Припылённое родство

Хотя младший Каренин несколько раз серьёзно задумывался над тем, чтобы подать в отставку сейчас, пока это решение могло быть величественным в своём сумасбродстве, а не жалким в своей рациональности, он так и не покусился на свою карьеру. Перед дуэлью с Михаилом у него вызывало отвращение собственное желание сжать весь мир до размеров небольшого кабинета, но теперь эта брезгливость прошла, и он безо всякого стыда прятал под грудой бумаг свои тревоги, ничего больше не могло их полностью скрыть от его глаз: они пронзали насквозь всю его жизнь, как охотничья стрела мелкого зверька, и ему казалось даже, что они будут существовать отдельно от него и продолжат бродить по земле, когда он умрёт. Дела министерства остались для Серёжи единственным развлечением, тем более что в последнее время он потерял былую сметливость, и иной раз ему приходилось хорошенько сосредоточиться, чтобы уловить суть того или иного дела, впрочем, начальство не заметило этой перемены, а такое тугодумство было лишним поводом не спешить домой. Лишь единожды Серёжа жаждал поскорее очутиться в опротивевших ему родных стенах, когда он решил больше не бинтовать свою побелевшую рану. Через два часа шов на рукаве чудился ему не рядом стежков на двух сшитых вместе частях ткани, а острой проволокой, при каждом движении впивавшейся ему в плечо до кости. Как назло именно на тот день было назначено заседание, и улизнуть из министерства он бы не успел, поэтому вместо повязки пришлось подкладывать вымоченный в коньяке носовой платок — что правда, один посыльный, бывавший по долгу службы в кабинете Каренина, заметил, что графин стоял здесь исключительно в качестве украшения, и потому повадился наливать себе для аппетита рюмку-другую, но побоявшись разоблачения, долил каких-то дешёвых тёмных капель. К концу заседания Серёже так пекло руку, что он был готов умолять Владимира Александровича отложить жаркую полемику с фантомным оппонентом, которого тот сам себе и вообразил, так как все присутствовавшие вполне искренне согласились с его высказываниями и одобрили его план. Когда же его превосходительство господин Маев победил неизвестно кого в достаточно непродолжительном споре, Серёжа, стараясь побыстрее пройти мимо сбивавшихся в маленькие стайки сослуживцев, чтобы никто не преградил ему путь к вожделенному куску льда и бинтам в мятной воде, но уже на лестнице его нагнал Аркадий Ильич и стал приглашать на праздник в честь помолвки своей падчерицы, что-то попутно рассказывая о её женихе и других гостях: — Валерий москвич, у него тут почти нету друзей, молодых людей будет сильно не хватать, а я, знаете ли, не люблю очень, когда праздники превращаются в кабинет восковых фигур из стариков и старух, потому я вас очень прошу, непременно приходите! Это будет небольшой вечер, но через несколько недель мы собираемся ещё дать бал и тогда уж позвать всех, а пока будет практически только близкий круг: родня, друзья, ну и ещё десяток человек, чтобы всё это было не так скучно, — признался он, чуточку щурясь, как он всегда делал, дабы продемонстрировать, что сейчас он откровенничал с собеседником и говорил ему то, что он никогда не повторит в большом собрании. — Да-да, конечно, благодарю. Мои поздравления, — машинально ответил Серёжа, толком и не уловив, куда и зачем его пригласили. Когда он почти в беспамятстве добежал домой и швырнул рубашку где-то в коридоре, то туго обмотал своё больное плечо, истратив на это весь бинт и вату, что были у него в комнате, будто пытаясь сделать свою руку в два раза толще или приделать к ней подушку, чтобы всегда было на что склонить голову, если вдруг сморит сон. Слёзы наворачивались на его глаза, но он убедил себя, что ему вот-вот полегчает, и уже от одной этой мысли чувствовал себя будто бы лучше. Ужинать он отказался, хотя лишь для того, чтобы доказать себе, что он не болен, велел подать ему чаю в спальню, но позабыл об этом. Усталость выхолостила его рассудок, и на его пустой ум, не занятый тем, как бы ему получше искривиться, чтобы рукав не прикасался к ране, или тем, как же вслушиваться в речь Маева, обрушилась ничем не оттеняемая плотоядная боль. Принесшая чай Наташа застала его лежавшим поперёк застеленной кровати, между всхлипами он попытался промычать «плечо», но она так быстро убежала, что он не был уверен в том, что она успела что-то разобрать. Обругав бросившую его из-за своей дурацкой впечатлительности служанку — а он не понимал, что так сильно её испугало — он попробовал придвинуться к прикроватному столику, на котором стоял спасительный колокольчик, но на пороге снова появилась Наташа с банкой наспех наколотого льда в одной руке и немного расплескавшимся стаканом воды в другой. И не то холод отвлёк его от боли, не то перепуганная горничная слишком щедро налила ему лекарствв, но вскоре в голове у него прояснилось, и он уже мог разобрать мурлыкающий шепот над своим ухом. — Сердешный, — протянула Наташа, водя пальцами по его локтю. — Ну что ж вы так? — Мне легче, — прохрипел Серёжа, не терпевший доставлять кому-то лишние хлопоты, пускай бы и собственной служанке. — Ты только не говори никому, пожалуйста, что со мной было, не то это до Веры дойдёт, а от Веры к Анне Алексеевне, — попросил он, не желая вымогать сегодняшним приступом снисхождения сестры. — Никто не прознает, не беспокойтесь, — пообещала горничная и нерешительно прибавила, как прибавляют что-то слишком умное, опасаясь при том прослыть зазнайкой: — мы непривыкшие о барских спальнях болтать. Едва ли эта фраза была доказательством стеснительности, но Наташа смутилась так, словно и не она её произнесла. Пускай с тех пор, как он умаялся скрывать свою хандру, милосердие полностью распахнуло её сердце для Сергея Алексеевича, скорее всего, в других обстоятельствах ей бы не хватило духу намекнуть барину на то, что она была совсем не против, чтобы он позарился на её красоту, но сегодня всё слишком удачно складывалось, чтобы она смолчала. И то, как дрожали её пальцы, которыми она продолжала чертить узор на его руке, и то, как на её губах играл отблеск стыдливой улыбки — всё это показалось Серёже очень милым, хотя будь сидевшая перед ним девушка сложена хуже, он бы едва чувствовал себя тронутым. Он уж потянулся к ней, он уже знал, как обнимет её и какую пошлость скажет, но остановился. Интрижка со служанкой, которая ещё и сама предлагала ему себя, сулила много приятных мгновений, но как раз их приятность и претила ему. Её озорные подмигивания, восторги насчёт его презентов, нося которые, она будет ощущать, что вторглась в загадочной господский мир, незатейливые анекдоты о её родне или интригах прислуге не подходили к его жизни, превратившейся в сплошное ожидание того, когда же любовник его матери наконец