Припылённое родство

Ещё глядя в опустевшей аванложе на трепетавшие в отблеске свечи тени, среди которых будто до сих пор мелькал силуэт младшего Каренина, Варя захотела немедленно пожаловаться своему деверю на это вторжение. Все действия Серёжи в конце концов были обращены именно на него, и тем скорее она жаждала перепоручить ему безумие его пасынка, будто пересказав Алексею сегодняшнюю сцену, она избавлялась от какого-то опасного предмета, который ей пока приходилось носить с собой. Сразу же после оперы ей не позволил исполнить свой долг посыльной, во-первых, страх разнервировать своих домашних — что могли бы вообразить себе её дети, если бы она бросилась в столь поздний час в Петергоф? — а во-вторых, риск остаться заикой после ночного вояжа по безлюдным дорогам. Утром же, когда причин откладывать свою поездку не осталось, она вдруг задумалась над тем, что и как будет говорить: от её посольства зависело слишком многое, а она толком и не могла вспомнить, что случилось, кроме того, что в первый раз, когда она сняла полутраур по мужу, чтобы отомстить ему своей обольстительностью за измену, она даже несколько мгновений опасалась за свою жизнь. Своей памяти Варя не доверяла, словно она уже много раз солгала ей, так как она не до конца понимала смысл произошедшего. Что Серёжа имел ввиду, прося её деверя о милосердии? Разве Алексей строил против него какие-то козни? Увы, столь кропотливый подбор точных выражений, пускай и оправданный тем, насколько опасно было где-то сгустить краски, оттягивал момент объяснения, и Варя практически заставила себя отправиться на следующий день в Петергоф, пока сомнения не испещрили её решимость полностью. Вронский не дал начать ей первой: он спешил поделиться с ней своими новостями. Внезапная благосклонность Алексея Александровича к своему бывшему сопернику, его последняя воля относительно дальнейшей судьбы дочери, доказательства склонности Ани к своему настоящему отцу, кажется, радовали Варю больше её чем-то озабоченного деверя, но хотя в его семейных делах как бы распогодилось, миролюбивое настроение старшего Каренина в корне не соответствовало состоянию его сына, что запутало её ещё больше. В итоге Варя живописала позавчерашний инцидент не столько потому, что ощущала себя обязанной донести просьбу Серёжи до адресата, сколько потому, что ждала объяснений и трактовок Вронского. — Помню, твоя матушка сказала как-то, что все Облонские сумасшедшие, я тогда с ней поспорила, а она ответила, что я могла бы хоть раз промолчать, потому как все и без того знают, что у меня вместо сердца пряник, а в голове крем-брюле, и мне необязательно каждый раз заступаться за тех, кого она вполне справедливо критикует, — протянула она, отвлёкшись от своей мысли на поныне задевавшие её остроты покойной свекрови. — Так вот, я сейчас вспоминаю её слова, и, по-моему, она была права в некотором роде. Не то чтобы они все душевно нездоровы, но они будто не умеют себя держать в руках, сам подумай: князь Пётр беспросветный пьяница, Степан Аркадиевич чуть не пустил семью по ветру, Тверской истратил половину своего состояния на какие-то финансовые махинации лишь бы впечатлить Бетси, тётушки Анны Аркадиевны тоже не без причуды, ты сам говорил, вот и Сергей, — Варя нарочно позабыла в этой галерее безумцев Анну, хотя в некоторой эксцентричности её родни она искала следы сумасшествия только из-за неё, так землю в поисках месторождения алмазов перекапывают только там, где уже нашли самоцветы, и теперь она запнулась, чтобы не заявить, что за Серёжу стоит беспокоиться хотя бы потому, что он сын своей матери, — что ни говори, а некоторая неумеренность у него в крови, прибавь к этому ещё и расстроенные нервы. Пойми… — Я понимаю, понимаю, не волнуйся так, — прервал Вронский мучительные попытки своей гостьи доказать ему серьёзность умопомрачения младшего Каренина. — И человека, у которого в родословной насчитывается много поколений стоиков можно довести до крайности, не трудись ругать дурную наследственность Облонских, но ты сказала расстроенные нервы — я ума не приложу, что эти пресловутые нервы так расстроило. С чего он вообще взял, что я собираюсь появляться в свете? Я слишком дорожу для этого своей репутацией покойника, так что у него нет причин так себя изводить. — Алёша, ты должен его пожалеть! Он ведь не совсем чужой тебе, ты должен, ты обязан его пожалеть. Он, между прочим, не вернулся в партер после этого жуткого припадка, и я не знаю, куда он исчез из театра, — затараторила Варя, обычно такая изысканно-неторопливая в своих речах. Вронский давно привык к тому, что жена его брата считала себя его духовником, и потому почти всегда различал, если она негодовала на него, по возникавшему на её лице выражению отчаяния, будто ей было нестерпимо больно сознавать, что он способен на подлость, а теперь он знал, что она обвиняет его в чёрствости и безразличии к сыну его покойной возлюбленной и том, что он как бы отказывается принимать сумасшествие Серёжи на свой счёт, оставляя эту ношу Варе. — Мне жаль его, мне правда очень жаль его, и мне жаль тебя и Ваню с девочками. Не будь вы моими родственниками, вам бы не довелось пережить такое, извини меня. Ты всегда проявляла участие к моим неприятностям, и меня огорчало, когда ты печалилась из-за них, и я тем паче виноват перед тобой теперь, — с досадой начал он и хотел ещё поблагодарить свою невестку за её дружбу, но она капризно покачала головой, как ребёнок, который объявляет, что он такого не ест, и ему пришлось вернуться к более сложной и неприятный для него теме, иначе Варю сегодня было не умаслить: — Я согласен, что мое воскрешение могло пошатнуть его душевное равновесие, он вспомнил