изображающие те отвратительные сцены, что ему предстояли и на службе, и в свете, но они почти не трогали его, тем более, что он был как никогда убеждён в правоте своей матери, и даже самое свирепое общественное негодование теперь не могло отнять у него этого целебного вдохновения: он был готов с честью терпеть любые гонения, чтобы доказать себе, что его преданность почившей матушке и собственное мнение только закалятся в жерле предстоящего скандала. Ему будут предлагать в качестве последнего средства стыд, которым он бы мог заслужить снисхождение и даже сочувствие общества, но он гордо отвергнет это подаяние, и тогда он утешится своим подвигом, а не вымоленной виновато-приникшим видом жалостью. Наслаждаться своей доблестью и храбростью перед лицом грядущих испытаний ему мешала только тоска из-за потери Ани. То же было весной после их ссоры, когда он уехал в командировку в Москву, но тогда их размолвка не казалась ему чем-то непоправим, теперь же он понимал, что их разрыв окончателен. Как мучительны ему теперь были все те пасторали с ней, которые он успел себе нафантазировать после дуэли и продолжал сочинять теперь — за эти мечты приходилось отплачивать невыносимым похмельем, но отказаться от пагубной привычки погружать хоть на полчаса в дурман грёз у него не получилось. Всё то, что он хотел пообещать Ани тогда, когда в последний раз виделся с ней на даче, теперь мучительно живо представлялось ему. Любое захолустье, любая провинция становилась для него самым поэтичным местом, если её озаряло присутствие его сестры, куда бы он ни сослал себя в своей фантазии, всюду ему было уютно и беззаботно, как бывало только в детстве накануне какого-нибудь большого праздника, когда несмелая радость предвкушения будто ходит на цыпочках, боясь заблаговременно расшуметься. Полностью выдуманная ним квартира, где он должен был бы поселиться вместе с Ани, получив назначение подальше от Петербурга, казалась ему более родной, чем особняк, в котором он родился и жил до сих пор, и он умудрялся грустить по этому несуществующей квартире как по своему дому. О, сколько лет его тяготила привязанность сестры, и вот когда он наконец освободился от неё, он испытывал примерно тоже самое, как если бы он засыпал или читал под размеренное щёлканье спиц, которого бы толком и не замечал, и вдруг этот звук бы исчез, сметённый могильной тишиной, прошибающей до холодного пота, словно вместе с этим тихим постукиванием на земле умерли все звуки разом. Да-да, он вдруг будто оглох, мир вокруг него замолчал, словно так выражая своё презрение или равнодушие, даже эхо, которым ему иногда отвечала лучшая часть его души пропало — Ани будто отобрала её вместе со своим обожанием. «Кто знает, может, я на самом деле таков, каким она меня всегда считала, может, она не наивна, а наоборот проницательней других и меня самого; может, тот образ и есть я настоящий, а всё остальное обман, может, я на самом деле благородный, справедливый... впрочем, теперь уже не разобрать», ― сказал себе Серёжа, со скорбью прощаясь и со своими рыцарскими наклонностями, которые приписывала ему сестра. Хотя он не в первый раз предавался подобным мечтам, он впервые так сильно терзался, уж слишком непростительно осуществима была его мечта. Мать, Кити — вокруг них можно было строить воздушные замки и не опасаться убить себя правдоподобностью этих миражей, потому что матушки давно не было, и ему оставалось только изредка спрашивать себя, одобрила бы она его или пожурила, что посоветовала бы ему, а Кити его ни капельки не любила, но Ани — счастье с ней было слишком осязаемо, он уже отведал его, оно уже было у него в руках, он же знал, когда воображал себе её смеющейся и скачущей по берегу настоянного на южном солнце море или внимательно слушающей какую-нибудь душераздирающую арию в столичной опере, что так могло быть, что так должно быть, что они навечно разделены случайностью вопреки воле судьбы, а не по её прихоти. Провидение распорядилось совсем иначе, но капкан истории с гибелью их матушки неожиданно захлопнулся… подумать только, он ведь считал, что это осталось позади, что эта страница перевёрнута, а всё то же самое настигло его вновь, будто придя за новой данью или для того, чтобы наказать его за непочтительность и дерзость: сколько раз он бахвалился тем, что непременно спас бы мать от самоубийства, от мужа с любовником, будь он хоть на пять лет старше, и как бы в насмешку над ним всё повторялось, когда ему было в три раза больше лет, чем тогда, но он снова ничем не мог помочь, только на сей раз причина крылась не в том, что он был слишком маленьким для решительных мер, а в том, что та, кого он хотел защитить, относилась к нему как к своему первому врагу. Одиночество вперемешку с отвращением к себе и окружающим то гнало его к людям, то запирало на три замка в кабинете, то ему было страшно остаться наедине с самим собой, то он запрещал прислуге чем-либо выдавать своё присутствие. Приняв приглашение на очередной раут, он ещё не успел пожать руку хозяину и засвидетельствовать почтение его жене, как в нём уже поднялась брезгливая скука. Домой ему правда хотелось ещё меньше, чем беспрестанно приветливо кивать всем знакомым, словно огромный китайский болванчик, которого ради смеха усадили