призовёт его разыграть финал этой затянувшейся пьесы. «Появится у меня любовница, которая будет жить со мной под одной крышей, мне, наверное, будет весело с ней — ну и что с того?» — спросил себя Серёжа, в последнее время размышлявший о любой забаве или каком-либо начинании с долей недоумения. — Хорошо. Если ты своей сестре случайно расскажешь, это не беда, но уж постарайся, чтобы это не дошло до Веры, — как бы попятился он обратно к своей просьбе хранить произошедшее в секрете, притворившись, что он и вовсе не заметил робкого кокетства своей служанки. Наташа же решила, что её намёки оказались слишком туманными, чтобы такой приличный человек мог их правильно трактовать, но она и так чуть не падала в обморок, потому ей оставалось только пунцово покраснеть и, пожелав своему наивному барину добрых снов, удалиться в свою каморку думать о том, где бы она провела эту ночь, будь её флирт более прямолинеен. После пробуждения утром Серёжа позабыл о том, что вовсе получал вчера приглашение от Аркадия Ильича, и, верно, если бы не страстная любовь жены его сослуживца и матери невесты к рассыланию собственноручно подписанных приглашений даже на самые маленькие приёмы, ему бы пришлось впоследствии стыдливо сетовать на свою память или вызнавать день и время праздника через третьих лиц. Прочтя приглашение, он вспомнил о том, куда и зачем был зван, и с усталым отвращением, какое бывает у докторов, ощупывающих гнойный нарыв, он подкатил к потолку глаза. Он плохо знал падчерицу Аркадия Ильича, о её женихе у него не имелось даже смутных представлений, но он как-то мало верил в то, что они влюблены, впрочем, они просто были ему неприятны, как и весь остальной мир, и соображения, по которым они собирались обвить себя святыми цепями брака, его интересовали не больше взаимоотношений двух перчаточных кукол на ярмарке. Уже на самом празднике омерзение у него стала вызывать собственная гадливость: сколько он ни старался призвать к ответу своё человеколюбие и внушить себе, что невеста очень славная, жених держится скромно, но не тушуется, Аркадий Ильич искренне рад, а его сын рассказывал очень забавную историю, но он замечал только, что у невесты какие-то ужасно маленькие ноздри, через которые ей, верно, было тяжело дышать, жених отчаянно скучал, Аркадий Ильич захмелел, а его сын слегка шепелявил, будто чуть-чуть обжёгши язык — и ему становилось противно не от них, а от себя. К счастью Серёжи, гостей было достаточно много, и всех их захватила обручённая пара, потому его дурному расположению духа было где спрятаться среди общей благостности. Не находя в себе больше сил ни слушать аккуратные противоречивые похвалы жениха в адрес Гирса и Нелидова, ни поддакивать чьим-либо восторгам, он стал выискивать какой-то угол, в котором он бы смог провести в компании мигрени ещё один час, после чего уже было позволительно откланяться. Очевидно, чтобы подчеркнуть разницу между сегодняшним домашним семейным приёмом и грядущим балом, хозяева не стали отпирать большую залу, но всё же нельзя было позволять делегациям из родственников и друзей отдавливать друг другу ноги и обрывать дамам шлейфы, потому гости беспорядочно сновали туда-сюда по анфиладе из нескольких комнат, будто перекатываясь и ударяясь друг о друга и полосатые стены, как рассыпанные по полу бусины. Серёжа медленным парадным шагом двинулся вперёд по этому туннелю из пёстрых гостиных, осматриваясь по сторонам, чтобы не пропустить кого-то знакомого: слева дремала пожилая дама, на коленях которой восседала хилая собачка с пронзительными чёрными глазами, справа какая-то женщина суетливо поправляла медаль на мундире полного военного, по-видимому, её мужа. Сквозь гомон голосов и канонаду хохота сыновей Аркадия Ильича пробивался тихий стон фонтана из последней комнаты. Карманные часы, на которые бросил полный мольбы взгляд Серёжа, подтвердили ему его худшие опасения, что из отмеренного ему приличиями часа, прошло ровно четыре минуты — с отполированной крышки, закрывшей слишком правдолюбивый циферблат, на него посмотрел человек с недовольно пожатыми губами, которые будто бы никогда и не растягивала фальшивая доброжелательность. «Ничего, ничего, скоро этому наступит конец», — ободрил он себя, насильно топя свой слух в мерном шуме воды. — Ирочка, они настоящие? — с безыскусной воодушевлённостью пропели в соседней комнате. «Нет, это не может быть она. Откуда ей здесь быть? Нет, это не она. Мне показалось», — затараторил он как заклинание, заглядывая в дверной проём, но наваждение не схлынуло. Рядом с падчерицей Аркадия Ильича стояла вполоборота Кити во всё таком же глубоком трауре и ласково глядела на плававшие вокруг задумчивой нимфы с бездонным кувшином в руках водяные лилии. Ирочка заговорила о том, как эти цветы прислал друг её отчима, его ботанических изысканиях и хитром растворе, после которого цветы не вяли, а Кити легонько качала головой в такт её словам, изредка подымая к ней свои весёлые светлые глаза, и Серёже не верилось, что он видел её именно теперь. Эта встреча не походила на события последних недель, ему чудилось, что вышла какая-то ошибка, потому что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и всё же она была здесь. Он так и остановился в дверях, ища в облике Кити доказательство того, что она только фантом, мираж, как его вечно молодая матушка, каждую ночь обыгрывавшая его в кошки-мышки. Первой на оцепеневшего Серёжу, придерживавшегося двумя руками за дверной проём и как бы не смевшего войти к ним, внимание обратила Ирочка, Екатерина Александровна, видимо, была слишком привычна к тому, что племянник её сестры любовался ею, чтобы её подспудно взволновал его взгляд — так на руке не замечаешь кольцо, которое никогда не снимаешь. — Сергей Алексеевич, — окликнула его падчерица Аркадия Ильича, жестом подзывая подойти к ним ближе. Кити повернулась к нему вслед за своей собеседницей и перед тем, как приветственно улыбнуться, посмотрела на него с выражением стылого удивления, будто она знала, что рано или поздно он появится и будет вот так издали наблюдать за ней, но только немножко обсчиталась с тем, когда же именно это произойдёт. Ирочка принялась по всей форме их знакомить, когда к ним подошёл Серёжа, словно боявшийся проронить и слово, чтобы не прогнать принесшее сюда госпожу Лёвину колдовство, но Кити проворно отняла у неё эту привилегию и сама стала отрекомендовывать ей месье Каренина уже как своего родственника: — Мы знакомы, Сергей Алексеевич племянник моей старшей сестры, — добродушно объяснила она. — Ой, так вы кузен моего жениха! — воскликнула Ирочка. — Нет-нет, —возразила ей Кити, поняв, что забыла уточнить слишком очевидный для неё факт, — у нас с вашей будущей свекровью Натальей Александровной есть ещё одна