мать, свою разлуку с ней, её гибель, у него есть резоны сердиться на меня, я не отрицаю. Пожалуй, я бы на его месте тоже сердился, но ведь суть его претензий не в этом. То есть он злится на меня не за то, что было, а за то, что, по его мнению, ещё будет, но что будет? Что я должен делать быстрее? Каких таких интриг он от меня ждёт, я не понимаю. Как я сейчас влияю на его жизнь? Я не желаю ему зла: напротив, я был бы даже рад узнать, что у него всё складывается так, как он того желает. Насколько мне известно, он хочет сделать карьеру? Так успехов ему в его самых честолюбивых начинаниях, я буду рад, если ему это удастся, только бы он не пытался это устроить через замужество своей сестры. Произнеся это, он откинулся на спинку стула, словно утомлённый своим монологом и уставился на точку, где сходились две стены и потолок. Только-только всё прояснилось, и все загадочные противоречия в поведении Ани и Алексея Александровича были сведены воедино, как в эту изящную упорядоченную конструкцию вдруг вторгся со своими таинственными мольбами Серёжа. «Да разве у него нет повода впервые за всё время нашего знакомства быть мной довольным? После смерти отца ему не нужно будет ни сопровождать сестру в свете, ни терпеть её в своём доме, ни даже встречаться с ней в Петербурге — разве он не этого хотел? Откуда эти истерики?» — недоумевал он. — Алёша, — робко обратилась к нему притихшая Варя, — я забыла сказать, ведь Серёжа к нам ворвался, уже держа перчатку в руке. Я тебя заклинаю, не нужно этого ребячества, ты уже не мальчишка, чтобы бедокурить с пафосными девизами. Если он вызовет тебя, оскорбит как-то, поклянись мне, что не будет этих глупостей «я офицер, я дворянин, для меня честь не пустой звук». Догадка насчёт того, почему старший и младший Каренин столь различно отнеслись к его возвращению, вместе с изумлением не дали Вронскому ответить сразу же, и Варя приняла эту маленькую заминку за нежелание отказывать ей прямо и рассуждать с ней о якобы недоступных женщине предметах. — Ты не можешь с ним стреляться! Опомнись, это же сын Анны, это ребёнок матери твоей единственной дочери. Так нельзя. Да бедная Анна Аркадьевна встанет из могилы в тот день, когда ты примешь его вызов, ей бы такого и в кошмаре не приснилось: ты, кто убеждал меня, что она тебе всё равно что жена, будешь целиться в её сына! — завопила она с таким ужасом, будто призрак Анны, явившейся образумить своего возлюбленного и попенять ему на щепетильность, уже сновал где-то вдоль окон. — А как же Ани? Она тебе никогда этого не простит, ты её этим убьёшь! — Я не буду стреляться с Серёжей, — пообещал ей Вронский, — что же я не знаю, как его любила Анна, и как его теперь любит Ани? Залепит он мне пощёчину, проревёт, что я мерзавец, я отправлю его с миром домой. Ты так близко к сердцу не принимай его выходку, может, он пьяный был, или услышал чью-то очередную злую шутку, мало ли. Если бы его отец соизволил посвятить его в суть нашей беседы, он был бы ещё и рад, что всё так получилось. — Так что же он с родным сыном поговорить не может? — возмутилась Варя, чуть успокоенная его словами. — Наверное, не хочет, чтобы сын знал о том, что он умирает. Он мне пока даже запретил упоминать в письмах к Ани, что мы с ним встречались, говорит, что она сперва должна сама перестать злиться на меня, а уж потом он ей скажет, что желает, чтобы я о ней позаботился после его кончины, а не то она станет упираться, предлагать внести себя в завещание и кричать, что крепостное право отменили тридцать лет назад, что ею нельзя распоряжаться как невольницей, — угрюмо сказал Вронский, всё же не без умиления думая о таком свободолюбии дочери, пускай оно и представляло сейчас для него препятствия в том, чтобы поскорее покончить со всем. — Но право, так гадко врать ей, раньше мои письма были полностью искренними, а теперь я должен притворяться, будто я до сих пор считаю Каренина угрозой для неё. Ты заметишь мне, что я пять месяцев обманывал её о том, как меня зовут, но одно скрывать, и совсем другое преувеличивать и притворяться. Варя напустилась на него с советами, что его письма должны быть сосредоточены только на том, что взаправду его тревожит, так что пусть уж лучше Ани удивляется исчезновению поношений своего отчима из его депеш, чем чувствует в них фальшь. Потом растрогавшись эпизодом с Корнеем, она стала рисовать себе счастье своего деверя рядом с дочерью и уже мысленно поселила племянницу в пустовавшей комнате с балконом в особняке Вронского, хотя он ещё не поделился с ней, где именно планирует жить с Ани. — Ты только дай ей время к тебе привыкнуть чуть-чуть, не обижайся на неё, если она будет звать тебя Алексей Кириллович поначалу, — сказала она, когда её ум уже привык к восторгу, как глаза к яркому свету, и она уже могла допустить в свои радужные предсказания некоторые неприятные нюансы. — Я не буду обижаться, если навсегда останусь для неё Алексеем Кирилловичем. Папенька для неё был Алексей Александрович, я понимаю, она будет по нему скучать после его смерти, будет по нему скорбеть. Обмануть время нельзя, я не буду притворяться, будто этих шестнадцати лет не было, и мы с ней никогда не расставались. Я не хочу становиться между ней и её памятью о Каренине, не уверен, что мне удастся не ревновать её вовсе, но это просто тиранство указывать ей, какие чувства к нему испытывать, — рассудил Вронский, отдававший себе отчёт в том, что первые месяцы ему придётся не столько баловать дочь и возмещать ей всё то, чего она была лишена в Петербурге, сколько утирать ей слёзы. — Столько ударов за один год, мало ей переживаний из-за меня, из-за всех этих пересудов, женишка, брата, теперь ещё и Алексей