на диван, но благородности к присутствующим за то, что они хоть немного развлекали его, он не испытывал — едва ли прикованный к постели больной с особым уважением думает о мухе, которая чертит своим маленьким тельцем на обоях неровные каракули и гадко жужжит, с тупым упорством атакуя головой стекло, пускай она своими действиями не даёт его уму умереть с голоду. Всякого, кто оказывал ему знаки внимания он заранее клеймил лицемером, интересовались ли его мнением по какому-то вопросу, спрашивали ли о служебных делах, просто улыбались, он уже представлял себе, как эти же люди будут с ним обращаться, когда месье Вронскому надоест прятаться. «Этот откажет от дома, он щепетильный, захочет держаться от скандала подальше, этот не такой чистоплюй, но будет посмеиваться или даже осведомится, как здоровье Алексея Кирилловича, ― прикинул Серёжа, рассматривая двух своих собеседников. — Вон тот, ― продолжил он прицениваться к гостям, ― просто будет кривить губы, когда мы столкнёмся в министерстве, но прямо своего отношения не выскажет, слишком он осторожный и трусливый, а тот, скорее всего, пожалеет меня, но не применит поделиться своим виденьем того, как всё разрешится, в каждом собрании, где он бывает». Тот собеседник, который, как предполагал Каренин, должен был официально заявить ему, что больше не хочет с ним знаться, вдруг сослался в разговоре на Романа Львовича, рано сегодня откланявшегося. Не сказать, чтобы Серёжа с теплотой относился к своему самопровозглашённому покровителю, он не гнушался его, хотя и не гордился их знакомством, но, услышав его имя, он с досадой подумал о том, что они разминулись. Здешняя публика была ему невыносима, он уже изуродовал своими предчувствиями всех присутствующих и презирал их за то, что большинство в следующую встречу уже не поздоровается с ним, но ему нужна была компания, чтобы кто-то мог охранять его от того кровожадного уныния, что набрасывалось на него, если он оставался один, а потому, как только правила приличия позволили ему удалиться, он поспешил к Роману Львовичу. По дороге ему вдруг опротивела и идея прикончить этот вечер на пару со своим сослуживцем, может, в этом был виноват туман, опутывавший огоньки от фонарных столбов и окон гадким белёсым налётом, или сильно нывшее под несколькими слоями ткани плечо, но вероятней причина такой внезапной неприязни крылась в том, что Роман Львович был единственным из всего окружения Серёжи, с кем он мог быть хоть немного откровенен. Раньше дружба с этим ним оправдывалась погрешностью, это было исключением среди его других безукоризненных знакомств, и как же так вышло, что, кроме этого развратного циника, ему было не к кому пойти? Но всё-таки таланты хорошего слушателя, состоявшие в первую очередь в гармонии между невозмутимостью и участием, перевесили вновь открывшиеся пороки Романа Львовича, и Серёжа не стал менять своих планов относительно того, чтобы нанести сослуживцу неожиданный визит. В дом его впустила экономка Романа Львовича, ей было любопытно, кто явился в столь поздний час навестить её патрона, и поэтому она вышла к посетителю сама, а не послала лакея или горничную. Очевидно, она была достаточно смышлёной, чтобы понять, что ночной гость пришёл не просто с визитом вежливости и не стала пенять ему на поздний час заявлением о том, что хозяин уже почивает, а сразу же пообещала доложить о Сергее Алексеевиче. ― Проходите, пожалуйста, Роман Львович вас уже дожидается, ― сказала экономка, воротившись к Серёже через минуту. Он кивнул и начал расстёгивать пуговицы на своём пальто, которое не снимал, чтобы продемонстрировать своё вежливое сомнение в том, что его примут, хотя он прекрасно знал, что и прогонять его не станут. Как на зло, когда он стягивал пальто с раненого плеча, к нему потянулись полные руки экономки, желавшей помочь ему, и он, ревнивый к своей боли, резко отпрянул от неё, окончательно разволновав эту впечатлительную женщину своими дикими повадками. Дома Романа Львовича Серёжа не знал, он бывал тут всего несколько раз, а потому немного удивился, когда маленькая гостиная на втором этаже, в которую почти никогда не водили гостей, оказалась обычной комнатой, которая совсем не обезьянничала мавританскому дворцу или султанскому сералю, как ему представлялось. Сам хозяин дома, растянув ноги в мягких туфлях на кушетке, многозначительно улыбнулся при виде своего визитёра, а его глаза искрили лукавой проницательностью, будто просившей опустить все вступления и сразу перейти к тому, какое горе привело к нему его посетителя, ведь ему уже было известно, что что-то серьёзное да и стряслось. ― Я боялся не застать вас дома, ― вместо приветствия угрюмо произнёс Серёжа. ― Вы зря переживали, меня легко найти, вы ведь знаете, я способен на преданность, ежели мне где-то особенно нравится, так что не льстите мне, адресов у меня в Петербурге не так уж много, старею как-никак, ― ответил Роман Львович, почтительно-торжественным жестом предлагая ему сесть напротив. ― Располагайтесь-располагайтесь, мне не по душе ваш усталый вид, потому не утруждайте себя ещё и лишними церемониями. ― Я дурно выгляжу, что вы так говорите? — вяло поинтересовался Каренин, опускаясь на вторую кушетку. ― Нет-нет, я лишь пытаюсь быть гостеприимным, хотя вот моя