старшая сестра Дарья Александровна Облонская, а Сергей Алексеевич сын сестры её покойного мужа, князя Облонского. — Ах, у вас такая большая семья, мне кажется, я никогда не разберусь в ней, — с детским кокетством заявила Ирочка, хотя, учитывая количество сводных и родных братьев и сестёр, а так же дядюшек, тётушек, бабушек и дедушек со стороны отчима, родного отца, матери и умершей жены Аркадия Ильича, хитросплетения в семье Щербацких ей точно были по зубам. — Ничего-ничего, всех со временем выучите, — приободрила её Кити, уже глядя на Серёжу. – Здравствуйте, Сергей Алексеевич! Простите, мы с Ирочкой слишком увлеклись нашей генеалогией, — с игривым покаянием сказала она, поведя правой рукой в его сторону. Произошло то, чего до сегодня не было ни разу — она протянула ему свою руку, она впервые протянула ему свою руку. «Она тоже рада видеть меня?» — прогарцевала догадка в его в мыслях, когда он подхватил её безвольно повисшую ладонь своей. Конечно, это могло быть и простой данью светскости, ведь в конце концов они впервые встречались на торжественном приёме, а не на обеде у Облонских, но Серёжа не хотел даже думать об этом. На лице Кити неясно поблёскивала, будто освящённая дымным светом луны, благосклонность к нему или, может, ко всему миру вовсе, от её запястья еле-еле пахло липой, а позади приятно звенел фонтан, оставивший несколько крохотных капель на его щеке — и ему на миг показалось, что где-то в другом мире Кити тоже любила его, а здесь он чем-то нравился ей после всех своих глупостей больше, чем в апреле, когда его поведение с ней близилось к безупречному. Он прижался к её холодным пальцам, почему-то решив, что губы у неё такие же ледяные. Не прошло и секунды, как рука её дрогнула и она ревниво притянула её к себе. В том, как она нахмурила лоб, различалась обида, но она так молниеносно куда-то улетучилась, что Серёжа посчитал, что это была злая шутка его робости перед ней. — Как ваши дела? — тем же тоном, которым она оправдывалась за то, что сперва растолковала Ирочке, кем он ей приходится, а уж потом обратилась к нему, поинтересовалась она. Серёже хотелось выпалить, что их встреча единственное подаяние судьбы за время их разлуки, что он как человек в горящем доме, на которого минутой раньше или позже рухнет обуглившаяся балка, что он не может утешиться ни одной мечтой, потому что все они невозможны, но он только промямлил лживое: — Превосходно. Падчерица Аркадия Ильича, как невеста, была нарасхват, и ей просто было унизительно сегодня внимать чужой беседе, когда практически все хотели ей что-нибудь пожелать, посоветовать, благословить её выбор, потому она с чистой совестью оставила Кити в компании Серёжи, прихватив с собой остатки его храбрости. Хотя он и надеялся на то, что Ирочка ощутит себя лишней, всё же наедине с мадам Лёвиной ему было совсем неловко. Вдруг она всё же злится на него, но решила не уродовать помолвку племяннику и его невесте своей враждебностью к их гостю? Вдруг она притворяется, что рада ему, поступившись своей искренностью ради приличий? — Я не знал, что вы в Петербурге, — вымолвил он, чтобы не молчать. — Я тут всего третий день. Приехала навестить Митю и Сергея Ивановича вместе с Юлей. Ещё не успела увидеться с Алёшей. У него всё в порядке? — Да. Вы на всю зиму в столице? — торопливо поинтересовался Серёжа, нагло отворотив их беседу от Облонских. — Нет, я всего на две недели, — посуровела Кити, и как бы укоряя и его, и себя, добавила: — Мне не стоило приходить на этот вечер, но мне пришлось уступить просьбам моего племянника. Ему было бы совсем неуютно, если бы из нашей семьи никого не было, вот я и поддалась на его уговоры. Произнеся это, она стала ещё строже, будто доводы, которые были вполне хороши в полумраке её собственных размышлений, стали ни на что не годными, вытащенные на чужой суд. Виновник её досады сознавал, что, внезапно повстречавшись с ней, слишком быстро вошёл в азарт и попытался ухватить отказавшуюся от него удачу за горло — впрочем он едва ли хотел, чтобы Кити стала свидетельницей его падения, потому получилось, что он абсолютно зря обидел её подозрениями в том, что она могла, когда со смерти её супруга не прошло и года, наслаждаться столичной жизнью, которую тот так презирал. — Это очень мило с вашей стороны, несмотря на ваше горе и траур, откликнуться на приглашение племянника. Простите мне мою грубость, в последнее время мне остаётся только уповать на вашу снисходительность… То письмо… — начал он, посчитав, что если уж настала пора извиняться, то лучше извиниться за все свои промахи разом. — Не надо об этом, пожалуйста, не будем. Я не сержусь на вас, правда — торопливо перебила его госпожа Лёвина. — Расскажите лучше, где вы побывали за эти почти четыре месяца, что мы не виделись? Вы ведь всё время в разъездах по службе, — смягчилась она, великодушно спустив ему очередную бестактность. — Не то чтобы постоянно, даже, скорее, редко. Есть такие, что в Петербурге появляются всего на пару дней, чтобы передать в министерство доклад и пресечь слухи о собственной кончине в обществе, а потом снова собираются в путь-дорогу, — быстро заговорил Серёжа, опасаясь не поспеть за своим помилованием, — а я всего раз отлучался в июле из Петербурга меньше чем на неделю. — Ну, если вас вдруг пошлют в Тулу, сообщите, что вы будете в наших краях. Долли мне не простит, если узнает, что вы были у нас, а я ни разу не позвала вас на обед, — прощебетала Кити, по-птичьи завалив набок голову. — Впрочем, вряд ли вас отправят в такую глухомань. — Отчего? Всё-таки губернский город, четыре года назад меня посылали с проверкой, — с жаром возразил ей Серёжа. — И мой сослуживец, Потрапов, прошлой осенью ездил, я хорошо запомнил, потому что он потом рассказывал, что его за глаза называли Сатрапов. Сдерживаемый смех нарумянил Кити щёки, как лёгкий мороз, и Серёжа даже смутился её красоте, когда она, продолжая озорно хмыкать, подтвердила ему своё приглашение отобедать у неё. — А ваши средние дети остались в вашем поместье с Агафьей Михайловной? — спросил он, заметив, что госпожа Лёвина не упоминала их, в отличие от старшего сына и младшей дочери. — Нет, — чуть растерянно ответила она, — Сергей Иванович посоветовал мне отдать их в школу. Я подумываю о том, чтобы переехать поближе к Долли в Москву, чтобы мальчики могли ходить в гимназию и жить вместе со мной. — Замечательная идея, — похвалил её план Серёжа, искренне считавший вслед за Алёшей, что Покровское плохо сказывается на душевном состоянии Екатерины Александровны после смерти её мужа, и ей гораздо лучше будет под крылом Долли вместе с сыновьями и Юлей. — За зиму вы бы как раз смогли подобрать хорошую квартиру, тем более, насколько мне известно, зимой в деревне никаких дел