Александрович при смерти. — Да, бедное дитя, — прошептала Варя, уже собираясь немного покручиниться над судьбой племянницы, но упоминание брата Ани не позволило ей впасть в благородную меланхолию: — Полагаешь, Каренин просто не успел ещё объясниться с сыном? Возможно, столкнись мы с ним в театре сегодня или завтра, ничего бы и не было? — Не думаю, — ответил Вронский, вспоминая признание Каренина о том, что сын ему безразличен, несмотря на все его усилия изменить это. — Чтобы сказать сыну, что эти полгода я изображал дачника-энтузиаста ради Ани, а не чтобы столь странным способом погубить его, ему было не обязательно касаться своего недуга, впрочем, надеюсь, он всё же поговорит с ним в ближайшие дни. Вронский соврал: он бы желал, чтобы подобная беседа состоялась, но не питал иллюзий насчёт того, насколько это было маловероятно. Обычно его злила неопределённость, но сейчас, когда он разгадал, что Алексей Александрович просто не желал изменять своим правилам, дабы убедить сына в том, что он не собирается мстить ему за что-либо, его настроение вымокло в раздражении, как рукав в воде, когда достаёшь что-то рукой со дна реки. В следствии неестественной вражды между старым и молодым Карениным получалось, что вся дипломатическая часть этого предприятия ложилась на него. Развеять страхи Серёжи было бы, пожалуй, достаточно легко, по крайней мере то единственное, что он мог сделать для этого, было и наибольшим: ведь не заваливать же сына Анны письмами так же, как их общую дочь — если предубеждение Серёжи окажется сильнее здравого смысла, он никак не мог этого исправить, но подвох крылся в молчании Алексея Александровича. Нельзя было выдать Серёже больше, чем того желал его отец. «Пускай это какая-то дурацкая причуда Алексея Александровича, пускай стариковская мнительность, но разве я могу вмешиваться в его дела с сыном по своему усмотрению, когда он сам так старается помирить меня с моей дочерью?» — пытался Вронский убедить себя в том, что он не только может, но и почти обязан умыть руки из благодарности Каренину, но это было более несправедливо к Серёже и Варе, чем могла вынести его совесть. — Если Серёжа опять станет тебя обо мне расспрашивать, скажи ему мой адрес, — попросил он свою гостью. Такой шаг словно возвращал право инициативы Серёже и в одинаковой степени не свидетельствовал ни о его чёрствости, ни о бестактности, пока же он как бы приоткрыл для сына Анны дверь, но и не затягивал его внутрь. Итак, покуда господа Каренины определяются с тем, воспользуются ли они возможностью разобраться во всём без его участия, он может не отвлекаться от Ани. Алексей Александрович настаивал на том, чтобы он продолжал с той же настойчивостью добиваться милости своей дочери. «Пишите ей дальше, я вижу, что она уже переменилась к вам, так что не отчаивайтесь, вскоре она начнёт вам отвечать», — таким было его последнее наставление перед тем, как они позавчера попрощались. Передавать послания для Ани прямо в руки её горничной тоже не запрещалось, потому, проводив невестку извинениями за поведение Серёжи, Вронский сочинил очередное письмо и отправился к даче Карениных. Хотя небо уже совсем по-осеннему жадничало солнцем, стояла сухая погода, а свежо выстеленный покров из янтарных листьев весело шуршал под ногами, а не налипал потрёпанным месивом к подошвам. Был один из тех приятных дней в сентябре, когда многочисленные стихи о тоскливости осени кажутся клеветой. На даче у Махотина двое садовников выкапывали яму для каких-то саженцев под надзором кормившего недоеденным яблоком собаку Хомы, и Вронскому казалось, что всё идёт своим чередом, что не сегодня, так завтра всё наладится: дочь простит его, и они снова будут гулять вдвоём, а Серёжа узнает от отца правду и успокоится. До дома Карениных оставалось меньше пяти минут, но вдруг за его спиной послышался шум от экипажа. Он остановился — с ним поравнялась щегольская коляска с восседавшей в ней хорошенькой блондинкой, чьё личико как будто было создано для того, чтобы его пририсовывали к новым моделям шляпок и замысловатым причёскам на модных листках. «Элиза Дёмовская», — быстро сообразил Вронский, когда незнакомка, напомнив кучеру, куда поворачивать, обернулась к нему. И без того коривший себя за отсутствие у дочери товарок, он не осмелился портить Ани первую за много месяцев встречу с единственной подругой нуждой неуклюже врать о том, кто он такой, и, вернувшись домой, отправил письмо со служанкой, так как нарушить заведённый порядок тоже означало бы украсть у дочери удовольствие от визита Элизы. Он не обознался — к Карениным действительно направлялась именно Элиза Дёмовская. Она ещё летом порывалась навестить свою подругу, однако возражение её родителей и самой Ани всякий раз подрезали крылья её намерениям разделить загородные забавы своей приятельницы. Елена Константиновна и Антон Максимович давно разгадали, что оба Каренина безбожно врали об Ани, но хотя та ограда из лжи, за которой пытался скрыть от общества дочь Алексей Александрович, была очень непрочной, из почтительности к нему они притворялись, будто она представляла собой непосильную преграду, и заставляли притворяться свою Элизу. Особенно настаивал на этом Антон Максимович: некогда он придумал, как возвыситься за счёт интриги против врага Каренина, потому-то он и обратил внимание на стремительно терявшего свои позиции в министерстве Алексея Александровича. Дёмовский будто остановил его падение за несколько мгновений до того, как он рисковал стать фактически живым говорящим портретом влиятельного сановника прошлых лет. Алексей Александрович не осознал, что в одиночку Антону Максимовичу как бы не хватало роста, чтобы проворачивать