домоправительница, по-моему, борется с собой, чтобы не уложить вас спать и не спеть вам колыбельную, у неё был такой озабоченный взгляд, когда она выходила, а она дама сердобольная, берегитесь, ― засмеялся Роман Львович, ― но я-то не женщина, так что можете не волноваться. Впрочем, по вам всё же заметно, что поводов для радости у вас мало. ― Я как-то не обратил на это внимания, хотя чаще замечаешь какую-то перемену, когда исправлять что-то немного поздно, мы вообще не придаём значения тому, что имеем с лихвой, как бы нам ни было невыносимо без этого предмета, положим, мы не придаём значения нашему зрению, хотя лишиться его большое несчастье, ― изрёк Серёжа, намекая так на свой раздор с Ани. Он отдавал себе отчёт, что вот так парить над своей печалью пространными загадочными сентенциями было несколько претенциозно, к тому же его собеседник мог ответить ему лишь таким же философствованием, но так сразу откровенничать он не мог, сначала для его исповеди нужно было расчистить путь, как для ручья, да и у него оставалось время ещё раз поразмыслить над тем, не мечет ли он бисер перед свиньями, давая право Роману Львовичу рассуждать о своей сестре. ― Ну я бы, наверное, не отказался радоваться так же сильно тому, что меня не обидела природа, как сильно я бы огорчался, будь у меня неладно со здоровьем, но взгляните на это с другой стороны: удовольствие — это всегда смирение, а между тем, мы с вами сейчас греемся возле этого камина, потому что кому-то много столетий назад было лень кутаться в семнадцать одеял, чтобы не замёрзнуть насмерть. Или олеография, кому-то было лень каждый день нестись в картинную галерею, вот он придумал, как сделать так, чтобы бедный государственный муж, ― артистично показал сначала на цветочный натюрморт, а потом на себя Роман Львович, явно поскромничав насчёт своей сирости, ― мог позволить себе любоваться Делакруа. Кстати сказать, вы очень вовремя зашли, я как раз хотел побеседовать с вами об одном вопросе, ― прибавил он через небольшую паузу, поняв, что Серёжа пока раздумывает посвящать ли его в тайны своих страданий. — Голубчик, я хочу открыть вам глаза на то, как недальновидно вы себя ведёте. ― В чём же я веду себя недальновидно? — изумился Серёжа, которому чаще пеняли на расчётливость, но никак не на бесхитростность. ― У вас столько пожилых бездетных родственников, а вы незнакомы ни с одним из них, ― объяснил Роман Львович, чуть подавшись вперед к своему безыскусному протеже. — Ну ладно княжна Варвара, она разбогатела лишь после смерти вашей второй двоюродной прабабки, она живёт в провинции, но князь Пётр-то, он же у вас под носом со своими денежками. Да вы хоть знаете, о ком я толкую? ― Это кажется, дядя моей матери или кто-то в этом роде, ― начал припоминать Серёжа, радуясь, что разговор вдруг выгнулся, как узенькая тропинка в лесу, и у него появился шанс сохранить всё в секрете. ― Практически, это родной брат князя Павла Облонского, выходит, он ваш двоюродный прадед. Он был женат, но давно свёл жену в могилу, и вот теперь доживает отмеренный ей дни, иначе я его живучесть объяснить не могу, ему уже девятый десяток пошёл. И это было бы неинтересно, но у него нету детей, законных уж точно, и выходит, что его ближайшая родня это внуки его племянника, то бишь вы и ваши кузены из Москвы. Полагаю, если учесть снобизм этого старика, он не завещает свой капитал управляющему или какой-нибудь актрисульке, чьего общества он не чурается даже в столь почтенном возрасте. Вы, наверняка, числитесь как наследник, но зачем же надеяться на авось, к тому же несколько визитов могут существенно повлиять на вашу долю. Он ужасный пьяница, и хотя его каждый год хоронят, теперь он на самом деле допился и уже по-настоящему на ладан дышит, потому долго вам быть его пажом не придётся, но действовать нужно быстро. ― Благодарю за беспокойство, Роман Львович, но я не намерен этим заниматься, вы зря себя утруждали, наводя справки, ― надменно отрезал Каренин, которого оскорбляло даже одно то, что его приятель допускал, что он может скакать вокруг какого-то умирающего пьянчуги, чтобы тот, умасленный его вниманием, отписал ему свои капиталы. ― Голубчик, я понимаю, забавлять полумёртвого старика не слишком приятно, но подумайте о том, что это вам сулит. Таскаетесь же вы к этим Цвилиным нянчиться с их припадочным сынком, ― фыркнул Роман Львович, ― какой от этого прок, как бы ни был вам благодарен его отец, он каждый день теряет своё влияние, так что на его покровительство вам рассчитывать не приходится, совсем иное дело князь Облонский, тут за вашу небрезгливость вам отплатят сполна. ― Я волен сам выбирать, кого навещать или не навещать, как мне кажется! — вспылил Серёжа, не успев удивиться тому, насколько быстро до Романа Львовича дошли слухи о его дружбе с Ипполитом, хотя, учитывая то, что он был единственным гостем князей Цвилиных, донести на него было некому, но его гнев обогнал удивление. ― Ну-ну, будет вам, Сергей Алексеевич, ― отступил Роман Львович, поняв, что его юный друг, по-видимому, слишком дорожит своей добротой к маленькому больному князю, чтобы спокойно снести такую аналогию, ― каждый из нас по-своему проявляет свою тягу к общественной справедливости, вот моя экономка, к примеру, имела только поддельный