нет. Уверен, Облонские помогут вам. — Нет, Сергей Алексеевич, я пока не решила окончательно, да и я не хочу надоедать Долли и детям. Если вы беспокоитесь о том, как я буду выдерживать длинные зимние вечера в деревне, где до ближайших соседей добираться добрых полтора часа, то я к этому привычная: мне не будет скучно с Юлей и Агафьей Михайловной, честно слово, — пообещала она, умилённая догадкой о том, что её поклонник хотел, чтобы она провела сезон в Петербурге, не только потому что рассчитывал на удовольствие часто видеться с ней. — Вы счастливица, в холода многие хандрят, — вздохнул он не столько из-за всеобщей зимней меланхолии, сколько из-за того, что не представлял, как можно не затосковать в так быстро опустевшем за год доме. — Просто зимой день слишком короткий получается, хотя я не люблю, и когда поздно темнеет в июне, мне не спится. Не знаю, как вы терпите белые ночи, мне бы всё время казалось, что я что-то упускаю, что нельзя ложиться спать, а надо о чём-нибудь думать, гулять по улице, кого-то искать, — чуть нараспев перечислила она, лукаво прищурившись. — Поэтичным натурам остаётся вооружаться либо усталостью, либо очень плотными шторами, — с театральной задумчивостью изрёк Серёжа. — А вы не бывали летом в Петербурге? — Нет, я была в Петербурге один раз, когда гостила у родителей Валерия почти двадцать лет назад, — медленно произнесла она, и от её интонации повеяло неким вопросом, — это был декабрь, по-моему. Я тогда была девушкой на выданье, потому экскурсии по городу были оттеснены на второй план ради балов, торжественных ужинов, так что я плохо рассмотрела город в тот раз. — Вы не разочаровались? — Напротив. Я провинциалка, вы же знаете, потому имею право всем восхищаться. Сергей Иванович возложил на себя обязанности моего чичероне, я поначалу думала, что ему это будет в тягость, но я стала замечать в нём что-то артистичное на склоне лет, и ему кажется, самому приятно просвещать нас с детьми. Кстати, он здесь, но я что-то потеряла их с Митей из виду. Я хотела вас представить… ну что ж, тогда позже, — обведя взглядом комнату и не обнаружив своих спутников, бойко заключила Екатерина Александровна. Безусловно, чувства Серёжи к Кити не могли не обволакивать её лёгким туманом загадочности, дело было даже не в том, что он приписывал своей пассии какие-то недоступные ему добродетели — наоборот, он льстил себе тем, что почти полностью понимал её — тайна крылась в самой его слабости к ней: почему именно он полюбил именно её; но сегодня он попросту не поспевал за её настроением. То её одолевало веселье, то её оживлённость остужала странная строгость, то ему казалось, что она досадует на него, то он не сомневался в том, что она тоже самую капельку ждала свидания с ним, вот она воодушевилась и как будто была готова проговорить с ним до конца вечера — и вдруг так внезапно исчезла в толпе безликих гостей Аркадия Ильича. «Но ведь она пообещала, что найдёт меня вновь, чтобы познакомить со своим деверем и сыном», — успокоил он себя, не сумев выбрать, основываться ли в своих прогнозах на её интонации, поспешному уходе или улыбке, и доверившись просто её словам. Сначала он хотел, не сходя с места, ждать её у фонтана, рассчитывая на то, что она вот-вот вернётся, но всё же его преданность ей не стоило демонстрировать так открыто, хотя бы чтобы не скомпрометировать и не смутить саму Екатерину Александровну. Впервые с тех пор, как он узнал о том, насколько близко к нему подобрался месье Вронский, Серёжа позволял себе строить хоть какие-то планы: возможные просьбы Кознышева наведаться в его дом в ближайшие дни и сам этот визит уже оставили ожог на действительности, и он думал об этом приглашении не без тревоги, но как о чём-то уже свершившемся. Его мечтаниям было тесно в никак не касающихся его чудесной встречи с Кити беседах, хотя он надеялся, что его радость вернёт ему человеколюбие, но всё её влияние сводилось лишь к тому, что его прежнее постыдное отвращение к присутствовавшим сменилось скукой. Между тем он ввязывался в уже четвёртый ненужный разговор, но никто его не искал. Отсчитанный ему воспитанием час, на который он заставил себя остаться, давно уж истёк, но он не терял надежды: в конце концов какая-то болтливая тётушка могла поработить госпожу Лёвину воспоминаниями о детстве невесты, кому-нибудь могло сделаться дурно в этой духоте, племянница хозяйки могла перемазать лиф платья пирожным — сколько мелочей её могло задержать, тем более, ведь она не клялась немедленно познакомить его со своими спутниками! Перебирая все эти обстоятельства, он вдруг обнаружил себя описывающим очередной круг по комнате: столь странный маршрут для прогулки выдавал его переживания, и потому как у него не осталось ни малейшего желания вступать с кем-либо в объяснения, он замер в углу рядом с каким-то мальчишкой. Сосед Каренина несколько раз как бы примерялся к нему и расправлял свои чуть сутулые плечи — видимо, ему кто-то подсказал, что с такой осанкой он выглядел солидней — но так ничего и не вымолвил. На помощь несмелому юноше пришла с диким визгом мчавшаяся куда-то маленькая собачка — та самая, что чинно сидела на коленях своей клевавшей носом хозяйки и с осуждением смотрела на сновавших туда-сюда людей. — Боже мой, хорошо хоть, дамы не берут с собой на приёмы борзых или гончих! — раздражённо цокнул он языком, покосившись на погоню за взбунтовавшейся собакой. — Да уж, — вяло согласился с ним Серёжа, — но это писклявое создание всё равно, верно, считает себя борзой или гончей, хотя человек зачем-то не первый век пытается превратить собаку в кошку. — И такую не поставишь охранять дом, не возьмёшь на охоту, даже не побегаешь с ней. Потешаться и жалеть её только можно, — сказал мальчик, пытаясь не выдать, насколько большим для него было облегчением, что ему что-то ответили. — Мне один мой знакомый однажды сказал, что за то дорожит своим волкодавом, что тот может его при желании загрызть, но не делает этого. Уж очень его тешила верность живого существа, которое было сильнее его, — прибавил Каренин из одного лишь уважения к особенной ранимости чувства собственного достоинства, присущей возрасту его собеседника. Теперь-то, когда за ним числилось уже две реплики, этот мальчик уже не будет изнемогать от грубого пренебрежения к своей персоне, за сим Серёжа считал свой моральный долг выполненным и не собирался дальше нянчиться с ним, но то, как этот юноша представился, переменило его намеренья. — Дмитрий Константинович Лёвин, — назвался он. «Это же её Митя!» — осенило Серёжу, который мгновенно начал отрекомендовываться сыну Екатерины Александровны и трясти его ладонь. Как только выяснилось, что стоявший перед ним господин был старшим сыном Кити, Дмитрий Константинович как по мановению поумнел