дела на таких высотах, и он словно посадил его себе на плечо и скомандовал, что делать, дабы сбросить Стрёмова с министерского Олимпа, по этой причине для него навсегда осталось загадкой, почему его молодой сослуживец вдруг стал с ним так любезен и при каждом удобном случае подчёркивал свои дружеские чувства к нему. Сущий ребёнок в политической части внутренней жизни министерства, Каренин был тем не менее полезен, когда речь заходила о непосредственной работе их учреждения, потому эта доброжелательная уважительность Антона Максимовича питалась не столько благодарностью — чувством, увы, склонному устаревать — сколько практичностью. Но вот Алексей Александрович совсем исчез со столичных приёмов, и Дёмовский в конце концов уступил дочери и разрешил ей посетить свою подругу. Его жена, переменившая своё мнение касательно этого вопроса, убедила его в том, что он едва ли предаёт своего бывшего соратника, и если с его стороны несколько нехорошо благословлять Элизу вторгаться в тайны семейства Карениных, то со стороны Алексея Александровича нехорошо так обращаться с дочерью. Со всей непосредственностью, которая бы перешла в грубость, если бы она предварительно не была напудрена и нарумянена очаровательной задушевностью, Элиза сообщила Ани, что хочет приехать к ней завтра, небрежно поинтересовавшись, не помешает ли она хозяевам, а если так, то на какой день на следующей неделе ей перенести свой визит. Жажда свидания с подругой, увы, одолевала лишь Элизу, Ани же ответила своей приятельнице, что с нетерпением ждёт её, по настоянию Алексея Александровича, ради безмятежности чьей тоски в том числе она и не звала ранее в гости Элизу: о полной свободе на приглашение любых знакомых, которую дал ей отец менее чем через час после откровений Вронского, она позабыла. Вопреки ожиданиям Элизы, радушный приём ей оказал именно месье Каренин, радостно приветствовавший в её лице шанс немножко ободрить свою маленькую Несмеяну, а Ани держалась обиженно-отстранённо, и её посетительнице понадобилось немало ласковых слов и поцелуев в щёку, чтобы она хоть немного оттаяла. Элиза была так или иначе представительницей враждебной для неё касты, и Ани с опаской следила за своей гостьей. Измождённая противоречивостью своих желаний и чаяний, душившей её словно запутавшиеся вокруг тела силки, она заранее сердилась на прекраснодушную снисходительность своей подруги, которую так боялась в ней отыскать. Эта напряжённая готовность в любой момент защищаться, как у принесённого с охоты в дом зверька, который скалит в углу зубы и шипит от страха и гнева, испугала Элизу: в памяти у неё стали копошится слухи о том, что её подруга больна чахоткой или истерией, и ей почудилось, что у Ани на губах поблёскивают кровь, и сама она как-то едва пошатывается из стороны в сторону. Болтовня Элизы сводилась всё больше к тому, чего её подруга была лишена, а ведь она приехала сюда скрасить одиночество Ани, а не дразнить её своим благополучием. «Ах, что же есть у Ани, чего нету у меня?» — задалась вопросом она, ища, чем же польстить хозяйке дома. — Ты очень скрытной оказалась, у тебя такой поклонник, а ты о нём молчишь и молчишь, — лукаво усмехнулась Элиза, довольная собой. — Ты о ком? — растерялась Ани, которой тут же захотелось плакать от одного только насмешливого тона её собеседницы. — О Мишеле Маеве, конечно, или ты тут ещё кого-то успела покорить, этот твой загадочный друг, ваши променады… — кокетливо подперла подбородок кулаком Элиза, демонстрируя так, что она часами готова слушать об амурных победах своей подруги-сердцеедки. — Верно, он просто неотразим, раз ты предпочитаешь его Мишелю. Ах, и всё же так жаль его, он ведь просто боготворит тебя. Видела бы ты, как он о тебе говорил!.. Неясная туманная грусть обвилась вокруг Ани при имени её поклонника вместо обыкновенного раздражения. Она теперь мнила, что едва ли они когда-нибудь ещё встретятся с Михаилом, и воспоминания о нём горчили только досадой на сватавшего их Серёжу, а недостатки самого Маева будто улетучились вместе с теми месяцами, что они не виделись, и ей уже трудно было точно перечислить, чем он её так отталкивал, когда его образ запорхал по комнате — так принюхиваются к сухому и пыльному цветку и не ощущают никакого аромата. «Неужели он до сих пор не забыл меня?» — изумилась Ани, не успев дать какую-либо оценку такому постоянству, отвлёкшись на поддельного соперника Михаила, по мнению Элизы, также претендовавшего на её благосклонность. — Не к кому ему меня ревновать, у меня нету поклонника, да и друга тоже нет, — проворчала Ани, рывком набирая в лёгкие воздух, пытаясь придавить им клокотавший в её горле всхлип. Алексей Кириллович едва ли был к ней равнодушен и почти в каждом письме клялся в том, что он способен на что угодно ради неё, но насколько всё упростилось бы, будь он в самом деле жертвой её чар. С преданностью тени вслед за Михаилом проскользнул в её мысли и Серёжа. Отец не застал его дома вчера, когда зачем-то поехал в Петербург, хотя было ещё рано, а она так надеялась узнать о нём что-то... Может, он сегодня уехал в командировку, и его уже нет в городе? А когда же он вернётся? — О моём Серёже ничего не слышно? — тяжело вымолвила она, ощущая, как её щёку царапает слеза. — Ничего, о Серёжа ничего не слышно, — эхом отозвалась на её вопрос Элиза, словно неспособная от удивления произносить какие-то слова, кроме тех, что только что услышала от Ани. — Да? – тихонько пролепетала Ани, отворачиваясь от гостьи. Нельзя было плакать при ней, нельзя, нужно было сказать что-то, чтобы она не заметила, как её расстроило отсутствие вестей о брате, которые бы протянули между ними хоть тоненькую ниточку. Она резко