паспорт, который ей купил её любовник-анархист, чтобы повезти с собой на воды, да жёлтый билет, и ничего, это лучшая экономка, которая у меня была. Я не смею критиковать вас за вашу благотворительность, но о себе ведь тоже нужно помнить. Неужели вы хотите, чтобы этом предприимчивый юноша — как там зовут вашего кузена? — взял в оборот этого старика и прибрал к рукам его деньги? А вы что же хуже этого балагура, отчего вы должны остаться ни с чем? ― Я и без того не нищий, ― холодно заметил Каренин, этим тоном выдавая скорее равнодушие к собственному финансовому положению, чем обиду на своего собеседника, так трогательно подсказывавшего ему путь к незатейливому мещанскому благополучию. ― Я об этом и не говорю, но едва ли вы можете считать себя богачом, ― прищурился Роман Львович, подымаясь на ноги. Он хотел ещё прибавить, что приданное Анны Аркадиевны, наверняка, давно потрачено, а немалая часть сбережений его батюшки мирно покоится в купчей на их дом и дачу, и к тому же у Серёжи есть соперница в виде сестры, но решил смолчать, ведь человеку чаще гораздо проще простить того, кто клевещет на его семью, чем того, кто путём логический рассуждений добрался до истинного положения дел. — А между тем вам очень нужны деньги, больше, чем кому-либо другому. Есть в вас, голубчик, какое-то смешное правдоискательство, и однажды оно сыграет с вами злую шутку и вам придётся подать в отставку, помяните моё слово, и вот тогда вам очень пригодятся богатства, которые будут вам стоить всего нескольких десятков рюмок с одним противным стариком, ведь правду, мой мальчик, можно искать, только имея средства, а иначе это всё очень грустно кончается. «Грустно кончается», ― последняя фраза искупала всё, и какими бы ни были предыдущие размышления Романа Львовича, в конце он не промахнулся, пронзив насквозь, как стрелой самый центр мишени, то смутное предчувствие катастрофы, которое томило Серёжу, и он был готов согласиться со всем остальным, что говорил Роман Львович, хотя, заверши он свой пассаж иначе, Серёжа непременно бы с ним поспорил. ― Знаете ли, я не могу вообразить вашего батюшку, дерущимся на дуэли, а вы уже доказали, что способны на это. Вас как-то принято сравнивать, отца с сыном, и сходство определённо есть, ― продолжил Роман Львович, открывая графин с виски, чтобы проверить, урезонил ли он своего неразумного протеже, тостом за его привольное и безбедное существование, ― но… ― Ах, хоть вы не говорите, что я похож на этого подлого святошу, ― устало перебил его Серёжа как раз тогда, когда он хотел назвать главное отличие между старшим и младшим Карениным. ― Подлого? — недоверчиво повторил Роман Львович, обомлев не столько из-за нелестности отзыва сына об отце, а оттого что этот эпитет был для него полной неожиданностью и противоречил тому представлению об Алексее Александровиче, которое он успешно сложил много лет назад. ― Подлого, ― подтвердил Серёжа, глядя на маленькую щель между половицами, ― иногда он показывается, творит свои мерзости и обратно прячется, как в берлогу, в свою лживую высокоморальность. Мораль, да что он знает о морали? Отнять сына у матери, дочь у отца в отместку за то, что его не выдержала жена — вот его мораль. Соблазнить чужую жену и отобрать единственного ребёнка ― одно дурно, другое зверство, но он не понимает разницы, не понимает, для него это два равнозначных проступка. Но как можно сравнивать? Что такое брак? Формальность, уговор между мужчиной и женщиной считать, что они обречены друг на друга до конца дней, но неважно, сколько жён или мужей позволено иметь, проще отравить жену, чем развестись с ней, или достаточно трёх криков на площади, у любого дикаря, у животного есть дети, и это по-настоящему, это не просто фикция, не просто какая-то абстрактная идея! Всё может кончится: брак, любовь, дружба, клятва верности, уважение, но кровные узы никогда, никогда! ― затряс он головой, не то иллюстрируя таким образом сказанное, не то пытаясь отогнать от себя обступившие его возмущение и словоохотливость. ― Вы во многом правы, ― после небольшой запинки протянул Роман Львович, неспешно отходя от буфета, ― но, друг мой, неужели эти рассуждения причиной вашему упадничеству? Отчего вас вдруг это волнует именно сейчас? ― уже один лишь это вопрос, хоть и заданный елейно-любопытным тоном, крыл в себе упрек в излишней сосредоточенности Серёжи на событиях пятнадцатилетней давности. ― Месье Вронский вернулся в родные края, ― траурно заявил Серёжа, кладя ладонь на макушку, словно проверяя не сочится ли из неё кровь, будто бы он поскользнулся и упал на спину, ― нас с ним разделяет всего час тряски в экипаже. Полагаю, он набрался храбрости и злости за минувшие годы, и вот теперь одному дьяволу известно, какую игру затеял этот граф Монте-Кристо, — шутка обычно представляет собой знамение того, что человек остыл, ведь отыскать удачное сравнение в памяти, когда в мыслях царит хаос, достаточно затруднительно, но Серёжа не подчинился этому правилу и вдруг закричал: ― Мямля! Кисель! Бравый офицер, да будь я на его месте, если бы у меня была дочь с женщиной, которую я бы любил, разве бы я… да меня бы оттаскивали от её мужа, если бы он хоть заикнулся о том, чтобы забрать её у меня. ― После драки кулаками не машут, как известно, ― изрёк