и похорошел, и Серёже уже сделалось приятно, что он решил понадоедать ему, а не какому-либо другому мужчине. — А ваша матушка как раз хотела нас познакомить, — торжественно объявил он. — Позабыла, наверное. Вон она, рядом с невестой, — чуть привстав на носочки, хотя он и без того был достаточно высоким, показал на дверной проём Митя, где рядом с Ирочкой промелькнули, будто отбрасываемая ею тень, траурные одежды мадам Лёвиной. — Ваша матушка, кажется, подружилась с ней, — заметил Серёжа. — Их смело можно считать ровесницами: матушка семнадцать лет прожила чужим умом, и теперь ей снова нету и двадцати, — с наигранной небрежностью проронил Митя. — Я вас не вполне понимаю, — тихо перебил его опешивший Серёжа. — Разве вы тут не для того, чтобы поладить с роднёй вашей будущей родственницы и с ней самой? — Безусловно, — подтвердил Митя, и не почувствовав в вопросе месье Каренина растерянного возмущения, бросился защищать свои рассуждения конкретными примерами: — Но, честное слово, маменька просто впадает в детство. Радуется всякой ерунде, всё у неё прелесть, всё изумительно. Вчера купила моей младшей сестре куклу и так довольна была, сама ею любовалась, а ещё в библиотеке у Сергея Ивановича увидала электрическую лампу, и давай её то гасить, то зажигать – право, еnfant terrible. «Уж если кто и заслужил это звание, то только вы, маленький позёр», — хотел столь резко остудить пыл его критики Серёжа, но его мысли вцепились в историю о кознышевской библиотеке и он припомнил сцену с ним и Кити, когда Облонские уехали обедать к кому-то, и он окатил её водой из вазы с незабудками, чтобы потушить её рукав, а потом начал нести какой-то вздор об электричестве — ах, воскрес ли в её памяти хоть на мгновение его образ, когда она крутила колёсико на этой несчастной лампе? — Месье Лёвин, что вы делаете? — с недоумением осведомился он, как бы ощущая себя не в праве бранить этого юнца или кого-либо ещё, чтобы не осквернить те грёзы, которым он на миг сдался в плен. — Мы говорим с вами меньше десяти минут, но вы находите допустимым для себя обсуждать в подобном тоне вашу мать. Вы, смею предположить, претендуете на то, чтобы составлять выгодной контраст с Екатериной Александровной, хотя вы не нашли удачной темы для светского разговора, чем критика вашей семьи. Ваши претензии не красят вас, а не вашу мать. Даже если бы она и впрямь неправильно вела себя, зачем ругать её постороннему? Зачем вы её очерняете перед мной, тем более, её единственный промах — это то, что она ведёт себя непосредственно, а не пытается изобразить снобскую скуку, дескать, она так пресыщена жизнью, что её уже ничем нельзя заинтересовать. Вам что не было любопытно портретировать светильник в библиотеке дяди, когда вы впервые его увидели? А кукла? Вы ведь сами сказали, что ваша мать выбрала её для вашей сестры — почему же ей не должен нравиться подарок для собственной дочери? Да пускай и безотносительно вашей сестры залюбовалась она куклой, я тогда завидую ей, что её может порадовать такой простой предмет, как красивая фарфоровая игрушка. Докончив свою тираду, он фыркнул и уставился куда-то на свисавшие с оконных карнизов прозрачные воланы, чтобы не прибавить что-нибудь нелестное о Мите, когда он и без того был полностью спешен и обезоружен столь неожиданным для него разворотом беседы. Сын Кити на самом деле не думал о ней и половины того, что он успел произнести, просто он сразу принял отрешённость на лице Серёжи за признак тонкого ума, и ещё до того, как тот успел сказать хоть что-то, Митей было решено ежели не покорить этот ум, то хотя бы произвести должное впечатление, и более удачного средства, чтобы продемонстрировать независимость своих суждений, чем невозмутимо раскрыть недостатки своей матери, он не отыскал. — Вы не думайте, я маму очень люблю, — начал оправдываться он. — И я рад, когда ей весело, а то больно на неё смотреть бывает… — Надеюсь, вы на самом деле не столь требовательны к своей матушке и говорите мне это искренне, а не для того, чтобы мне понравиться, — спокойней проворчал Серёжа, вновь поглядев на пристыженного Митю. — Что вы, хотя я жалею о том, что упустил такой шанс, — печально констатировал юный месье Лёвин. — Нам с вами детей не крестить, Дмитрий Константинович, но всё же хорошо, что вам не попался более благодарный слушатель. Знаете ли, есть много охотников до подробностей чужой семейной жизни, а слишком откровенные люди просто золотая жила для таких сплетников, — уже почти без укора предупредил его Серёжа. — Иногда, конечно, хочется кому-то излить душу, но для этого существуют близкие друзья или хотя бы просто надёжные люди. Мите хотелось хотя бы пробормотать что-то о том, что он считал обвинения месье Каренина справедливыми, но тут к ним стала пробиваться его матушка, которую он выбрал как жертву своей щегольской жёлчности, и желание спрятаться куда-то от неё и Сергея Алексеевича перевесило желание доказывать ему свою порядочность. — О, я вижу, вас уже не нужно знакомить, вы и без меня управились, — одобрительно резюмировала Кити. — Впрочем, — остановив свои блестящие глаза на Серёже и в упор глядя на него, будто пытаясь оставить у него на лбу отметину, вроде той, что оставляют ногтем в книге, чтобы не потерять какой-то фрагмент, засмеялась, — это взрослым нужны длинные расшаркивания, церемонии, а мальчишкам, как вам, это всё ни к чему. Мальчишкам. Вынесенный ею в этом простом безобидном слове приговор не сразу достиг разума Серёжи, для которого эта фраза и была произнесена. Он ужаснулся раньше, чем понял смысл сказанного. Что-то промямливший про угощения Митя стал зазывать свою матушку в другую комнату, пытаясь такой заботливой галантностью унять роптавшую против него совесть, она взяла его под локоть, как своего кавалера, и ещё раз посмотрела на Серёжу, захлёбывавшегося немым вопросом, будто надсадным непрекращающимся кашлем, в самом ли деле она так сказала или он сошёл с ума. «Да, рассудок вам не изменил, я так сказала, и я знаю, что именно я сказала», — читалось на дне её невозмутимых глаз. «Мальчишка, так я для неё мальчишка, почти как её сын, только старше немного. Я младше её на десять с половиной лет, и для неё всё этим сказано, не имеет значения, если ей исполнится сто лет, а мне восемьдесят девять, она всё равно будут обращаться со мной, как с влюблённым школяром. Неужели всё из-за этого идиотского письма?» — подумал он, часто заморгав, будто пытаясь так очистить своё зрение от ещё стоявшего перед ним образа Кити. Не нравиться ей тем, что он скучен, не нравиться ей своим рыбьим характером, не нравиться ей своими впалыми щеками или слишком вытянутой фигурой, не нравиться ей своими занятиями — всё это было бы обидно, но не нравиться ей своим возрастом было просто