кивнула на стол, словно ей на шею села пчела, и хотела предложить своей посетительнице чаю, но её веки сами собой сжались, губы скривились, и она зарыдала, закрыв ладонями лицо. — Поругались? Вы с Серёжей поссорились? Или он с папой? Ах ты моя несчастненькая, голубка, совсем ты тут загрустила, золотце, — ласково запричитала Элиза, пытаясь вручить Ани свой носовой платок. Этот нескончаемый поток нежности всё дальше и дальше уносил их от расспросов касательно причин столь бурных слёз, в конце концов Элиза была этаким светским львёнком, которому после замужества было суждено превратиться в львицу, и вслед за своей матерью считала столь замкнутую жизнь пыткой, поэтому сознавала всю трагичность положения подруги, отбывавшей свою дачную ссылку после провального дебюта, лучше, чем сама она сама. Из-за падкости Ани на всякие проявления сердечности её приятельница почти без боя отвоевала обратно её полное расположение. У мадмуазель Дёмовской было целое полчище товарок, многих из них она видела гораздо чаще Ани, многие были более задорными, более здравомыслящими, более взрослыми, но в эти мгновения, когда она уговаривала Ани успокоиться и перестать плакать, гладя своим платочком её прижатые к глазам ладони, она была убеждена, что Ани ей как сестра: доброта подсказывала ей, что нужнее всего её участие было именно этому одинокому созданию. — Я по тебе очень скучала, — поцеловала её мокрую скулу Элиза, скорее желая сказать, что жалеет об упущенном подругой времени, хотя и искренне веря в то, что она безумно грустила за ней. Окончательно позабывшая об осторожности Ани, с души который признание Элизы сорвало последние лохмотья, уже пыталась отдышаться от слёз, дабы поведать своей утешительнице драматическую повесть её отношений с месье Инютиным. Двумя днями ранее она уже изложила её письменно мадам Лафрамбуаз, но письмо из Франции нужно было ждать ещё день-другой, а она так жаждала сочувствия и чьих-то свежих поношений Вронского, чтобы заменить ними свои прогнившие от жалости претензии. Помешала ей разоткровенничаться сейчас только говорливость её в гостьи. — Аннет, а покажи, как ты спишь, — хихикая, попросила Элиза. — То есть как я сплю? — не поняла суть вопроса Ани. — Ночью в кровати как ты спишь? Покажи. —Как-то так, — зажмурившись и уронив голову набок, со смешливым недоумением ответила Ани. — Нет, ты ложись, мне очень надо посмотреть. Маменька говорит, что я ненатурально сплю, мне нужно посмотреть, как спят другие, — с карикатурной величественностью указала Элиза пальцем на диван. — Ненатурально спишь? Ты как-то по-особенному спишь? С открытыми глазами? — улыбнулась Ани, предвкушая, когда же ей скажут, в чём подвох. — С закрытыми. Просто маменька, — заговорщицки начала объяснять ей этот ребус Элиза, — узнала, что Ирина Александровна, это тётя твоего Мишеля, ставит спектакль, и тоже захотела, тем более, мы решили ехать в Германию только весной. Так вот, мы ещё выбираем пьесы, но нам обеим нравится «Отелло», я пробовала играть Дездемону, и маме с баронессой и Евгенией Васильевной кажется, что у меня весьма недурственно получается, но вот изображать спящую у меня не выходит, а это очень важно. — Это в самом конце, где тебя уже душат? А тебе не страшно изображать мёртвую? — Засмеяться только страшно, а мёртвую я играю гораздо лучше, чем спящую, — гордо заметила Элиза. Заглянувшая минутой позже в гостиную Верочка застала заплаканную Анну Алексеевну внимательно и восхищённо смотревшей на свою визитёршу, которая распласталась по дивану с выражением кротости и страдания на челе. — Элиза, а ты не прочтёшь мне какой-то отрывок? — не унималась впечатлённая артистическим лежанием своей подруги Ани. — Разве что ты мне подыграешь, — кокетливо пожала плечами Элиза, вставая и ощупывая свою причёску. Ани всегда стеснялась декламировать при ком-то, кроме отца, и стала бы упрашивать свою гостью разыграть сцену убийства без партнёра, но Вера, которой было велено сразу же извещать барышню о посланиях Вронского в любое время дня и ночи, слишком соблазнительно зашуршала в дверях письмом, и Ани не сумела удержаться от того, чтобы вскрыть его прямо сейчас, а для этого нужно было отлучиться, и поиск томика пьес Шекспира был как раз благовидным предлогом. Вырвав в коридоре у горничной письмо и чуть надорвав конверт за неимением ножа, она принялась лихорадочно читать его. Депеши Алексея Кирилловича мало чем отличались друг от друга, но его дочь каждый раз так жадно набрасывалась на них, словно там ежедневно должны были меняться темы, как новости в газетах: сегодня опять было посыпание головы пеплом, и между этими обвинениями автор письма осторожно заступался за её матушку — это было выше сил Ани. Упоминаний матери она не переносила, ей гадко было носить с ней одно имя и гадко сознавать, что она названа в честь этой особы. «Премилая женщина, фыркнуть и не взять великодушно предложенный развод, потом клянчить его, и из-за этого каприза я счастлива, что на весь Петербург мной не брезгует хоть одна моя ровесница, от которой, возможно, просто утаивают подробности моего рождения! Чудеснейшая, чудеснейшая женщина!» — мрачно съехидничала Ани, перекатываясь с каблука на носок, будто разгоняясь так для прыжка. — Аннет, тут в шкафу есть книга, иди скорее! — раздался весёлый нетерпеливый голос её подруги. Странно было Ани выныривать на этот призыв из своей праведной ярости, но отступать было некуда. В комнате её дожидалась деловито листавшая собрание трагедий Элиза и застывшая атмосфера невинной шаловливости, уже не умевшая быстро захватить Ани, как не умеет быстро согреть тепло дома окаменевшего на морозе человека. — Вот это моя первая реплика, я начну, а ты мне