Роман Львович, снова располагаясь на своей тахте, ― но коль скоро его самого гложут угрызения совести, он в самом деле становится опасен, тем более, как по мне, он никогда не блистал умом. ― Он абсолютно неразборчив в своей мести, что он сделает с Ани, что он уже с ней сделал, ― сокрушался Серёжа, снова вспомнив тот с каждым днём набиравшийся грозности, как вино крепости, набат каблука Ани, когда она, рыдая, кричала, чтобы он оставил ей. ― Не беспокойтесь за сестру, она потеряет разве что парочку своих товарок, если разразится скандал. Ставки её невысоки в конце концов, ― безмятежно махнул Роман Львович ладонью, будто он, сморенный послеобеденным сном, отгонял от себя какую-то мошку; казалось, его уже ничего не удивляет в повести его гостя, и он теперь только пытается подать ему пример своей сонливой умиротворённостью. ― Глупо, глупо это всё с ней ужасно, общество, сказать по правде, так наивно, так простодушно, его так легко обмануть. Люди нашего круга позволяют держать себя за дураков, но считать, что у них нет памяти, уж не серчайте, как-то слишком непочтительно. ― О чём вы? ― машинально переспросил Серёжа, хотя его совсем не занимало, на что намекал его собеседник. ― Я о том, что изысканность, с которой скрывают неприглядную истину, нередко её и извиняет в глазах общества. Вот, к примеру, раз уж мы заговорили на эту тему, одна великосветская дама вполне изящно обставила то, что она в конце концов воспитывает свою же внебрачную дочь. Пускай её зовут, ― Роман Львович прищурился и довольно хмыкнул, словно он прочёл псевдоним для героини своего рассказа в воздухе, а не сам придумал его, ― Фотина Елисеевна. Лет шесть назад в число ей поклонников попал один шведский дипломат, он был как раз такой, каким мы и представляем северян: хорошо сложённый блондин со светлыми бесстрастными глазами, видимо, этим он и был обязан тому, что Фотина Елисеевна примечала его среди других. Потом он уехал, а Фотина Елисеевна, наверное, затосковав, уехала на полгода за границу ― ну уехала да и воротилась. Затем года через четыре у неё появилась чахоточная компаньонка, они тоже съездили за границу, и оттуда компаньонка уже не вернулась, но как оказалось, у этой умершей девушки осталась младшая сестра, которую она пристроила не то в какую-то семью, не то в пансион копеечный, родни другой не отыскалось. Фотина Елисеевна, конечно же, разыскала бедную сиротку, чтобы оплатить её образование, но потом что-то задержало девочку в доме, болезнь вроде бы, а доброе сердце Фотины Елисеевны уже успело полюбить этого ребёнка, словом, она оставила её себе в качестве воспитанницы, детей у неё с мужем не было, к тому же они вместе тогда уже не жили, а Фотина Елисеевна уже немолодая женщина, сами понимаете. Так вот, теперь весь Петербург умиляется этой истории и роняет слёзы, когда девочка называет свою благодетельницу матушкой, а та обещается завещать ей всё своё имущество, и никого нисколько не смущает, что девочка уж слишком маленькая для того, чтобы ей было семь лет, как утверждает Фотина Елисеевна, и что она со своими светлыми глазами и почти белыми волосами уж очень походит на шведку, а точнее на одного вполне знакомого столичному бомонду шведа. Толкование этой притчи Серёжа прослушал, внезапно его настигла собственная фраза о том, как бы он повёл себя на месте Вронского, и его мысли забурлили от одного прикосновения с этой идеей: он вообразил себе, будто он был любовником мадам Лёвиной, вообразил себе её мужа, вообразил, как он, не теряя достоинства, даёт решительный отпор этому страшному грифону, походившему всеми повадками, интонациями и манерами на его отца, а лицом на того властного бородача с фотокарточки, которого тётя Долли представила ему как покойного Константина Дмитриевича, так что казалось, будто это и был Алексей Александрович под маской Лёвина. Череда этих бессвязных, но упоительный картин сменялась одна другой, каждый образ тут же переплавлялся в новый, и когда Роман Львович зачем-то вновь упомянул питомицу неизвестной дамы, Серёжа представил себе прелестную белокурую девочку с прозрачной кожей и голубыми глазами, но она всего мгновение была внебрачным ребёнком шведского дипломата — через секунду она уже превратилась в его общую с Кити дочь. ― Уезжайте, возьмите отпуск, погостите у кого-то из ваших друзей, у родни, на водах отдохните в конце концов, тут вам оставаться нельзя, ― подавшись ещё ближе к Серёже, серьёзно посоветовал Роман Львович. — Всё успокоится, тогда вернётесь, а если нет, так попросите Маева, чтобы он для вас подыскал хорошее место, ему, бесспорно, горько будет вас от себя отрывать, но вы ему объясните всё, как мне объяснили. Могу спорить на свою жизнь, он вам не откажет. ― Нет-нет, сбегать я не собираюсь, пусть будет, как суждено, ― рассеяно отверг этот план Каренин, озябнув, вырванный из своих раскалённых, душных мечтаний. ― Я, признаться, часто думал о том, чтобы уехать куда-нибудь из Петербурга, но каждый раз меня останавливало то, что мой отец стар, болен, что я не могу оставить его. До недавних пор я вообще был весьма почтительным сыном, я знал, что ему хочется оставить нам внушительное наследство ― я, не обмолвившись ни словом, взял большую часть расходов на себя, чтобы он мог скопить из своей