унизительно. Что могло быть хуже этого добродушного презрения? С Кознышевым или без него она больше не подходила к нему, хотя его разбитый сегодняшним открытием ум не мог удержать ни одной мысли, ни одного намеренья и ещё долго не выпускал его из дома Аркадия Ильича. Несколько раз его простреливали её жалобные взгляды, и тогда он надеялся на то, что вечер ещё не окончен, и точка не поставлена, но попрощался с ним в итоге только Митя, спросивший его, не нужно ли ему извинится перед матушкой. — Но я правда искренне раскаиваюсь, зачем же из этого делать тайну? Я вообще не умею хранить своих секретов да и не люблю их, — посетовал он на свою правдивость, когда месье Каренин велел ему не подымать эту тему. Уже захмелевший от своей печали, Серёжа почти уколол его предложением сперва дать матери полистать амурные письма от Оли, а уж потом извиняться пред ней за свои нападки, но вовремя прикусил язык. «Ну и зачем мне задирать этого Митю? Меня ведь уже поставили на место, и теперь мне известно, что я такой же влюблённый мальчишка, как он, только что Митя, пожалуй, поудачливей меня в любовных делах». — Дмитрий Константинович, вам так легче будет, если вы попросите прощения, а вот ваша мама огорчится, хотя вас, наверняка, простит. Просто впредь будьте к ней добрее, — посоветовал он юному Лёвину, прикрыв веки в знак того, что расспрашивать его дальше не стоит. — А всё же жаль, что я не смогу вас похвалить маменьке, не выдав всего. Несправедливо, что она не узнает, как вы её защищали, — скривился Митя. — Это ни к чему, — уныло процедил Серёжа, сделав вывод, что Кити он будет неприятен и смешон в амплуа её заступника. — Я начинаю вас бояться, вы ещё и сама скромность, — усмехнулся Митя, — хотя мне говорили, что вы состоите из одних достоинств. — Кто говорил? — всполошился Серёжа, ждавший, что он непременно назовёт свою мать, а не кого-то из многочисленного семейства Облонских. — Оля, младшая дочь тёти Долли. Её расположение нужно заслужить, она строгая, но я тем больше привык доверять её суждениям, — пожалуй, по мечтательному выражению лица и странной мягкости голоса, с которым было произнесено имя Оли, будто оно требовало к себе какой-то особенной бережности, любому собеседнику Мити, хоть немного обременённому жизненным опытом, стало бы очевидно, что он питает не совсем родственные чувства к своей двоюродной сестре. Если бы Серёже вновь пришлось обсуждать роман Мити и Оли с помогавшим им переписываться Алёшей Облонским, вряд ли бы он смолчал об их близком родстве, недовольстве родни, возможности новой ссоры между их матерями и других проблемах, которые сулил этот союз, но что-то в тоне Мити подкупило его, и он сказал: — Я хуже вас знаю Облонских, но соглашусь с тем, что на Ольгу можно положиться. Мне кажется, её мужу с ней очень повезёт. Отвешивать комплименты вкусу Мити было некому, кроме родного брата Оли, потому этой похвалой месье Каренин окончательно его обворожил. Верно, если бы Серёжа не принялся желать ему хорошей дороги, Митя бы не удержался и посвятил его в свой план жениться на кузине после окончания университета: он был в том возрасте, когда он уже мог обходиться без благословения взрослых и даже делать им что-то наперекор, но насколько же ему было спокойней на душе, если кто-нибудь, кого он сам уважал, одобрял его поступки. «Ну хоть этот мальчик останется доволен сегодняшним приёмом, его матери встреча со мной точно испортила всё удовольствие, а мне и вовсе хочется забыть, что я был на этой глупой помолвке», — ещё раз пожав на прощание руку Мите, которого словно награждали всеми существующими орденами, так сконфуженно он сиял, решил Серёжа. Воротившись домой от Аркадия Ильича, он ещё долго не переодевался в домашнее, заставляя сонного Афанасия ждать, когда он наконец изволит лечь спать, будто костюм мог ему помочь разобраться в том, зачем Кити понадобилось оборачиваться сегодня таким хамелеоном и поначалу с ним любезничать, а потом столь усердно сторониться его. Что же, она просто пыталась быть снисходительной к нему, как к ребёнку, но даже её доброты не хватило, чтобы скрыть её презрение к нему? Неужели он настолько ей гадок? На поверхности его мыслей зарябил, как по водной глади, похожий упрёк Ани за его лицемерную братскую нежность. «Как это всё нелепо… она думала, что я её люблю, пока я сам сомневался в этом, а теперь, когда я уверен в этом больше, чем в том, что я сейчас нахожусь в особняке своего отца, она считает, что ненавистна мне», — подытожил он краткую историю их отношений. Как было бы славно, если бы Ани спустилась встречать его, когда он приехал от Аркадия Ильича, может, он бы и не отважился пожаловаться ей на свои сердечные раны, но боль бы от них притупилась в её присутствии, осипла бы от её ласковых расспросов, как боль от настоящей раны после склянки той дряни, что для него купила Наташа. Морфин он боялся принимать так же, как он боялся пропустить десяток-другой бокалов с князем Облонским или спускать свои сбережения на кутежи. Ему казалось, будто у него уже не хватит сил когда-либо протрезветь, что он слишком слаб для того, чтобы не опуститься на самое дно, если его туда потянут: он не сможет просто утолять боли в плече морфином — он однажды случайно или нарочно отравится ним, он не сумеет просто пить со своим двоюродным прадедом — он сопьётся раньше, чем успеет получить наследство, он не сможет просто развлечься, как развлекалось большинство его ровесников чаще или реже в зависимости от строгости нравов — он уже никогда не будет ночевать дома. Действовало ли средство, в котором, как поклялся аптекарь, не было и капли морфина, понять было трудно: боль притуплялась, но Серёжа подозревал, что это просто естественный ход вещей, и его рана понемногу заживала и потому беспокоила его чуть меньше. Головная боль, теперь почти постоянная его компаньонка, и озноб загнали его в постель, но сон всё равно не шёл ему. Он вспоминал мадам Лёвину и всю ту причудливую палитру взглядов, которые она на него бросала, и убеждал себя, что иного исхода и не могло быть. «А чего ты хотел, болван? Стать в доме её деверя таким же частым гостем, как у Дарьи Александровны? Рассуждать с Кознышевым о политике, конце века и смене поколений? Зубрить вместе с её сыном мнемонические эпиграммами про киевских князей, которые помогали тебе не путать всех Святославов, Изяславов и Мстиславов на экзамене? Играть с её дочкой в прятки и закармливать её любимыми конфетами Ани? И главное: всё это под градом умилённых взоров Кити, которую ты бы однажды повёл прогуляться по Летнему саду? Ты хотел прятаться в семействе Лёвиных от неизбежного краха, чтобы однажды послать записку с извинениями, что я не могу посетить их, потому что утром я стреляюсь с Вронским?» — со злобой перечислил