отвечай, — бойко ткнув в середину страницы, отдала ей книжку Элиза и снова улеглась на своё импровизированное ложе. Она считала, что буря уже миновала, и потому не обратила никакого внимания на столь явную перемену в настроении приятельницы. — Кто здесь? Отелло, ты? — приподнявшись на локте и сонно оглядывая комнату, спросила Элиза. — Я, Дездемона, — холодно откликнулась стоявшая неподвижным каменным надгробием возле шкафа Ани, ничуть не стараясь придать своему тембру грубости, чтобы хоть немного больше походить на своего героя, как она собиралась изначально. Отпечатанные на бумаге слова прокалывали её сознание, и она отдавала себе отчёт в том, что произносит, но в толще своего разума она продолжала страстно спорить с Вронским о своей матери. — Что ж не идёшь ложиться ты, мой друг? — пролепетала Элиза, сделав преувеличено добродетельную гримаску. — Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — грозно поинтересовалась Ани, смерив свою партнёршу презрительным взглядом, словно говорившим, что её не провести этими непорочными кривляньями. С небывалым жаром изобличала она Дездемону-Элизу, только и успевавшую мяукать свои реплики между нападками Ани, которая будто по-настоящему ненавидела её за лживость. В каждом упрёке, как в серединке тлевшего угля, горело столько мстительного негодования за поруганную её лицемерием справедливость, будто ей было неизвестно, что она клянётся убить преданную жену, а не изменницу, не сумевшую отречься от своего притворства и на смертном ложе. — Да если б каждый волос у него был жизнью, то и волосом бы каждым я утолил месть страшную мою, — свирепо побожилась Ани, нависая над Элизой, которую она словно готова была растерзать в клочья вместе с её маской мученицы, раз не получилось уничтожить её отдельно. — О, горе! Он обманут клеветой. Погибла я! — ломая руки, воскликнула заражённая своей подругой каким-то бесовским вдохновением Элиза. — Ага, прелюбодейка, — прорычала Ани. В конце страницы она заметила скобки, означавшие уже непосредственное убийство, и перед тем, как произнести следующую реплику, вплотную придвинулась к Элизе, обхватив своей слабой рукой её нижнюю челюсть, — при мне о ней ты смеешь нагло плакать! — Ой! — уже не совсем по тексту взвизгнула поваленная ею на подушку Дездемона. Робкое удивление на лице Элизы отрезвило слишком увлёкшую своей ролью прокурора и палача Ани, напомнив, что перед ней не подозревающаяся в адюльтере генеральша и даже не её мать, а всего лишь её приятельница. — Извини, я тебе больно сделала? — испугалась она. — Нет-нет, всё в порядке, даже очень правдоподобно получилось, так и надо. Ты играешь гораздо лучше Заболотова, мне даже не по себе становилась несколько раз. Ух! — расхваливала её игру Элиза садясь. — А давай ты будешь Отелло в нашем спектакле? — Да что ты, — сконфузилась Ани, не то от того, какую нестандартную для её пола, возраста и наружности роль ей предлагали, не то от того, что это предложение подразумевало потребность показываться на людях. — А почему бы и нет? Ты не первая, кто сыграет мужчину, — многозначительно изрекла Дёмовская, но ещё раз поглядев на малопригодную для борьбы фигуру Ани, прибавила: — хотя плохи в Венеции дела, если ты их лучший воин… а впрочем, Заболотов тоже не очень крепко сложён… — Элиза, брось, — усмехнулась Ани, уже воображая, как Елена Константиновна настаивает, чтобы она не трогала своё выкрашенное жжёной пробкой лицо и в особенности приклеенную бороду, чтобы она не съехала с подбородка на шею. — У меня есть идея получше! По-моему, из тебя бы получилось отличная королева Испании. Ты даже похожа немного на испанку, хотя она немка по сюжету, но всё же ты была бы очень эффектной в этой роли, настоящая южанка: чёрные косы, чёрные глаза. Донна Анна де Карен, — это перековерканное на испанский манер имя было произнесено на ухо Ани самым торжественным шёпотом, будто это была какая-то роковая тайна. На самом деле идея доверить мадемуазель Карениной изображать королеву Испании в «Рюи Блазе» принадлежала маменьке Элизы, которая и попросила её попробовать соблазнить свою подругу главной ролью в их спектакле. В свете об исчезновении Ани судачили уже лишь изредка: столица богата скандалами, потому их обгладывали не так жадно, как в провинции, но её появление на подмостках домашнего театра Дёмовских стало бы сенсацией, а Елена Константиновна не без теплоты вспоминала, какое сильное впечатление произвела на петербургскую публику Ани ещё ребёнком на двенадцатых именинах её дочери, а сейчас, когда её прятали от чужих глаз уже дебютировавший в свете девицей — о, да она может не вымолвить ни единого слова, это будет ошеломительно! Элиза с уважением относилась к тщеславию матери и даже считала его обязательным для гранд-дамы качеством, но в этой задумке она в первую очередь усмотрела заботу о затворнице Ани, и под влиянием дочери дивиться своему благородству стала и сама мадам Дёмовская: — Ани хотя бы будет что вспомнить, один вечер в своей жизни она будет королевой, все будут говорить только о ней, это ли не победа? — философствовала она. Но всё же Елена Константиновна не велела дочери слишком настаивать: этот замысел имел свои риски и для их семейства, хотя основные убытки в любом случае понесли бы Каренины. Послушная своим родителям, Элиза попросила Ани не давать ответа сейчас и пообещала прислать ей пьесу и маскарадное платье её матери в качестве примера того, что они собирались пошить для спектакля. Однако план юной Дёмовской был гораздо грандиозней плана её матери: она ещё не представляла себе дорожку между двумя отчётливо видевшимися ей событиями, но она знала, что её будет не так уж трудно проложить, и участие Ани