пенсии ту суму, которую сочтёт нужной; я знал, что его утомляют просители, которые по старой памяти ждали его заступничества ― я отвадил их от нашего дома, и сейчас, когда он ещё более стар и нездоров, и вот-вот грянет скандал, я не откажусь от своих сыновьих обязанностей, хотя, видит Бог, для меня это каторга. А если я не посчитаюсь со своей совестью и спрячусь где-нибудь, ну у тётки матери, например, что с того? Эта история и без того порядком затянулась, я устал от неё, так что не стану сам отодвигать от себя развязку, не стану. Что-то не понравилось Роману Львовичу в выражение лица его гостя, он ещё пытался ему возражать, настаивать, но почувствовал, что вступил в битву слишком поздно, чтобы повлиять на её исход, и спорил скорее для успокоения своей совести, которая, вопреки досужим сплетням, у него всё же имелась, а не для того, чтобы переубедить своего собеседника. Причина такой отчаянной покорности року помимо всего, что уже было перечислено, крылась в желании Серёжи доказать себе, что он не трус — уважение к собственной храбрости заменяло ему все те чувства, на которые человек смеет рассчитывать от своего окружения, он прикладывал усилия и получал что-то в ответ, и этот обмен казался ему единственным ручьём, из которого бьётся чистая холодная вода посреди огромного безжизненного болота. Впрочем, он всё же хотел, чтобы его отвагу заметили, в первую очередь он хотел впечатлить этим Ани, показать ей, что он не стыдится ни матери, ни её, и что она, быть может, не так уж сильно ошибалась в нём. Самым заветным его желанием так и осталось вызволить сестру из тисков, которыми она была зажата своим кровным и законным отцом, но если его злоключения не искупят его вины, и она не сумеет простить его, он хотя бы сможет утешаться тем, что коль он не спас сестру от страданий, то хотя бы разделил их с ней — совестно бросить на произвол судьбы ему было в большей мере именно Ани, а не отца, как он соврал Роману Львовичу, не подпустив его развязно рациональные суждения к своей хрустальной тоске по сестре. Поняв, что протаранить стену фатализма, которую выстроил вокруг себя младший Каренин, не удастся, Роман Львович лишь ещё раз посоветовал своему посетителю навестить князя Облонского и прибавил, что в его положении можно свободней обращаться с собственной репутацией, ибо зачем отказывать себе в удовольствиях и сдувать пылинки с того, что вот-вот разорвут клочья? В конце концов Серёжа радовался тому, что нанес визит своему сослуживцу: ему было приятно, что теперь не он один осведомлён о надвигавшейся буре. Каждый раз, когда он в последствии встречался с Романом Львовичем, они обменивались сардоническими полуулыбками, будто два жреца одного культа, несущие на себе печать какого-то страшного пророчества, в министерстве ли, на приёме они не могли более ограничиться лишь кивком, завидев друг друга. До того ужасного воскресенья в Петергофе Серёжа держался той же таинственной-напряжённой манеры в обращении с участниками дуэли, но теперь, когда Амброзов оставлял на нём восхищённый взгляд и кланялся в гостях, как какой-то очень могущественной особе, или Трощёв презрительно причмокивал и плевался в него неразборчивым приветствием, он только с раздражался на их подобострастие и серьёзность, с которыми они относились к случившейся уже без малого три недели назад возне с револьверами на поляне. В полной мере он соблюл приличия, как следует потемнев и стушевавшись, только впервые встретившись с Михаилом на вечере у Сатурнова, и то не для того, чтобы отдать дань уважения их поединку, а потому что его бывший противник был связан с брачной интригой, за которую он платил теперь слишком высокую цену. Они сторонились друг друга, пытались держаться в разных углах комнаты, но стоило им обоим сделать краткую передышку, как водоворот светских бесед в сию же минуту схлестнул их вместе, и Серёже оставалось либо сесть рядом Маевым-младшим и дослушать рассказ своего почтенного собеседника, либо броситься от него прочь, как от больного чумой — он выбрал первое, хотя Михаилу, судя по умоляюще-печальному выражению глаз, милее был второй вариант. Многословный отставной тайный советник, который должен был бы не допустить своей упоённой болтовнёй того, чтобы дуэлянты остались наедине, в одночасье будто наговорился и поспешил к другим гостям, словно единственной его задачей было именно свести их вдвоём, а вовсе не третировать своими воззрениями на реставрацию монархии во Франции. Минуту они молчали, считая, как капли яда, стекающие из невзрачного аптечного пузырька в бокал, перекатывающиеся одно за другим мгновения их неловкого тет-а-тета. ― Как ваше плечо? — прошептал Михаил, когда Серёжа уже решил, что они так не произнесут ни слова. ― Болит немного, ― сообщил он так постно, будто его спросили о том, какая нынче погода на улице. ― Но вам уже лучше? Что вам говорит врач, ведь боль уйдёт со временем? ― Думаю, да, ― согласился Серёжа, поворачивая голову к Михаилу, тот умильно закивал одним носом, словно его сотрясал озноб, и прижал к груди молитвенно сжатые руки с проступившими на них зеленоватыми жилами. — А прав был Жорж, когда назвал вас сестрой милосердия, ― беззлобно заметил он, ― не обижайтесь на меня, но я до сих пор не могу взять в толк, почему