он, никак не согреваясь под натянутым до самого носа одеялом. Жизнь снова поиздевалась над ним, разорвав его драгоценную грёзу о Кити на маленькие лоскутки и скроив из них кошмарный сон. Он чувствовал себя как измученный жаждой, которому в хрустальный кубок налили керосину вместо воды, но всё же это горькое разочарование прояснило ему всё. Ясность вообще теперь была единственным украшением его существования, раньше он терзался, мучился сомнениями, но сейчас их не осталось, и в том заключалась своеобразная прелесть, какая бывает на картине, если художник уж очень талантливо и правдоподобно запечатлел что-то безобразное. Он точно знал, что не осуждает мать за её адюльтер, и что её измена даже, пожалуй, была вполне естественной, и вся её беда крылась лишь в том, что она подарила себя этому мерзавцу Вронскому, а не кому-нибудь другому — старшему Маеву, будь он не женат, или Василию Лукичу; он знал, что его отец тщеславный лицемер, знал, что Вронский подлец, знал, что Кити предпочла бы никогда не сталкиваться с ним, знал, что любит Ани, но она навсегда для него потеряна — всё это было для него такой же прописной и очевидной истиной, как то, что он простудился, когда промок под дождём по дороге от Цвилиных. Развязки он ожидал каждый день, куда бы он ни направлялся, он преданно верил в то, что встретит там Вронского. Будет большой скандал, но всё наконец решится, и это будет к лучшему, уж слишком ему надоело, что его жизнь, доселе как-то плетущаяся, вдруг полностью остановилась, и ему будто приходилось сечь её, тянуть вперёд и трясти за уздцы, как уставшую клячу, которая больше не в состоянии ступить и шагу. Ему смешно было себе в этом признаваться, но он не заперся у себя дома и продолжал выходить в свет, только потому что надеялся услышать новости или встретить собственной персоной любовника своей матери, будто он до умопомрачения был влюблён в него. Каждый раз он в нетерпении осматривал толпу, и каждый раз, когда он обнаруживал в ней сорокалетнего темноволосого мужчину, у него перехватывало дыхание, и ему думалось, что через мгновение с него снимут эти оковы ожидания и он станет свободен, но Вронский так и не явил себя столичному бомонду и своему полуодержимому пасынку. Походы в театр были Серёже особенно неприятны: ещё до ссоры с Ани и известия о том, что её отец жив, он, подстрекаемый своей вдохновенной иллюзией о том, что жизнь его начинается вновь, выкупил одну дорогую ложу в качестве подарка для сестры, и теперь, ютясь в партере, он чувствовал, будто на него кто-то вопросительно смотрел из этой сиротливо-пустой ложи. В его воображении в этом несчастном золочённом ящике его семью должны были помазать на не омрачённое кривотолками и стыдом бесхитростное счастье, он должен был сидеть там рядом с Ани и с высокомерием триумфатора оглядывать зрительный зал, он должен был победить там их всех, он бы не дрогнул и приводил сестру слушать оперу столько раз, сколько бы она пожелала, и однажды весь это титулованный сброд замолк бы и смирился с тем, что их злые языки сточились о его храбрость, но эта величественная картина ссохлась до лежавшего в его кабинете абонемента на все спектакли до конца зимы. Но всё же, если Вронский обладал хоть каплей расчётливости, то ожить для света он должен был именно в театре: кое-где уже вспыхивали большие балы, но город ещё не был охвачен пожаром светского сезона, и большинство предпочитали виться в своих маленьких кружках, потому самое грозное столпотворение можно было застать именно в театре, к тому же для этого требовался лишь билет — потому Серёжа рассудил, что в те дни, когда в театр идут все, там должен быть и он. Поистине он случайно сделался большим театралом и даже смог бы изумить ценителей оперного искусства тем, что различал, когда какой певец или певица были не в голосе, сегодня, например, он замечал, что герцог-тенор не взобрался на самые высокие ноты с той же лёгкостью, что в прошлые четыре раза, но едва ли он был расположен к подобным изящным беседам да и к любым другим беседам. Благо, Роман Львович, сидевший двумя рядами дальше от сцены, был человеком ненавязчивым, а два его соседа были полностью поглощены друг другом, потому в третьем участнике разговора не нуждались. Когда в середине второго акта на сцену выскочил шут, заведший под издёвки хора придворных свой свирепый напев, Каренин пообещал себе, что во время поклонов, он уже будет дома. Муштровать свои мысли было бесполезно, они расплывались, как горсть брошенного в озеро песка, смешиваясь вместе с музыкой и шёпотом двух приятелей по левую руку от него. — Такой дряхленький, щупленький, с бородкой, ну он рядом с Вронским весь антракт крутился, — сказал один другому на ухо. «Он правда произнёс это имя? Неужели он тут?» — спросил себя Серёжа. Его соседи болтали ещё о каком-то крёстном, обер-егермейстере, и снова ненавистная фамилия вонзилась его слух. — Вронский? Он здесь? Где? — завопил Серёжа, потянувшись к ним. — В девятой ложе, — неразборчиво ответил его сосед, не ожидавший, что этот истукан рядом с ним столь внезапно очнётся. «Наконец-то! Наконец-то! — обратно откидываясь в своём кресле, подумал Серёжа. Ему вдруг стало легко на душе, будто чей-то невидимый кулак, стискивающий её, разжался, и он снова ощутил, что в нём ещё есть силы, что по жилам у него течёт кровь, а не грязная вода. — Что же я медлю? В бой!» Он помчался сквозь партер, подгоняемый безумным свистом оркестра, как хлыстом, зрительские ряды и ошарашенные лица таяли перед его глазами, плавясь от будто пылавшего выхода в коридор. Пробил час — он выдержал, дальше будет что-угодно, любая бойня, любое бесчинство, любое ненастье, но ожидание уже не будет тянуть из него жилы. Взмыв вверх по пустой лестнице, он яростно защипал свои пальцы на левой кисти, словно пытаясь оторвать их, пока у него в руке не осталась лайковая перчатка. Цифры на дверях не желали складываться в номер, как он не вглядывался в них — его вообще удивляло, что он вынужден был искать любовника своей матери, когда в его воображении это уже осталось позади, когда перед ним уже стоял отвлечённый от надрывной тирады герцогского шута вторжением в свою ложу Вронский. — Меня зовут Сергей Каренин, — уже произносил он про себя, представляя, как он протягивает Вронскому свою перчатку, — если моё имя вам что-то говорит, я полагаю, мне нет надобности объяснять причину моих притязаний. Вы возьмёте мою перчатку или мне бросить её вам в лицо? Нет, нет, пусть знает! — Я не хочу только, чтобы вы считали, будто я вызываю вас, потому что мой отец превратился в посмешище после того, как вы соблазнили мою матушку, по-моему, роль юродивого агнца ему по нраву, я вызываю вас и не потому, что отчасти виню в том, что я ребёнком оказался разлучён со своей