в постановке «Рюи Блаза» непременно приведёт к её свадьбе с Мишелем Маевым. На прощание Элиза, на самом деле отлично осведомлённая о происхождении своей подруги, хотела загадочно проронить, что покойная матушка императора, по слухам, была дочерью конюшего её официального отца, и всё же она высоко взлетела, из чего Ани должна была бы извлечь для себя вывод, что удачное замужество может исправить практически всё, но в итоге она решила, что для этого пока рано. Алексей Александрович не успел внутренне оценить театральную затею Дёмовских и предположить, обернётся ли она для его дочери очередным унижением или всё останется лишь забавой — Ани наотрез отказалась участвовать в спектакле Елены Константиновны, хотя и не намеревалась отправить обратно в Петербург сценарий и платье не распакованными. К его облегчению, Ани не хотела покидать своего укрытия ради сцены по собственному желанию: её благоразумие раздробило бы ему сердце, как снаряд кость, и ему пришлось бы утешаться близостью своей смерти и конца её мытарств в качестве ребёнка сразу двух отцов — уж маленькой графине Вронской точно будет нечего опасаться, если её пригласит сыграть в домашнем спектакле какая-нибудь французская маркиза… Бесславный финал её тайной дружбы с Павлом Борисовичем Ани принимала так же и как наказание за то, что она обманывала своего папеньку, и отныне зареклась скрывать от него хоть что-то, не впуская его только в ту тенистую часть своих чувств, куда она и сама не осмеливалась забредать: они были запретны не только для него, но и для неё. Касательно театра за ужином она была вполне искренней, но как ночью часто начинается бред, так Ани вдруг стала окутывать странная дерзкая фантазия, когда она уже отослала Веру спать и в одиночестве сидела за своим туалетным столиком. — Донна Анна де Карен, — повторила она придумку Элизы, словно позвав своё золотистое отражение в трюмо. — А пожалуй, мне идёт это имя, я действительно Донна Анна…— сказала она, поражаясь ясности своих черт. — Я гораздо больше похожу на королеву Испании, чем любая из этих законнорождённых кукол. Она потушила лампу и посмотрела в темноте туда, где секунду назад погасло её лицо — она уже ничего не сумела различить в зеркале, но почувствовала себя ещё более красивой. А какой она была бы в белом бархате, вышитым серебряными цветами! Уже лёжа в кровати и слыша шорох своих ресниц о наволочку, она представляла себя на сцене, изображавшей её роскошную темницу, в изморози жемчугов и бриллиантов, и стоило ей изваять своего двойника, как водоворот этого миража уже подхватил её воображение. Поднялся занавес, она стояла среди старинной мебели, и ещё до того, как поражённые зрители отгадывали её настоящее имя, она начинала говорить, и все они, покорные её великолепию, восторгались тем, как проникновенно она произносит свой монолог и как царственно скучает. Публика неодобрительно хмурилась, зная, кто перед ними, но не смела оторвать от неё завистливых глаз, чтобы не пропустить ни одного её грациозного движения. Пусть потом негодуют, что она осквернила их благопристойный мирок своим выходом на сцену, но они будут тосковать вместе с ней, волноваться, переживать, они будут влюбляться и скорбеть, и потом им станет стыдно, что они были в её власти, что она повелевала ими, словно надкусив каждому из них душу своей игрой. О, они не простят ей, что она заставляла их любоваться собой, и будут манерно постукивать одной ладонью по другой в конце спектакля, но всё же один будет хлопать ей как полагается и не будет чувствовать себя униженным своим восхищением перед ней: среди своры злопыхателей ей мерещился улыбающийся Михаил, и она улыбалась ему в ответ. Но ещё ярче перед ней горел призрак её брата, который уже даже на поклонах не мог поверить в то, что главную роль так мастерские исполняла именно она, а не просто очень похожая девушка, облачённая его страхом позора в образ его сестры. «Это ваша Ани? Так она здорова? Так она не больна?» — шипели соседи вокруг него, но он, будто не слыша их вопросов, только с растерянным отчаянием преступника, которого настигли, когда ему казалось, что погоня уже сбилась с его следа, смотрел на неё сквозь забрало прижатых к глазам пальцев — так её триумф был полным, только достаточно ли просто бросить на брата высокомерный взгляд или добить его и послать через весь зрительский зал воздушный поцелуй? Утром Ани проснулась такой же уставшей и рассеянной, какой, бывало, вставала с постели на следующий день после бала, будто ночная фантасмагория была настоящая, и она на самом деле несколько часов самозабвенно плакала слезами испанской королевы перед петербургским бомондом и издевалась над Серёжей на поклонах. И хотя это была лишь грёза о мести, её вдруг клюнула жалость к брату, как если бы это произошло в действительности, а не в полусне. Подробности их последней встречи понемногу очертившиеся более ясно в её памяти, как темнеют со временем на коже следы от ударов, не давала ей покоя тем, что словно поддакивала её крамольным надеждам на то, что Серёжа привязан к ней. — Разве он мог ненавидеть, когда, ещё здороваясь с папой, так приветливо смотрел на меня и когда бросился за мной по лестнице? — задавалась она вопросом, и флотилия из доводов о том, что она вызывает у Серёжи отвращение, будто садилась на мель. А вдруг экзекуция в театре Дёмовских для него заключалась бы не в разверзшемся над его головой скандалом, а в том, что она была бы бесконечно далека от него в своём семнадцатом веке. Гнев Ани ослаб, и так или иначе она искала повод простить брата. Алексей Кириллович был у неё как на ладони с этими ежедневными отчётами обо всех его терзаниях, но между ней и Серёжей осталось