вас так заботит моё здоровья, учитывая то, что вы могли убить меня. Если вам настолько претит жестокость, то я не понимаю, зачем вы вызвали меня. ― Я сам не понимаю, я бы не смог жить с тем, что я отобрал у кого-то жизнь, но провидению было угодно пощадить меня, ― запальчиво признался Маев. «Вас провидение пощадило, а меня — нет», ― Серёже пекло язык этой фразой, потому как он знал, какой мелочи, ерунды стоило судьбе помиловать его, но он лишь тихонько спросил: ― Неужели вы не представляли, что один из нас может или даже должен погибнуть? Я так живо представлял себе, что будет, если я выйду победителем из этого поединка, я думал о том, смогу ли я убедить себя в том, что ваша ранняя смерть, горе ваших родителей попросту не моя вина, что вы сами лезли под пулю, неужели вас самого это нисколько не волновало? ― Со своей судьбой надлежит быть приветливым и почтительным, а не оскорблять её разного рода сомнениями и ухищрениями, ― ответил Михаил, но Серёжа так и не разобрал, просто ли нравится его собеседнику набор этих высокопарных слов, как может нравится аккуратно выстроенный для художественных этюдов натюрморт, он считает, что именно такого кодекса должен придерживаться человек, играющий со смертью, или это касалось его самого, младший Маев всегда в своих изречениях скользил где-то между пустым пижонством и мудростью, и отличить одно его состояние от другого не взялся бы даже он сам. — Но вы, кажется, ставите мне в укор мой эгоизм, что ж, не скрою, больше всего меня мучило то, что я невольно утащу с собой на тот свет моих родителей, оставив их сиротами, но мне казалось, я буду недостоин их, если не поквитаюсь с вами, в конце концов у человека есть долг и перед собой тоже, и он выше всего остального, это так, просто чаще всего он вмещает в себе и наши обязательства перед кем-нибудь другим. ― Так вы бы вновь меня вызвали, если бы всё заново? — удивился Каренин. ― Нет-нет, ни за что, даже если бы вы сейчас плюнули мне в лицо. Увы, моя честь стоила бы либо вашей жизни, либо жизни моей бедной матушки, моего славного чудака отца и в итоге моей жизни. Впрочем, в ночь перед нашим поединком я представлял скорее, как меня отправляют на каторгу за ваше убийство, и дело тут не в моей самонадеянности, ― серьёзно уверил его Михаил, будто его кто-то загодя ужалил подобным упрёком, ― просто мне однажды предсказали, что я умру в семьдесят лет чуть ли не от голода, наверное, я разорюсь к старости. ― А моя сестра? Ваше упорство тоже последствие предсказания? Вам пообещали, что вы женитесь на ней? — против собственного желания завёл разговор об Ани Серёжа, а ведь он избегал Михаила как раз для того, чтобы не бередить своего запоздалого раскаяния воспоминаниями о прошедшем сезоне, но вот вместо того, чтобы латами из рассуждений о силе рока или страхе смерти защитить свою совесть, он будто отбросил их и показал, куда его ударить, чтобы было побольнее. ― Время откровения для меня тогда ещё не пришло ― я не знал вашей сестры, но я запомнил, что мне напророчили, что у меня будет три жены, первая рано умрёт, я буду любить и двух других своих жён, но первую нежнее всего. Я правда не склонен принимать всерьёз слова этой гадалки, она много чепухи наговорила, например, она убеждала меня в том, что моя смерть будут очень щедрой, так она и сказала ― щедрой. Но будет ли у меня три жены или я останусь холостяком, ответьте мне: Анна не будет выезжать в свет в этом году? Только не спрашивайте, зачем мне видится с ней, этим вы выдадите в себе невежу, который никогда даже не восхищался девушкой, я уж не говорю о любви. ― Нет, я понимаю, о чём вы толкуете, понимаю. Я бы тоже был счастлив, если бы между двумя княгинями Мягкими сидела, ― вздох окутал заветные имена, и Серёжа, так никого и не назвав, только аккуратно повёл пальцем в сторону горстки гостей у чайного стола, будто Михаил мог легко угадать, кого именно ему не доставало среди них, лишь взглянув в ту сторону, ― пускай она бы даже не обратила внимания, что я тоже здесь. — Вот как, ― дружественно вымолвил Михаил, чуть улыбнувшись, словно услыхавший в чужой стране обрывок родной речи, ― ну тогда скажите мне, смею я надеяться на встречу с вашей сестрой? Без неё в обществе так скучно, невероятно скучно. Никто не откажется танцевать мазурку, потому что это смешной танец, и не посетует на то, что прошла мода на менуэт. ― Ани не будет выходить, ― быстро ответил Серёжа, с горечью представив, как он бранил бы сестру за эту выходку, казавшуюся ему теперь такой пустяковой и безобидной. ― Но у неё всё в порядке? Не бойтесь, я спрашиваю без всякого умысла, я ничего не собираюсь предпринимать и не буду требовать того же от вас, ― пообещал Михаил, ошибочно ставя перемену лица собеседника в вину своей назойливости, которая должна была бы напомнить ему о том, как ему приходилось врать. ― Ей веселее в её уединении? Она здорова, всем довольна? ― Не знаю, ― простонал Каренин, уже готовый грубостью отгонять от вопросов об Ани Маева, как бы он мог отшвырнуть его, если бы тот вздумал хлопать его по простреленному плечу. ― Не знаете, ну что ж… иногда проще угадать, что происходит со знакомым, чем разобрать, что творится с человеком, с которым всю жизнь провёл под одной крышей, ― несмело пробормотал Михаил, будто