матерью, я бы мог это простить: но я не прощаю вам то, что вы не уберегли её, и я не прощаю вам погибель своей сестры, — да, вот так он и скажет и спросит адрес, по которому он завтра же пошлёт Михаила. На двери блеснула надпись «Ложа № 9». Тёмный коридор забурлил, в голове у него затуманилось, и нетерпеливый гнев толкнул его вперёд. Он распахнул дверь, до боли в суставах сдавливая свою перчатку, словно стараясь задушить её — к нему обернулись Варвара Евгеньевна вместе с двумя дочками и стоявший позади них Ваня Вронский. Он силился узнать в графине или её детях своего врага, судорожно шаря глазами по их растерянным лицам. На сцене застонали – его здесь не было, его опять здесь не было. — Добрый вечер, Сергей Алексеевич, — с пугливой приветливостью поздоровалась с ним Варвара Евгеньевна. Он ничего не ответил, пожираемый отсутствием Вронского, он позабыл, что должен был что-то ответить. — Из партера совсем невидно декорации, окажите нам честь, составьте нам компанию, — обратилась к нему черноволосая девушка, чьего имени он теперь не помнил. — Да-да, присаживайтесь, нам будет приятно, — поддержала как бы подхватившую этот конфуз на руки своим предложением дочь графиня Вронская. — Спасибо, — просипел Серёжа, опустившись в кресло рядом с побледневшей графиней. Его кололи со всех сторон настороженные взгляды зрителей с той стороны зала и Вронских, сбившихся вместе, как птенцы в гнезде, но он не замечал их на себе. Единственное, что он чувствовал так это то, что он бы рисковал упасть без сознания, если бы отказался от любезно предложенного ему стула. Так они обсуждали этого желторотика Ваню, а не его дядю? Так он поторопился снять с себя эти колодки? Так он рано ожил? Всё было зря… его темница не пала, и он снова оказался в этой затхлой камере, куда не просачивался даже слабый сквозняк — гонец просторов, скрывающихся за холодными толстыми стенами. И сколько ему ещё так мучиться? Отчего этот гадкий человек бездействует? Неужели Вронский догадался, что это томление было хуже любой бури, и потому всё ждёт и ждёт, чтобы нанести удар, когда он окончательно обессилит? Это жестокость сделала его хитрым или он всегда был таким изворотливым? Как бы то ни было, пытал он его отменно, будто бы и не марая руки, и мстил ему с поистине утончённой жестокостью, да вот только за что? — А что это он поёт? Pieta это ведь оплакивание на итальянском, правда? — поинтересовался Ваня, отбиваясь от неловкости этим невинным вопросом о либретто. — Да, — дрожащим голосом согласилась с ним сестра, осторожно отталкивая его подальше от месье Каренина, опасно поигрывавшего своей перчаткой. — Пощадите, господа, пощадите, — горько сказал Серёжа, и Вронские так и не поняли до конца, перевёл он для них эту фразу или эта мольба была его собственными словами. — Варвара Евгеньевна, — вдруг чуть оживившись, обратился он к старавшейся сосредоточиться на опере графине Вронской, учуяв, что она вполне отдаёт себе отчёт в том, что он не просто ошибся номером ложи, разрушив их семейную идиллию, — мы не могли бы поговорить наедине? Она послушно кивнула и медленно встала вместе со своими юбками, зашумевшими, будто подползающая к берегу морская пена. Ей было страшно, и ещё страшнее было двум её дочерям и сыну, когда она осторожно встряхнула указательным пальцем в знак того, чтобы они не вмешивались в их разговор с Серёжей, пожалуй, обрекавшего их втроём на те же пытки дурными предчувствиями и неизвестностью, которыми так искусно сводил его с ума их родной дядя. Старшая дочь Варвары Евгеньевны пожаловалась на то, что ей дурно, но брат и сестра только шикнули на неё, стараясь разобрать через приоткрытую дверь, которой Серёжа громко хлопнул, но не закрыл, что обсуждала их мать с этим лунатиком. — Мне, право, неприятно впутывать вас в это дело, — признался он, поднеся пальцы к боязливо вздрагивающему огоньку на толстой свечке, освещавшей аванложу, — вы женщина в конце концов, и вы ни в чём не виноваты, но мне больше не к кому обратиться. Вы знаете, что брат вашего мужа в Петергофе, не так ли? — Да, месье Каренин, мне это известно, — не стала отпираться Варвара Евгеньевне, зачем-то прижав обе ладони к ключице и шее, будто пытаясь спрятать так своё колье. — Тогда передайте ему, что я так больше не могу, — прошептал Серёжа, — это бесчеловечно, это людоедство... Пусть делает всё, что хочет, я унижаюсь до просьбы, пусть появляется в свете, пусть топчет мою жизнь, только побыстрее, я измучился. Прошу вас, передайте ему это. Я смею на вас рассчитывать? Вы скажете это ему? Вы скажете? И как Варваре Евгеньевне ни хотелось разузнать, что в поведении её деверя повергало в такой ужас сына его возлюбленной, и, быть может, попытаться успокоить Серёжу, которого ей было искренне жаль, как всякого, у кого затмевается рассудок, какое-то инстинктивное здравомыслие приказывало ей поскорее отделаться от Каренина, потому она только побожилась передать Алексею Кирилловичу его просьбу слово в слово. — Спасибо, — глухо поблагодарил он, хотя признательности к графине Вронский, ровно как и неловкости перед ней и её детьми, он не испытывал. Эти благородные чувства просто не могли пробиться в его душе сквозь задубевшее, глухое отчаяние. Очутившись в коридоре, он бесцельно побрёл вперёд, не желая ни с кем сталкиваться. Ему казалось, всякий будет глумиться над его унижением, тем более, он и сам себе представлялся жалким: каким гордым он летел в ложу Вронских, чтобы наконец поквитаться с любовником матушки, и каким смирным и поникшим он должен был приползти обратно в партер… Вронский, наверное, тоже позлорадствует, когда невестка перескажет ему события этого вечера — ну и пусть давиться смехом! — неважно, может, хоть его желание позубоскалить приблизит их встречу. Выучивший, как звучит окончания каждого акта каждой оперы из репертуара театра, буфетчик уже разливал шампанское. Серёжа, схватив один из бокалов, прижал его к гудевшему лбу, а потом разом осушил. Гадкая сладость присохла к его горлу, и он потянулся за ещё одним бокалом, и потом ещё одним, будто уверенный в том, что где-то шампанское будет кислым, как рассол, только нужно найти, где именно. На пятом бокале буфетчик незаметно для Серёжи состроил зевавшему у лестницы капельдинеру мину, означавшую, что ему не слишком-то нравится этот безъязыкий месье. — Если вам хочется нахлестаться после этой жуткой сцены с бедными Вронскими, то я вполне понимаю ваше желание, но здесь не место, — с несвойственной его тону суровостью процедил неизвестно откуда появившийся Роман Львович, поспешно ведя Серёжу на первый этаж под приглушённые рокот аплодисментов, доносившихся из зрительского зала. — Мне больше хочется провалиться сквозь землю, — поправил его Каренин, чуть спотыкаясь на тёмных ступенях.