недосказанность, всё оборвалось слишком рано, и ей приходилось в одиночку додумывать движения его души. Но Ани слишком измучилась за последний месяц, чтобы взвалить груз этого противоречия на себя и решила, что покончить с её сомнениями должен был сам Серёжа. От него требовалось лишь честно ответить на её вопрос: отныне она лишь компаньонка его отца, которая согласна никогда ему не докучать ни при жизни её благодетеля, ни тем более после его смерти, или он всё же не отрекается от их родства и желает быть ей братом. — Мне очень нужно в Петербург, ты мене отпустишь? — с особенной кротостью, выдававшей, что она мнит свой вояж в Петербург вопросом жизни и смерти, поинтересовалась Ани у сидевшего подле неё Алексей Александровича. — Ты с ответным визитом к Дёмовским? Хочешь посмотреть, как они устроили свой театр? — уточнил он, с разочарованием откладываю газету, в который не обнаружилась ничего занимательного. — Нет, к Серёже, — очень просто возразила Ани, укладываясь на его костлявое плечо, словно прося отца таким образом соответствовать её ласковой доверчивости и не перечить ей. — Лучше пошли Веру, — порекомендовал Алексей Александрович, не позволявший себе догадаться, что дело тут не в том, что Ани понадобилась какая-то оставшаяся в городе шляпка. — Нет, мне самой нужно с ним поговорить. — Ани... — устало простонал Каренин, всё же надеявшийся, что речь пойдёт не о её брате. — О чём ты хочешь с ним говорить? О чём? Что ты ему скажешь? — Что я даю ему последний шанс… — Не пущу, — перебил её Алексей Александрович, снова потянувшись к скучнейшему на его памяти номеру газеты. — Ну папенька! Ну почему? Я должна всё выяснить, я хочу ясности, я не могу так всё время, — прохныкала Ани, вцепившись в его локоть. — Я не понимаю, как ты с твоей гордостью можешь перед ним так унижаться, ты же буквально ползаешь у его ног, и ради чего? Ради очередной лжи? — угрюмо пожаловался на нелогичность её характера Алексей Александрович. — Он мне не солжёт! — Отчего вдруг, когда ты почти его приглашаешь к этому? — Я скажу, что если он обманет меня, то я, — она хотела сказать «умру», но воспитание её отца, не терпевшего всякого рода пафос, велело ей выбрать более правдоподобную угрозу, — я никогда больше не смогу верить людям. — Ани, ты очень ошибаешься в том, к кому быть снисходительной, — ещё раз отшвырнув свежий выпуск и приобняв дочь, заявил Каренин, — подобное можно говорить только человеку, хоть немного дорожащему твоими чувствами. Вспомни хотя бы аферу Сергея с месье Маевым. — А что Маев? Вы мужчины рационалисты, для вас брак это сделка, а Маев для любой отличная партия, а для меня и подавно. Разве Серёжа не пёкся о моей судьбе, как подобает заботливому брату? – отстранилась Ани от потемневшего Алексея Александровича. — Михаил Владимирович, пожалуй, достойной жених, ты права, — пробубнил Алексей Александрович, как бы давая ей время остыть, соглашаясь с ней поначалу, — но это не заслуга Сергея. Он тебе его не выискивал, как уездная сваха, Михаил Владимирович сам обратил на тебя внимание, его склонность к тебе может говорить что-то в его или твою пользу, но никак не в пользу Серёжи. Ты как-то пошутила, что лучше бы вышла замуж за его отца, так вот, полагаешь, пленись тобой внезапно овдовевший Владимир Александрович, твой брат не стал бы способствовать вашему браку? Кого ты защищаешь, подумай. Ведь тебе есть, с кем сравнить. Сколько писем Алексей Кириллович тебе послал за это время, сколько раз он приходил к нам? Вот кто страдает из-за раздора с тобой, а ты вместо того, чтобы проявить к нему хоть немного милосердия, которого он заслуживает, занята тем, что сочиняешь оправдание для негодяйств Серёжи, который, заметь, в отличие от месье Вронского, не соизволил хоть раз осведомиться о тебе за эти недели. — Вронский, Вронский, Вронский! — закричала Ани, разозлившись на то, с какой коновальской грубостью отец перешёл к рассуждениям о её бывшем друге, очевидно, решив, что своими сентенциями он сумел прижечь её желание помириться с братом, как рану калённым железом. — А ты-то почему оправдываешь его? Почему тебе как будто приятней человек, соблазнивший твою жену, чем родной сын? Почему ты его защищаешь, а не Серёжу? — Я смею претендовать на некоторую справедливость в своих суждениях, Ани, потому не намерен обелять одного за то, что он мой сын, и выставлять в дурном свете другого за то, кем он доводился моей жене, — стараясь звучать спокойно, процедил Каренин. — Справедливость? А разве справедливо ко мне нахваливать этого Вронского, какой он благородный, как он примчался спасать меня, как он мучился все эти годы, как он нежно любит меня? Это жестоко… — вспылила Ани, отталкивая от себя подушку, будто та ей назло тоже принялась превозносить её кровного отца. — Душенька, ну кто же виноват, что всё так сложилось? — вздохнул Алексей Александрович, привлекая Ани к себе. — Матушка, — вполне определённо ответила Ани на его риторический вопрос, не желая, чтобы ответственность за её горести ложилась на бестелесную концепция фатума, которому можно лишь покоряться. — Как бы то ни было, спрос с неё теперь невелик, — грустно заключил Алексей Александрович, не чувствуя в себе сил ни спорить с дочерью, ни утихомиривать её. — Теперь весь спрос с меня! Я для вас обоих как одеколон для пьяницы, вы не любите меня, вы любите эту лицемерку! Все любят или ненавидят меня так, будто я это она, а мне надоело… меня, а не копию моей матери, любит, наверное, только мадам Лафрамбуаз и Михаил, а для всех остальных… — и хотя эта дребезжавшая всхлипами тирада, изобличала в том числе и Каренина, Ани продолжила неразборчиво обвинять его в нелюбви к ней, уже повиснув на его шее.