он всё же сфамильчрничал и прибавил, что он пускай и не снискал славы проницательного человека, но всё же и его пронзительности хватает, чтобы различить столь искреннее страдание. ― Мишель, скажите, если вдруг мне придётся стреляться впредь, я смею рассчитывать на вас в качестве секунданта? ― как бы не слыхав последнего изречения Михаила, осведомился Серёжа. Маев решил было, что месье Каренин этой шуткой хочет скрепить их вечный мир, и ему в ответ следует лишь подтвердить свою готовность отныне быть Сергею не врагом, а приятелем, но он не дерзнул пошутить — вопрос Серёжи гудел какой-то конкретной дуэлью, не гипотетическим поединком, алеющим где-то там за горизонтом определённости, а схваткой, которая уже готова была обрести своё воплощение завтра, послезавтра, может, через неделю, может, через месяц. ― Прошу вас обратиться с этой просьбой именно ко мне, а не к кому-либо другому, я буду отговаривать вас до последнего, но если мне не удастся убедить вас отказаться от кровопролития, я обещаю быть вашим оруженосцем и гонцом, ― поклялся он. ― Вы мне окажете большую услугу. Если бы вы, сославшись на принципы гуманизма, отказались, мне будет совсем не к кому обратиться с таком случае, ― поблагодарил его Серёжа, отодвинув что-то раскрытой ладонью от себя, будто он хотел подать Михаилу напоследок руку, но в итоге побоялся клянчить у него рукопожатие. ― Попробую вызволить матушку из плена Зинаиды Григорьевны, каждый раз она пересказывает маме в подробностях все свои сны, требует толкований, а потом заявляет, что всё это сущая ересь, ― начал раскланиваться Михаил, которому показалось, что ещё минута рядом с любимцем его отца, и он позовёт обедать и предложит послушать свои наброски перевода одной пьесы для домашнего спектакля жены его крёстного. Раньше он старался отыскать в Серёже те достоинства, которыми должна была очаровываться его возлюбленная, но сколько он ни хвалил её брата за учтивость, за сдержанность, ум, за то, что он был джентльменом в конце концов, этих качеств, даже украшенных обаянием коварства, не хватало для того, чтобы оправдать обожание Ани, но вот сегодня, Михаилу показалось, что он проник в эту тайну, хотя, быть может, так и не разгадал её. ― Мишель, постойте, ― остановил его Серёжа, не сумев укротить те слова, что он не произнёс в самом начале ― вы знаете, я тут давеча вспомнил гимназический курс геометрии и посчитал, вы ведь хорошо не прицелились, у вас могла лишь чуть-чуть дрогнуть рука — всего одного градуса не хватило! ― О, всего градус и я бы не попал в вас вовсе? Какое дьявольское невезение. Это ужасно, мне, право, очень жаль, ― понурился Маев, про себя сетуя на рок, на сей раз явившийся простым смертным облачённым в столь ничтожно малый угол между двумя траекториями одной пули. ― Нет-нет, я не об этом, Мишель, извините, вышло так, будто я вас попрекаю, ― нахмурился Серёжа, не ожидавший, что смысл его математических стараний так извратят, ― всего один градус, и вы бы попали. Михаил ничего не ответил, даже обыкновенное прощание оказалось заживо похоронено в его мыслях под слоем страха. Ему сделалось до тошноты жутко, но не от осознания того, насколько близок он был к тому, чтобы стать убийцей — его испугало то, каким безумием были сами по себе подсчёты его несостоявшейся жертвы, и то, с каким безразличием ему отчитывался о своих изуверских исследованиях Каренин. Серёжа видел это и сразу же устыдился своей откровенности: зачем было придавливать этого мальчишку своими неприкаянными бреднями, зачем доводить до полуобморока? Недовольный собой, он тут же уехал восвояси и, не желая отвлекаться от войны с месье Вронским на эту неловкость, лёг в кровать, дабы сон притупил впечатления от этого вечера, тем более, он уж знал, что новый кошмар обязательно обесцветит его переживания. От окна тянулась полоска алого закатного света и перетягивала тёмные стены и паркет, как наградная лента вицмундир. Он тихо вошёл в комнату, не слыша собственных шагов за странным шумом, будто его кто-то несколько раз в секунду бил в ухо — в кресле в углу сидела его мать, хотя лица её видно не было, но он сразу понял, что это она. ― Серёжа, они не ходят, надо починить, ― чуть капризно сообщила она, вытянув маленькую ладонь к часам, висевшим как раз там, где стена озарялась багряными лучами солнца. ― Да-да, конечно, ― ответил он, подойдя туда, куда она показывала. Он посмотрел на бездыханные стрелки и снял с гвоздя небольшой скворечник. — Должно быть, что-то с шестерёнками, ― заключил он, пытаясь пальцем подковырнуть циферблат. ― А ты по ним постучи, ― посоветовала ему мама, встав рядом с ним и гладя его по плечу. У него всё так же гудело в голове, и потому он не разобрал, как бьёт костяшками пальцев по боковой стенке, как ему велела мать. Стрелки не шелохнулись, но изнутри раздалось короткое надсадное кукование, хотя дверцы, через которые каждый час вылетала механическая птичка, чтобы взглянуть на мир вне своего терема, были закрыты. Наступила тишина: кукушка спела всего раз и замолкла ― не стало и свиста. ― Что-то не выходит, ― встревоженно заключил он, оборачиваясь к матушке, но рядом её уже не оказалось. Он медленно обвёл взглядом тёмную комнату — он был в ней один. ― Серёжа-а… Серёжа-а…― послышалось ему чуть вдалеке.